В узкой и длинной комнате с занавешенным окном стояла плотная духота. У окна — старый стол, окруженный стульями. На полу облезлый ковер и на нем сбоку рядок пухлых кожаных подушек, Инга видела такие — продавались в сувенирных рядах. У длинной стены стоял большой диван, почти антикварный, с горбатой спинкой и круглыми подлокотниками, накрытый парчовой шторой. Она подошла ближе, разглядывая — даже петельки сохранились с одной стороны.
— Ничего себе! Это твое?
— Не. Это когда практика была на биостанции, приезжали студенты, помнишь, с Новгорода? Ну, позатем летом еще?
Горчик подошел к окну, проверил, хорошо ли закрыто шторой, вернулся к дивану и кинулся на него, заскрипев пружинами. Инга, пройдя вдоль стен и разглядывая прикнопленные картинки из журналов, какие-то карикатуры и репродукции, порадовалась — ну без голых женщин, вытащила стул и села, складывая руки на коленках.
— Вот… я тогда на посадках работал. И Евгений Палыч уезжал и мне отдал ключи. Сказал, чтоб я тут присматривал. В прошлом году он был. А в этом не приехал. Позвонил, сказал, ну пусть все будет. Только чтоб я не водил никого.
Инга внимательно посмотрела в узкое лицо.
— И ты не водил?
— А зачем? Мест, что ли, мало? Женька отличный мужик.
— Меня же привел?
Горчик кашлянул и пнул ногой подушку.
— Тебе ж надо было. Место. Вот и место. Сюда даже сторож не ходит. Я только не хочу, чтоб свет видели. А то влезут, подумают, может что своровать.
— Сереж, а давай свет выключим тогда. И окно чуть-чуть откроем. А то духотища.
Горчик поднялся и ушел к выключателю.
— Садись на диван, темно будет совсем. Тут нет фонарей нигде.
Она села, трогая неожиданно прохладную штору у бедра. Затарахтели колечки на карнизе. Из темного леса послышались тихие мерные ночные звуки — шелест, писки, ририканье сверчков.
— Вот, — сказал Горчик шепотом, аккуратно садясь, чтоб не скрипеть громко, — только говори в ухо, чтоб под окном никто не услышал, ну мало ли.
Он застыл, слушая ухом, плечо, локтем и напряженной ногой, как она в темноте, совсем рядом, вздохнула и, скрипнув, придвинулась ближе. К запаху лосьона примешивался теперь запах ее кожи — легкий пот, морская вода, солнце на волосах. Вздрогнул, к его локтю, рядом с завернутым рукавом старой рубашки прикоснулось — горячее, легкое.
— Ты тут? — шепот растаял в темном жарком воздухе.
Горчик кивнул. Спохватившись, ответил хрипло:
— Ага. Да.
Пока она собиралась с мыслями, думал, рвано, неровно. У нее губы такие, в уголках складочки, как… как у цветка. Фу, какие мысли, а что? Ну да. Да. Разок всего и видел близко, когда у пятака схватил и прижал, а она не поняла кто. А так раньше далеко все. И еще вот волосы, над шеей густо и прямо сострижены. Да черт, почему ее локоть это вовсе не так, как все Танькино, и сразу оно само внутри. Но совсем не так. Не для того…
— Они меня схватить хотели. Ну, этот, большой, он уже схватил, за волосы. Больно. А другой…
— Подожди. Кто хотел?
— Не слушал, что ли?
— Плохо слышно, — Горчик напряженно наклонился, думая, сейчас ее губы у самого уха, дышит.
— В Оленевке, — с дыханием пришло прикосновение, и он положил руки на колени, взялся крепко. Чтоб слушать.
— Мы там… в общем мы были в ресторане, ужинали.
— Называется как?
— Я… я не посмотрела. Там еще всякие кафе и вниз можно спуститься, и везде ставники, растянуты в скалах.
— А. понял, да. Это «Джанга» кабак. Рафик его держит.
— А я вышла. Хотела домой. И тут они меня. Пахота. Ему так сказал другой, темный такой. Ты чего?
Горчик сглотнул, собирая кулаками старые штаны на коленках. Голос его был глухим и спокойным. Таким спокойным, что Инга вдруг испугалась.
— Нормально. Они не сделали с тобой ничего?
— Не-ет. Да нет же. Пахота хотел. А другой спросил, ты говорит Горчика, наверное, баба? А он откуда так подумал, а?
— Ты расскажи сперва.
Инга, клонясь и стараясь не наваливаться на худое неподвижное плечо, рассказала, как темный парень спросил. И что передал.
— Я только не смогла сказать, что я твоя баба, ты извини.
— Ладно. А художник твой что? Он где был-то? Совсем дурак да? Ночью, у кабака на стоянке бегала! А ты знаешь, что тебя увезти могли?
— Куда? — не поверила Инга.
Мальчик толкнул ее плечом.
— Куда-куда! Тот, что с тобой говорил, это Ром, Ромалэ кликуха. А Пахота… Он специально шарится там, ищет телок. Ну, девок. Тьфу. Короче, когда совсем пьяные, он их уводит. Тачка там уже ждет. И до утра. Бегает в шестерках у крутых.
— Петр меня спас. Он выбежал и…
— Как же. Да если б не Ром, он тебя и не нашел бы. Блин. Ты чего вообще в кабак пошла? У тебя бабка классная такая, ты хочешь, как все да? Как все тут?
— Не кричи. Услышат.
Она отодвинулась и села прямо, кусая губы и моргая через подступающие слезы. Передала, называется, привет Сереге.
Молчали, сидя рядом и по отдельности. Смотрели перед собой. Инга обиженно, а Горчик, маясь тем, что почти произошло. И еще, как-то сразу придавленный сильным испугом. Эти пьяненькие девки, да он сам был там два раза, нет, блин, три! Правда, делать не стал ничего. Ну… два раза не стал. А один раз — было.
…Когда Ромалэ ее ведет, а она шаркает, лямки с плеч попадали, смеется и ничегошеньки не понимает. Никого не помнит потом. Ром красивый, он в кабаке их выпасал, но сам не велся, пока совсем не запьянеют. Даже танцевать отказывался, такой весь романтичный, простите, я свою девушку жду. Девки к нему все время клеились. Сами. А потом, когда в темноте, где все сопят и толкают, и чья-то рука зажимает рот, что она там видит? Только над собой черные головы. И плечи. И потом уже к шоссе выползает с кустов, босая, в рваненьком платье. И что интересно, молчат ведь после. Когда на склоне в сосняке отказался, стоя поодаль, Ром докурил вкусно, растоптал ногой красную точку. Сказал, посмеиваясь:
— Ну и дурак. Они все потом снова в кабак прутся. Несколько дней пройдет, опаньки, снова сидит, винишко глотает, смеется. Не стерлась, ну и хорошо.
Дурак, конечно, дурак. Поверил потому что. И только сейчас вдруг, будто сам побежал там, в платье, в босоножках дурацких, мимо машин под фонарями. Просить, чтоб увезли. А вместо этого, в кусты.
Его вдруг затошнило, так ярко кинулась в голову картинка, где она — Инга, ее лицо и раскрытый рот, а сверху толстая рука Пахоты. Если бы не Ром, то вообще увел бы к большим. Там все серьезно. Могли увезти на дачку, три дня не отпускали бы.
— Извини. Ну я…. Я злюсь. Испугался за тебя. Ну и умнее ж должна быть! Этот твой…
— Что ты опять!
— Все-все! — он поднял перед собой еле видные руки, — не буду. Ты только не ездий с ним в кабаки, а? Всего-то дотерпеть пять дней.
Она тихо вздохнула. Мальчик повернул голову на еле заметный блик, рисующий опущенный профиль. Ну да, печалится. Пять дней. Это он ждет, а она думает, ах, всего пять. И уедет.
— Обещаешь? Ну, пусть даже вы с ним, — он сглотнул, снова укладывая на колени руки.
— Что? Ты про секс? Сереж, про секс, да?
— Ну… да.
— Нет. Я Виве поклялась. Что ничего до семнадцати. А значит, до следующего лета. Я еще поэтому так обрадовалась потом, когда снова думала. Ну, что Ром этот правильно спросил и обошлось.
Они тихо засмеялась, и Горчик удивленно поднял брови.
— Нет, говорю, не баба. А он — ну Михайлова же? И я такая — да, да! С Лесного я! Михайлова! Наверное, подумал, что я дурочка какая.
Горчик хмыкнул и нерешительно засмеялся тоже. Сидели, привалясь плечами, и смеялись, цыкая друг на друга, чтоб не громко.
— О-ох, — Инга вытерла глаза и поправила волосы, отмахиваясь от случайного комара, — вот и рассказала. А теперь ты мне скажи. Правду, да? Ты чего туда ездишь? Ром сказал, бабло какое-то, спортсменчики.
— А вот возьму и промолчу. Как ты.
— Хитрый какой. Не скажешь? Мне знаешь, как интересно!
— Имею право. Или молчу или правду.
Она помолчала, обдумывая, и согласилась, признавая его правоту:
— Как я. Да. Я тоже молчу, если никак не сказать правду. Она бывает такая, кажется ненужная совсем. Противная. Или злая.
— Я не потому. Давай так. Я тебе покажу, вместо, чтоб говорить. Щас…
В темноте он пошевелил губами и пальцами, прикидывая.
— Вторая суббота. В сентябре. Там будет, ну сама увидишь, что будет. Типа сюрприз. Если поедешь, со мной.
— В Оленевку? Но это, оно не противное? Не злое?
Горчик рассмеялся, весь вдруг в скором, внезапно открывшемся будущем. Конечно, на такси откуда бабки, но еще будут ходить автобусы, если проголосовать на шоссе, то успеют добраться. И потом, к вечеру назад. Никаких же кабаков, зато мороженое, уже тут, у Гамлета.
— Ты какое любишь? С апельсином или вишней?
— С апельсином, — быстро ответила Инга и уточнила, — ты про мороженое ведь? Смотри, я поняла.
