— Целый день здесь проторчим, — вздохнул мужчина, стоявший впереди Элиаса. — Мне в город нужно, на похороны — брат отправился к предкам, — но наверняка опоздаю. Глупость несусветная!
— Нами правит свора гиен, — поддержал его кто-то.
Тот, кто торопился на похороны, набил трубку табаком крупной сечки, зажег спичку и запыхтел, пуская клубы терпкого дыма. Когда трубка разгорелась, он сплюнул сквозь зубы и обратился к Элиасу:
— А ты куда собрался, сынок?
— В город, дядя. Еду на работу устраиваться.
— Тебе уже лет достаточно? — недоверчиво спросил мужчина с трубкой. — Ну а как матушка?
— Ничего, стареет вот только.
— Все юнцы так говорят о старших, — мужчина настроился поболтать, но тут его вызвал писарь. Кивнув Элиасу, он засеменил к столу. На нем был драный пиджак и сандалии из автомобильных покрышек.
Люди в очереди терпеливо ждали на припеке. Солнце медленно передвигалось по двору, толкая впереди себя тень от дома. Элиас закрыл глаза, силясь вообразить героев полюбившейся ему книги — отважных воинов, сражавшихся в знаменитых битвах. В памяти всплыли рассказы деревенских стариков о том, как воевали предки. Он тоже будет воином, сразится с теми, кто живет в их стране, но ведет себя хуже чужеземцев; с шакалами и стервятниками, обидчиками старух. Элиас видел поднятые над головой копья, щиты из воловьей шкуры, слышал улюлюканье женщин и топот бегущих ног. Это улепетывал Вассерман, обзывавший Элиаса «черной макакой», и другие белые. Элиас хотел засвистеть им вслед, но тут кто-то крикнул у него над ухом:
— Эгей, да ты спишь!
Юноша вскочил на ноги и упругим уверенным шагом направился к столу, укрепленному на козлах. Оба белых чиновника, рывшиеся в бумагах, не удостоили его внимания. Элиас немного опешил, не зная, к кому из них обратиться.
Писарь-африканец в красных подтяжках устало сказал:
— Ну, мальчик, пришло время становиться человеком.
— Человеком? — нахмурился Элиас.
— Именно! — подтвердил Красные Подтяжки. — Какой же ты человек без паспорта? Благодарение белым начальникам, сколько они делают для нас!
В усталом голосе и покрасневших глазах сквозила циничная усмешка. Писарь откинулся в своем складном креслице и толстыми пальцами, похожими на жареные сосиски, заиграл подтяжками, натягивая и отпуская их, как тетиву лука.
— Хватит болтать, приятель, — поднял на него глаза белый чиновник. — Работа не ждет.
Красные Подтяжки подмигнул Элиасу, доставая отпечатанный бланк. Юноша, переминаясь с ноги на ногу, глядел на писаря, смутно сознавая, что этот человек с утомленным лицом и прокуренной улыбкой зло дразнит его, играет, будто кошка с мышкой, — легкие пинки и похлопывания как бы в шутку, но каждый игривый удар приближает конец.
Красные Подтяжки вертел в руках карандаш, постукивая кончиком по зубам. Второй чиновник оторвался от бумаг, закурил и снова взялся за перо.
Красные Подтяжки сказал отрывисто:
— Показывай контракт с нанимателем. Так. Твое имя?
Элиас назвал себя.
— Как зовут твоего отца?
— Он умер.
— Тебя не спрашивают об этом. Его имя?
Элиас ответил.
— А мать как зовут? Имя вашего вождя?
— Не думал, что это понадобится. Он живет далеко отсюда.
— Дурак! — гаркнул Красные Подтяжки. — Несчастный дурак. Могу поспорить, ты добром не кончишь. Как зовут вашего старосту. Ведь есть же в деревне староста?
Писарь заполнял бланк корявым почерком.
— Сколько тебе лет?
— Семнадцать. — Вопросы злили Элиаса. Зачем все это? Есть у человека имя, отец, мать, предки. Разве недостаточно?
— Ты меня не дурачь, — недоверчиво покосился писарь. — Такая борода в семнадцать лет!
— Что происходит? — встрепенулся белый чиновник.
— Да вот утверждает, что ему семнадцать, баас, — подобострастно ответил Красные Подтяжки.
— Врет, подлец. Все они лгуны, — вступил второй чиновник. — Вон какой дылда.
— И я как раз так считаю, — залебезил Красные Подтяжки, ободренный поддержкой начальства.
— Ну, это легко проверить, — сказал первый чиновник, уставясь через стол на Элиаса. — А ну снимай штаны, болван!
Элиас вздрогнул, смутился, не веря своим ушам, вытаращив глаза от изумления. Чиновник нетерпеливо прикрикнул:
— Ты что, не слышишь? Кому говорят — снимай штаны!
Элиас перевел глаза на Красные Подтяжки, чувствуя, как кровь прихлынула к лицу.
— Делай, как велит баас, — со смехом сказал писарь, тыча пальцем себе в талию. — Расстегивай ремень!
Сгорая от стыда, Элиас дрожащими руками приспустил ветхие брюки. Красные Подтяжки перегнулся через стол и, скаля зубы, приподнял подол рубахи концом карандаша.
— Он уже прошел обряд, — доложил сквозь смех писарь. — Какие уж там семнадцать! Ручаюсь, мерзавцу не меньше двадцати.
— Поди не одну девчонку испортил, — сострил первый чиновник. — Запиши: двадцать лет.
— Слушаюсь, баас, — отчеканил Красные Подтяжки и повернулся к Элиасу. — Хватит, насмотрелись. Можешь надеть штаны.
— Мне семнадцать, семнадцать, семнадцать, — твердил смущенный Элиас, натягивая брюки.
— Двадцать, — отрезал писарь. — Баас сказал двадцать, значит двадцать.
Он злорадно ухмыльнулся и вписал возраст Элиаса в бланк. Элиас понурясь разглядывал свои запыленные ступни. Лицо у него горело от стыда, грудь распирала ярость.
Потом его послали в дом, в контору комиссара, где на скамье у барьера ожидали своей очереди другие оборванцы. Элиас опустился на краешек скамьи, молча переживая свою обиду. Время ползло по стенам, по объявлениям, приколотым ржавыми кнопками. Наконец за барьером распахнулась дверь и появился краснощекий толстяк в тесном жилете со строгой золотой цепочкой на животе, будто необходимой для того, чтобы не вываливались внутренности. Он поглядел поверх очков на африканца, который поднялся со скамьи и шаркая подошел к барьеру, пыхтя длинной трубкой.
— Эй, погаси немедленно эту гадость, — гаркнул толстяк, — тут тебе не крааль, ублюдок!
Держа стопку бланков в розовой ладони, он принялся выкрикивать имена…
«Так вот и сделали меня старше, чем я есть на самом деле, — с невеселой улыбкой вспоминал Элиас. — Все они решают за нас, даже то, сколько кому жить на белом свете. Захотят — и прикончат, если не пулей и веревкой, то просто росчерком пера. И нет человека, будто и не жил никогда. Прямо карточный фокус!»
На улице пекло невыносимо. Накинув пиджак на одно плечо, Элиас побрел по поселку к отдаленной пивной.
На песчаном пустыре толстые женщины, укрепив доски на бочках из-под бензина, торговали требухой с местной скотобойни. Бараньи головы, горы внутренностей, розовые куски печени, рдеющие на солнце. Торговки лениво гоняли эскадрильи мух, пикировавшие на прилавки. Рядом в четырехгаллонных канистрах варили початки кукурузы, дым поднимался от жаровен столбом, словно от жертвенного костра. Уличные парикмахеры стригли потных клиентов с обнаженными торсами, ножницы тускло поблескивали в острых как бритва солнечных лучах.
Приземистые домики, похожие на коробочки из-под пилюль, уходили рядами вдаль. Дощатые заборы и пыльные клумбы служили им сомнительным украшением.
За паутиной из колючей проволоки прятался административный центр: полицейский участок с поникшим флагом республики, у крыльца— бронированный «лендровер». Двое заключенных в красных рубахах и белых парусиновых шортах пололи газон; контора комиссара по делам банту; биржа труда; толпа безработных обступила белого чиновника, который, взобравшись на стул, выкликал имеющиеся вакансии: «Рассыльный, подметальщик, строительный рабочий…»
У входа в пивную на скамье сидел полисмен, щурясь на солнце. Недавно тут едва не было бунта, с тех пор муниципалитет установил у пивной полицейский пост. Из продолговатого строения доносился гул разговоров, через грязные окна видны были люди за длинными столами, с потолка свешивались липучки для мух.
У дальнего выхода из пивной, рядом с общественной уборной стояла телефонная будка с выбитыми стеклами. Пол был усыпан осколками, словно после бомбежки. Но проводка, к счастью, уцелела. Обычно местные вандалы срезали трубки. Может, и это форма протеста, стихийный вызов властям, подумалось Элиасу.
Он вошел в будку, нащупал в кармане пятицентовую монету, набрал номер и стал дожидаться, когда на другом конце ответят. Малыш с вздувшимся животом, торчащим из-под рваной рубашонки, мочился прямо на пыльной мостовой. В трубке что-то щелкнуло, и раздался голос:
— Аптека!
Элиас нажал на кнопку, монета не застряла — аппарат сработал.
— Можно мистера Польского?
Снова ожидание, пока позовут провизора. Над крышами поселка мельтешила знойная дымка.
— Польский слушает! — наконец донеслось до Элиаса.
