Склонный к двуединству потерялся в языческой множественности, уже не понимая, где он, в ком – в Бульбуль, в Чехре, в Муххабат или в Атиргуль, а может, в сладчайшей Яче? Они перепутались, точно ветки одной ивы в саду, и он блуждал, словно в зарослях арчи. «Кичкирик!» – вскрикивали мокрые, как львицы, хотим.
Среди персидских ковров и взбитых подушек происходило то, что на тюркском наречии зовется пахтаньем. Нечто подобное творили якобы восточные боги с мировым океаном, после чего оттуда и вышел первый человек.
Но наслаждения, как и сласти вообще, скоро приедаются. Еще в раннем детстве Туз объелся халвой, о чем и вспомнил теперь, почуяв дурноту. Так захотелось пересоленной каши Витаса. Уже и соловьи его доняли, не умолкая ни на миг. Они кишели в кустах и деревьях, перебивая друг друга, будто москиты. Шум и гам, или местные шов-шув, наполнили голову. Всего оказалось сверх меры. В райском саду, бритый и лишенный сил, он ощущал себя точно на каторге. Наконец горлица Туман-ака утешительно проворковала в утренний час. О, не видели глаза вовек подобной ей красавицы!
Но и такого свального греха не знал Туз прежде. Светлые чувства, отделившись, то ли вытекли, то ли улетели, оставив густую скорбь да дремучую удрученность. Вот что значит врожденное единобожие – от язычества тошнит с непривычки. Вспоминая потом эту ночь, задумывался даже, не стал ли причиной развала страны, переполнив пиалу Господнего терпения.
Когда наконец вернули его в гостиницу, спал плохо, обуреваемый конопляными кошмарами, – время разваливалось, как сырая глина, и звучали слова из пустых ворот, где бродили три шайтана в черных костюмах с портфелями: «Поставлен ты на дело, которого не постиг, проси же за блуд свой прощенье!» А далее подробно снилось, как бестолково совал в какой-то погреб тело в целлофане, словно увядший букет в кувшин. Кажется, он и убил. Но кто так аккуратус завернул – неведомо. Пихал в погребок, сдвинув тягостную крышку с кривым кольцом. Отверстие, однако, узко, и кто-то смотрит в зимнее окно. Снег на еловых лапах и серые тяжелоклювые вороны. Скрипят, как ржавые дверные петли. Телега подъезжает к дому, и труп увозят, завалив крупнокочанными, бледно-зелеными цветами. Свежо так пахнут, словно щи. Свежее щей. Как только вскопанная грядка. Навязчивее прочего – тюрьма. Сухая землянка с резной решеткой в санатории. Сидеть страшно уютно. Но ни погулять, ни разбежаться – очень тесно! Если бы еще разбежаться, а так уютно, что и не хочется. Одно не совсем понятно, почему, собственно, в тюрьме. Хотя, думается, непременно за какое-то дело. Средней тяжести. Не более чем на год. А как представишь целый год, так утомительно, сердце замирает. И не разбежаться, потому что срок прибавят. Уже слыхать, как прибавляют. Стучат деревянные дни на бухгалтерских счетах. Целый мешок фасоли передали, лет пять разбирать, раскладывать по росту. И нет вины, одна тоска да обида на себя. «Неужто добился я цели и кончен мой труд? – пытался думать он во сне. – Или это пришел мой смертный час в сардобе, холодном погребе со льдом и снегом?»
И впрямь, похоже было на шеол – ледяное подземное царство мертвых, прообраз иудейского чистилища. Поначалу-то ничего там особенного не происходило, но со временем явились адские муки. Хотя редко кто пребывал в шеоле больше года. Ну, крайний срок давали до пяти…
Таких мерзких снов Туз не видывал и очнулся в тоске, послушав, как капает из крана, подвывает дядя Леня, а за окном тявкают шакалы. И вновь привиделось незнамо чего. Будто лифт застрял, в нем девочка, которой мама кричит с лестницы, с первого, кажется, этажа: «Не теряй времени даром, дочка, учи уроки! Смотри страницу двести шестьдесят семь!» Открыв, увидел полную дребедень – сом и ондатра напали с треском и разорвали со звоном в куски курицу и гуся, а далее изображался сложный лабиринт с заданием на дом: «помогите поймать преступников»…
Окончательно пробудился, когда из окон магазина «Товары повседневного спроса» уже глядело закатное солнце. «Знаешь ли, Тузок, что означает название города Мера? – спрашивал дядя Леня в золотушном полубреду. – Это, Тузок, емкость для измерения жидких и сыпучих тел, равная обычно четверику. О, еще как нас тут замеряют!» Бедный профессор до того уже вызрел, что навестивший их Завкли воскликнул радостно: «Совсем саргиш, желтый, как ослиный огурец, как прошлогодний дыня! – и подмигнул Тузу. – Хоп, какой вахтушлик был! Ай, веселый любидо! Ты-вы-ваш замолви, кому надо, за нам-наш-нас словечко!»
Тем же вечером Башкарма велел перевезти дядю Леню в санаторию на раскладушку. «Когда с тобой ничего не случается, – вяло пошутил профессор, – и желтухе рад».
Ах, все, чего ни захочешь, рано или поздно, а сбывается в этом мире…
После ночи в райском саду только и оставалось, что податься в монастырь. Благо, неподалеку в верховьях реки Мурхат поджидали останки буддийского.
Цветущая зеленая котловина, где высился трехглавый холм, напоминала казан, до краев уже заполненный, как таинственными пряностями, временем. В нем и копались археологи, пытаясь разобраться, кто такие кушане, владевшие некогда землями от Персии до Китая. Не выходцы ли из египетской страны Куш? Или, как водится, потомки Александра Македонского? А может, родственники тохаров? Ответы на триединый вопрос хоронились, наверное, в трех головах черного холма Кара-тепе, но выудить их было не просто.
Основывая обитель, монахи не предвидели, что через пару тысячелетий именно здесь протянется колючая проволока меж государствами, которых и в помине тогда не было. Откуда бы им знать о длительно-грядущей Российской империи и кратковременном Союзе?
Ранним утром взмывал поблизости красный пограничный флаг, звучала зурна, подобная профессорскому «У», и все укрывались в пещерах, спасаясь от учебных стрельб по мишеням, расположенным так умно, что, миновав их, пули не улетали на чужую сторону, а били прямо в холм, взметая на излете пушистые облачка лесса, откалывая куски глины. Горячие сплюснутые пульки подкатывались, как ручные, к ногам. А когда автоматы смолкали, в гробовой тишине, разучивая психический, видимо, приступ, пограничники шли в атаку, обрушиваясь сверху, подобно архангелам судного дня, с дружным воплем: «У-у-у-р-р-р-а-а!»
Леня Лелеков, нехотя покидая раскладушку, вел с ними трудные переговоры. Горько потом рассказывал: «Ну, что тут поделаешь – боевая у них подготовка. Один лейтенант по фамилии Сорвиглава чего стоит. Любому, говорит, кто сунется на нашу землю, каюк. Очень ярый»…
Словом, раскопки еле пошевеливались в тупике времени, не давая ничего, кроме битой посуды. «Какой-то постоялый двор с харчевней, а не монастырь», – думал Туз. Он позабыл о телеграмме, составленной в райском саду. Однако в участке подножий на Живом переулке ее получили и, видно, приняли всерьез. В Бесзмеин, 13, пожаловали Вера, Надя и Люба. Бледные, увядшие за долгую столичную зиму они сразу порозовели под надзором трех шайтанов, предлагавших прорву бытовых услуг. «Ах, какие чудесные хотим! – захлебывался от восторга Завкли. – Цветки урюка и граната!» На монастырских развалинах девушки и впрямь выглядели маняще, будто нежданный оазис. Но плоть Туза после райского сада настолько умертвилась, что он вообще сомневался, жив ли. Время от времени перед глазами возникало мертвое лицо. Похоже, его собственное, глядевшее откуда-то со стороны, как в том кошмарном сне. Душа затворилась для веры, любви и надежды. Если раньше она представлялась тенистой бамбуковой рощей, куда порой приятно наведаться, то сейчас засохла, уподобившись частоколу лыжных палок. Мир распался, и Туз не улавливал связи событий.
А пограничники теперь нападали с утроенным рвением. У каждого, казалось, внушительный каюк наперевес вместо автомата. Захватив холм, бродили там и сям, интересуясь буддизмом. Угощали девушек сухим пайком. Рота лейтенанта Сорвиглавы так взрыхлила сапогами землю, что обнаружился золотой престол в виде табуретки, на которой, наверное, восседал прежде тот самый Будда из домика для высоких гостей. Находка взбудоражила местное начальство – гражданское и военное. На раскопе стало многолюдно. Башкарма, примеряясь к престолу, подумывал зачислить весь монастырь в Комбинат бытового обслуживания. Так бы, наверное, и случилось, кабы не пограничье. Но хотя командир заставы учредил круглосуточный пост у престола, тот все равно исчез, словно испарился под жарким кушанским солнцем, перейдя в иное состояние.
«Давно заметил, – вздыхал Лелеков, – только объявится Любовь, непременно что-нибудь да стрясется. Оглядись, Тузок, воистину постоялый двор. Харчевни не хватает». «Ну, – сказал он девушкам, – отдохнули недельку, и домой. Нечего суточные разбазаривать»…
А Туза ничего не трогало, не волновало. Чувства исчерпались, мысли закоснели, язык еле ворочался. Вновь подступила куриная слепота, и в зыбких сумерках все казались тенями – то ли есть, то ли нету.
