Улеглись поздно. А ночью Ольге опять приснилась школа, урок математики, ненавистный преподаватель Максим Петрович Хван со своим противным скрипучим голосом и свисающей челкой жирных черных волос, чуть ли не закрывающей желтоватый, с красными прожилками глаз.
«— Ты что думаешь, — ты такая умная, красивая, мальчикам нравишься? Бестолковая, подумай — если есть чем думать — как они могут за тобой ухаживать, когда ты элементарных вещей не знаешь? Если даже простую теорему решить не можешь?! Я уж не говорю о геометрии, которая тебе не по зубам, алгебру — и ту совсем не знаешь. Букву „Пфе“ даже написать не можешь правильно. Русский язык, наверное, тоже не знаешь? Специально спрошу у вашей преподавательницы Веры Владимировны». Он явился в самый разгар наиболее сладкого утреннего сна и зловеще, во всеуслышанье вещал так, что от грома его голоса чуть не лопались перепонки в ушах.
Ольга открыла глаза и перевернулась на другой бок, так и не разгадав, о какой букве шла речь (Хван с большим трудом произносил не только некоторые русские слова, но и буквы алфавита). Единственное, о чем она вспомнила во время своего секундного пробуждения, так это о том, что вредный педагог всегда являлся ей во сне накануне каких-то совершенно непредсказуемых, даже невероятных событий в ее жизни. От такого внезапного воспоминания она даже покрылась испариной. Но эта мысль, к счастью, надолго не задержалась в ее голове. Усталость вчерашнего дня дала о себе знать, и Ольга вновь провалилась в глубокий сон. И в тот же момент вновь увидела Хвана, сидящего враскоряку на колченогом венском стуле в совершенно измятом сером костюме и белой нейлоновой рубашке с черным коротким галстуком. Он продолжил отвратительную тираду.
«— Посмотрите внимательно на эту тупицу, — выделяя каждое слово, говорил он, обращаясь к классу, захихикавшему при первых же звуках его речи. — Красная, понимаешь, потная вся стоит у доски, молчит. Не знает, как задачку решить, подсказки, наверное, ждет. Может, ты немая, Ольга, или глухая? Кому ты такая будешь нужна? Андрею, что ли, своему? — неожиданно пробурчал Максим Петрович, вспомнив почему-то никогда не учившегося у него и абсолютно неведомого ему Курлика. — Да он, бестолковая, на тебя и смотреть даже не захочет, — не останавливаясь ни на секунду, продолжал кореец. — Не нравишься ты ему. Понимаешь? Зачем же ты сама к нему пристаешь? Тебе не стыдно? Две двойки поэтому я тебе поставлю, так и знай. Одну — по геометрии. Вторую — по поведению. Готовь дневник, чтобы родители твои знали и завтра ко мне пришли с утра пораньше. Это мой педагогический прием, ясно? Чтобы от Андрея ты отстала».
«— Двоечница! Липучка! Приставала! Выдра!» — стал по совсем уж невероятной причине после его слов надрываться и смеяться весь класс. При этом все, даже раньше примерно сидевшие за партами ее подруги, засвистели, заулюлюкали, заорали какие-то совсем невразумительные, чуть ли не матерные слова. Больше всех других гримасничал и кричал непонятно как оказавшийся среди учеников, сидящий за самой последней партой у окна взрослый дядька с лицом, явно напоминающим Андрея. Он был в белоснежном костюме, надетом почему-то прямо на голое, волосатое, как у обезьяны, тело. Именно он на глазах у всей орущей, свистящей, озверевшей толпы школьников к тому же вдруг резко вскочил из-за своей большой парты. И не только вскочил, но и, не обращая ни малейшего внимания на уже тихо сидящего за учительским столом на колченогом стуле Хвана, направился прямо к доске, у которой с маленьким мелком в руке робко наблюдала за всем происходящим вокруг Ольга, сжавшаяся в комок. Ее ужасно напугало и то, что волосатый мужик в тонком белом костюме, уверенно и медленно идущий к ней, оказался неправдоподобно громадного роста. В вытянутой вверх левой руке он держал школьную тетрадку, на обложке которой жирными буквами розовым фломастером были выведены ее имя, отчество и фамилия. Правой рукой он размахивал из стороны в сторону угрожающих размеров пенисом, торчащим из распахнутой ширинки его белоснежных брюк, что вызывало гомерический хохот ее самых близких подруг — Галки Самсоновой и Ирки Сапильниковой.
Медленно и до ужаса грозно мужик надвигался на маленькую, хрупкую, совсем одинокую фигурку в школьной форме с еще бабушкиным белым кружевным воротничком и в красных туфлях-лодочках, застывшую у исписанной геометрическими формулами широченной черной доски.
Дышать стало совсем нечем. Горло свело. В висках стучало. А сердце, каждый удар которого ощущался как удар молота о наковальню, готово было чуть ли не выпрыгнуть из груди. Ольга открыла глаза. Вытерла образовавшуюся на лбу от такого кошмарного видения испарину и осмотрелась. В комнату сквозь незашторенное окно пробивались яркие солнечные лучи. Через неплотно прикрытую дверь из кухни проникали дразнящие ароматы свежемолотого кофе, поджаренного в тостере хлеба, свежей выпечки, подогреваемых в СВЧ белых баварских сосисок. Оттуда же, судя по всему, доносились и слегка приглушенные голоса племянниц и жены брата, что-то внушавшей им поутру.
— Пока ты спала, телефон у нас не умолкал. Представляешь, все тебя спрашивали, — проговорила невестка, как только Ольга появилась на кухне перед всей компанией. Ставя перед ней фарфоровую тарелку, полную горячих булочек с корицей, Наталья, не прекращая при этом читать нравоучения дочерям, на минуту отвлекшись от этого занятия, добавила:
— Оля! А овсянку ты будешь? Мы тут давно на такие европейские завтраки перешли.
— С удовольствием. А вы что, уже поели? Станислав проснулся или еще спит?
— Мы-то уже позавтракали. Посмотри на часы, скоро девять. Станислав давно у себя в Центре — он рано уходит. А девчонки школьный автобус поджидают. С минуты на минуту он подойдет прямо к нашему дому.
— Наташа, ты не беспокойся. Занимайся своими делами, а я сама все себе положу. Сейчас позавтракаю, потом приму душ, приведу себя в полный порядок. Зарядку уж тогда сегодня днем сделаю. А то почему-то мне сегодня утром очень кушать хочется. Я надеюсь, мы с тобой с утра еще и по городу прогуляемся, прикупим кое-каких продуктов.
— А что это ты не спрашиваешь, кто тебе звонил, пока ты спала? Перечислить?
— Да я и так догадываюсь. Муж, конечно, первым делом с утра пораньше, как он любит. Потом мама. Ну, еще, конечно, Галка и Геннадий. Правильно? Не ошиблась?
— И не угадала! И не угадала! — обрадовавшись, как ребенок, выпалила Наталья. — Вернее, угадала, но не совсем. Мама, конечно, самая первая позвонила, ругала тебя на чем свет стоит. Ты ведь обещала ей, что тут же, как только к нам приедешь домой, моментально позвонишь. Муж точно с утра пораньше пару раз позвонил. Один раз из дому, другой — уже с работы. Он со Станиславом разговаривал, когда тот только проснулся. Сказал ему примерно то же самое, что и мама. Геннадий просил передать тебе, что у него всё нормально, и поцеловать. Галина пока еще не звонила. Зато звонил два раза какой-то мужчина с приятным грудным голосом с хрипотцой, назвавшийся Андреем. Он сказал, что позвонит обязательно сегодня вечером, часов в семь-восемь. Так что я тебе все доложила, теперь пойду сама собираться, прихорашиваться, а то с девчонками своими я ничего еще не успела.
— Булочки, Натуся, просто объедение. Чувствую, пару-тройку килограммов как минимум я у вас здесь прибавлю, — ответила ей Ольга, принимаясь за завтрак.
— Ты мне зубы не заговаривай. Рассказывай лучше, кто такой Андрей, который звонил нам из Германии? — так и не уйдя в ванную, спросила Наталья.
— Да так, один мой старинный приятель. Можно даже сказать, «времён Очакова и покоренья Крыма».
— Всё с тобой понятно. Это он скорей всего в Крыму или в каком-нибудь богом забытом Очакове, оказывается, узнал наш телефон, да? Потом заодно день и время твоего прибытия ему откуда-то очень хорошо известны. Ладно, давай рассказывай! Колись!
— Так жаждешь подробностей? Тогда это надолго. Учти.
— А мы, по-моему, никуда с тобой не спешим. А что касается моих утренних процедур, то я их могу сделать гораздо позже.
— Давай лучше потом, ладно?
— Ну, как знаешь, дорогая. Хочешь потом — давай потом. Погуляем немного, пройдемся по центру, в магазины заглянем, посмотришь, что в них нового появилось, а уж за обедом расскажешь. А можешь и во время нашей прогулки меня посвятить в свои амурные дела. Можешь в общем-то и вообще не посвящать. Твое дело. Как хочешь.
— Космополиты вы теперь совсем стали, люди мира, — внезапно задумавшись, сказала почему-то Ольга. — К нашей-то сермяжной, даже кондовой отечественной действительности трудновато будет вам приспособиться, особенно девчонкам, когда назад вернетесь. Или вы не хотите совсем возвращаться?
— Да нет. Конечно, хотим. Мечтаем просто. Не представляешь даже, как хотим. Надоела нам эта загранка хуже горькой редьки. Но вариантов нет. Дома же нет такой работы, как здесь. Ты-то ведь знаешь, что каждый год мы все летние месяцы обязательно в Москве проводим. И прежде всего как раз из-за них, из-за наших девчонок, — вспыхнула моментально Наталья. — У моих родителей на даче сидим, и не в самых комфортных условиях. Можно даже сказать, испытываем тяготы и лишения. И всё для чего? Только для того, чтобы они со своими земляками-сверстниками общались. Мама с ними русский язык и литературу каждый день долбила по несколько часов. Думаешь, нравится нам все это? А Что делать? Других вариантов у нас, дорогая моя, пока, к сожалению, нет, — продолжала невестка, при этом ни на минуту не прекращая заполнять посудомоечную машину накопившимися с вечера грязными тарелками, чашками, вилками, ложками, горой сложенными на столешнице и в кухонной раковине.
