Подойдя к окну, Генри отдернул занавеску. Солнце только что поднялось над окружающими «Клиффхэвен» холмами. Но по голубому небу плыли редкие облачка. Их ждал еще один жаркий день?
Генри посмотрел вниз. Гости по одному, по двое, неторопливо тянулись к ресторану. Или они выдохлись, устав от бесплодных попыток вырваться отсюда? Что уж тут говорить, большинство людей просто плыли по жизни, покорно принимая все, что уготовила им судьба. Они приспособились бы к «Клиффхэвену», как приспосабливались ко всему, что выпадало на их долю.
Генри не жаловал пассивность. В молодости бурлящая в нем энергия заставляла его развивать свои способности, пробиваться все дальше и дальше. Планируя жизнь на месяцы и даже годы вперед, он полагал, что и другим свойственно то же мироощущение: человек создан для того, чтобы жить, а не существовать. Только в зрелые годы Генри смирился с тем, что давно подсказывал ему здравый смысл: люди разнились не только по процессам метаболизма, но и по упорству и силе воли.
Он вспомнил слова Маргарет о его институтском приятеле Уильяме Перлиматтере: у него, мол, начисто отсутствует честолюбие, он, словно жертва кораблекрушения, едва держащаяся на поверхности. Получив диплом, Уильям огляделся и, похоже, решил, что теперь может резко сбросить обороты. Они остались друзьями, два человека с разных планет, смотрящих на все с противоположных концов телескопа. Когда компания Маргарет собиралась на вечерние посиделки, Уильяма всегда приглашали, и он обязательно приходил, но лишь слушал, не участвуя в дискуссии. Очень редко, выпив больше обычного, Уильям мог внезапно задать какой-то вопрос. Своего мнения он не высказывал никогда, но те, кто хорошо его знал, понимали, что для Уильяма вопрос — выражение несогласия, высказанное в предельно корректной форме. И каким бы ни был ответ, энергия, ушедшая на то, чтобы заставить себя вмешаться в разговор, полностью истощала Уильяма, и он возвращался к роли стороннего наблюдателя за теми, кто живет. Генри жалел своего друга, по общему мнению, милого человека, но открещивающегося от всякой инициативы. А те, на кого он сейчас смотрел, не относились ли они к категории таких вот Уильямов, принимающих теперешнее заключение точно так же, как приняли бы несправедливо наложенный штраф за нарушение правил дорожного движения? Как поступил бы Уильям? Заплатил бы и забыл об этом. Может, и от него здесь ждали того же?
Эти мысли вызвали у Генри еще одно воспоминание. Годовщину свадьбы они отметили походом в театр. Потом пообедали в ресторане и остались на ночь в одном из городских отелей. На следующее утро на ветровом стекле автомобиля они нашли квитанцию для уплаты штрафа за парковку автомобиля в неположенном месте. Позвонив в полицию. Генри выяснил, что давным-давно муниципалитет издал постановление, запрещающее парковку машин в данном месте с 30 октября до 30 апреля, дабы не мешать уборке снега. Генри резонно указал на отсутствие предупреждающего знака. Ему ответили, что постановление публиковалось в местной газете. Когда? На этот вопрос ответа он не получил. Генри не счел за труд пойти в субботу в библиотеку и провел там все утро, листая годовые подшивки газеты. Занятие это его увлекло, и скоро он просматривал не только постановления муниципалитета, но и новости давно минувших дней. С каким интересом читал он о том, что происходило до его переезда в Нью-Йорк, политических схватках, пожарах, автомобильных авариях. Наконец, Генри нашел нужное ему постановление, запрещающее ночную парковку. Приняли его в 1927 году, том самом, когда он появился на свет.
Квитанция была всего на два доллара, но Генри решил обратиться в суд, считая, что он невиновен.
Судья указал ему, что незнание закона не освобождает от необходимости его выполнять. Генри полностью согласился с ним, но задал встречный вопрос: можно ли требовать от него знания именно этого постановления? Или судья полагает, что граждане, приезжающие в этот район, должны читать подшивки местной газеты за прошедшие годы? Если так, то с какого начинать? Тысяча девятьсот двадцать седьмого, тысяча девятьсот шестнадцатого или тысяча девятьсот второго?
Судья постановил, что муниципалитет должен установить на автостоянке у отеля три доски с предупредительными надписями. Штраф Генри платить не пришлось. Доски обошлись налогоплательщикам в сто семьдесят пять долларов, и каждый раз, проезжая мимо, Генри гордился тем, что заставил муниципальных чиновников внять голосу разума. Когда он рассказал эту историю Уильяму, тот обозвал его дураком, транжирящим драгоценные часы жизни ради двух долларов. Генри возразил, что подобное отношение к действиям властей — «заплати и забудь» — шаг за шагом ведет к газовым камерам.
Он разбудил Маргарет нежным поцелуем в щеку. Она пошевельнулась и начала что-то говорить, но Генри, наклонившись над ней, приложил палец к губам, а затем указал за свое плечо. Маргарет понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать, что он напоминает ей о телекамере, висящей под потолком. В ее глазах мелькнул страх. Генри мотнул головой в сторону ванной.
По очереди умывшись и справив естественные надобности, они зашли в ванную вместе. Генри включил душ, чтобы говорить, не опасаясь, что их слова запишут на пленку. Он еще не нашел подслушивающего устройства, но не сомневался, что оно установлено.
— На обед надень кроссовки и джинсы, — прошептал он. — И сверху что-нибудь поплотнее. Возможно, придется продираться через кусты. Мы уйдем, как только стемнеет.
— А как же Клит?
— Я найду способ перехитрить его.
Она ставила диагнозы. Генри был практиком. Маргарет верила, что он найдет выход.
Как только они оделись, зазвонил телефон. Трубку взял Генри. Женский голос известил его о том, что Клит зайдет через минуту. Голос этот он слышал впервые, то есть вчерашняя девушка из бюро оформления уже сменилась.
Генри взглянул на телекамеру. Разумеется, за ними наблюдали по внутренней телевизионной сети. Прямо под камерой, у самой стены, находилась зона, недоступная объективу. Генри увлек туда Маргарет, прижал к себе.
— Крепись, — прошептал он.
И тут же, как им и обещали, повернулся ключ в замке. Дверь распахнулась, но в комнату Клит входить не стал.
— Доброе утро, — поздоровался он.
— Доброе утро, — автоматически ответила Маргарет, тут же пожалев об этом.
Генри проклял бы себя, если б пожелал что-то доброе этому человеку.
— Спали хорошо? — полюбопытствовал Клит.
На этот раз промолчали оба.
— Вы не обязаны разговаривать со мной, — продолжил Клит. — Я иду на завтрак. Если хотите, можете составить мне компанию.
И скрылся из виду, оставив их перед пустым дверным проемом.
— Разумеется, мы пойдем завтракать, — Генри повернулся к Маргарет. — К чему нам наказывать себя.
Они шли в двадцати ярдах от Клита, наслаждаясь иллюзией свободы.
Генри решил, что он повнимательнее приглядится к другим гостям в надежде уловить искорку несломленной воли, решимости наладить контакт с вновь прибывшими. А может, сильные уже бежали? — внезапно осенило его. Если так, почему мир до сих пор не знает о происходящем в «Клиффхэвене»? Или с теми, кто сопротивлялся или пытался бежать, разделались, и остались только покорные?
Когда принесли апельсиновый сок, Генри решил, что дальнейшая игра в молчанку бессмысленна.
— Клит, как насчет того, чтобы повозить нас по окрестностям?
— Очень забавно, — буркнул тот.
— Разве вы не собираетесь связаться с агентством Хертца? Завтра мы должны вернуть машину в Лос-Анджелесе.
— Послушайте, мистер Браун, напрасно вы волнуетесь о Хертце.
— Но они будут искать машину.
— Не смешите меня, мистер Браун. Лучше попробуйте гренок. Вкус у него отменный. И вы тоже, доктор Браун. Не пожалеете. А Хертц просто получит страховку. Вы же понимаете, их интересуют деньги, а не сами машины. Это цена, которую приходится платить, занимаясь бизнесом в Калифорнии.
Пока Генри разрезал гренок на небольшие кусочки, в его голове сверкнула идея.
— Вы не кушаете, — отметил Клит. — Что-нибудь не так?
Генри оторвал взгляд от тарелки.
— Все нормально, — сухо ответил он.
— Я про еду.
— Извините, что-то прихватило живот, — Генри встал. Маргарет ничего не понимала: с любой жалобой Генри всегда обращался к ней. — Я могу сходить в туалет?
Клит кивнул.
— Разумеется. Рядом с женским.
— Я найду.
На первой двери по коридору темнел мужской силуэт. От второй двери первую отделяло десять футов.
Дверь подалась с трудом. Вероятно, ее удерживала сильная пружина. Генри переступил порог и посмотрел наверх. Вон оно что. Пневматический затвор. Писсуары располагались справа, кабинки — слева. Его это вполне устраивало.
Он подошел к двойному окну в дальней стене. Справа виднелась дорожка, усыпанная белыми камушками. Слева стеной вставали кусты, уходящие к лесу. Снаружи, когда они шли к ресторану, он заметил это окно и предположил, что помещение за ним — один из туалетов. Второго такого же окна с дорожки он не увидел: его загораживали кусты.
