Рука Дрисса, захватив член, сжала его так, как я не умела. Сейчас он извергнет семя мне в лицо, и груди мои, и влагалище останутся ни с чем. Если мужчины могут доставлять столько удовольствия сами себе, почему они все же хотят нас, женщин? Я хотела накрыть его своими губами. Он не дал мне. «Нет», — сказал он, массируя себя от центра к кончику, влюбленный в свой член, о красоте которого прекрасно знал.
— Нет, женщины не умеют делать этого, — объяснил он. — Только сосать. Да и то! С ними не так приятно, как с мужчиной.
Превращаться в соляной столп я научилась именно в ту минуту.
— Ты делал это с мужчинами?
— Моя любовь, мой сок манговый и черничный, о чем ты думаешь? Да, парень отсосал у меня. И это так здорово, что я задумался, не отказаться ли мне от женщин.
Член его стоял, как у осла, высовывался из правой руки, сочился прозрачной жидкостью.
— Почему это ты кривишься? А сама-то?
— Что сама?
— Ты не отказывалась, когда Салуа залезла языком в твой раскрытый миндаль в прошлый раз.
— Это потому что вы, господин, предпочли залезть в чужой миндаль, а не в мой.
Он засмеялся, крепко поцеловал меня в губы:
— Ты делаешь успехи! Ты начинаешь говорить так же, как и. Обожаю твою стыдливую непристойность. Еще немного — и можешь вызывать геморрой у блюстителей нравственности. В идеале ты должна бы написать как можно больше этих очаровательных сальностей и оклеить ими стены. Но не бойся: я безумно люблю твою миндалинку, мой член увлажняется, и если тебе захочется любиться со старой меркантильной лесбиянкой, я никоим образом не вменю тебе это в вину.
— Это мне неинтересно.
— Перестань, малышка, прекрати! Терпеть не могу, когда мне врут, ты же знаешь. Разве я обманываю, когда говорю, что у Хамида несравненная задница? До того скользко, можно спутать с женщиной! Даже с твоим угольком!
— Мне следовало бы понять, что ты полный гомик, когда Салуа засунула тебе язык в задницу.
— Э нет, я не пидор, хотя и считаю, что каждый имеет право распоряжаться собственной задницей по своему усмотрению! А если Салуа и сделала это, так только потому, что у мужчин при эякуляции открываются задние ворота. Всему-то тебя надо учить, моя голубка. Эта негодница лапала слишком много задниц, чтобы не знать столь элементарного правила удовольствия. А ты боишься. Ты ни на что не осмеливаешься.
— Тебе не стыдно? Не стыдно, когда тебя трахают в задницу?
— Я сам люблю трахать. Я люблю вагины, нежные, как омлет. Я люблю свой член сейчас, когда он готов взорваться перед тобой. Что же до нравственности, то знай, я в жизни не тронул ни ребенка, ни девственницы. А что до Хамида, он не трахает меня в задницу. Он только дает мне попробовать рай на вкус.
— Что скажет Танжер о своем блестящем враче?
Дрисс расхохотался и широко раскинул бедра, лаская кончик члена, готовый к извержению.
— Дурочка… невинная глупышка… Танжеру на это наплевать! Только бы внешние приличия были соблюдены! Не заставляй меня оглашать список женатых мужчин, которых ты встречаешь в модных гостиных и которые в каждый послеобеденный час подставляют задницу какому-нибудь миловидному хбиби[48] в своих буржуазных альковах под звуки андалузской гитары или «Роллинг Стоунз». Да пусть они подавятся! Грязные вырожденцы, все сплетничают и все никак не издохнут. Не говоря уже о замужних и имеющих внуков женщинах, которые обожают, чтобы их сосали пунцовые аристократические губки! И кстати, там у вас, в деревне, чуть не сказал в глуши, вы тоже это делаете! Впрочем, без радости и без тонкости.
Ну вот, теперь Имчук оказался в глуши! — Но вернемся к нашим баранам: Хамид женат и верен жене. Он преподает историю Средневековья и знает все о Пипине Коротком и Берте Большеногой. Но, самое главное, задница у него, как у королевы. Даже жена запускает зубки ему в ягодицу, когда Хамид принимает ванну, а она трет ему спину хорошей мочалкой. Я познакомился с ним в Фесе, на вилле, полной акаций, с великолепным фонтаном посреди двора. Был сороковой день после кончины моего любимого кузена Аббаса, и я издевался над Азраэлем, шокируя сыновей усопшего, а еще больше — его друзей, которые со скучной миной шуршали шелковыми джеллабами, отмытые, как биде, надушенные мускусом, полные ложного благочестия и исторгающие подходящие к случаю фразы, которые я терпеть не могу. Я отказался попробовать ритуальный кускус, а также таджин и пирожные, знаменующие правильное окончание траура. Лица женщин были похожи под перманентными кудряшками. Ни одной юной девушки окрест. Они заперлись в кухне и спальнях на втором этаже, куря наедине сладкий табак и скромно лаская друг другу соски. Вскоре моя фляга с виски опустела. Я пошел отлить и увидел Хамида. Он так и затрясся, когда встретил меня, выходящего из туалета, пахнущего свежей мочой, в настроении почти отвратительном, настолько я ненавидел неуклюжие ритуалы, театральность и фассийские песнопения. Моя мать притворялась спящей, она сидела с прямой спиной, полная тайного вероломства среди балдия[49] в большой центральной комнате с охристо-желты ми стенными панно, тяжелыми занавесками и зеркалами, прикрытыми белым холстом.
Он взял меня за руку и прижал ладонь к своему бугорку: — Одно из двух. Либо ты меня, либо я тебя, — сказал он. Я рассмеялся.
— Это все водка, — ответил я ему. — Я видел, как ты пил с Фаридом наверху.
— Ты же не хочешь, чтобы я спустил штаны прямо здесь, на званом вечере, среди попорченных временем буржуа, почти разорившихся и уже мумифицированных. Только потрогай и увидишь, что у меня не от водки стоит.
Я раньше никогда не трогал мужчину. Я провел ладонью по бугру на его штанах. Чтобы доказать ему, что мне не слабо. Для смеха. Его гульфик был расстегнут, его жена болтала в гостиной с престарелой теткой Зубидой. Кажется, они состояли в дальнем родстве. Мы, двое мужчин, были одни в арабском дворике, а звезды горели ярко и так близко, что, казалось, до них можно дотянуться рукой.
Дрисс рассказывал и курил, твердый, самоуверенный член его вызывающе торчал. Ясно было, что стоял он не на меня.
— А дальше?
— А что дальше? Тебе ведь нравятся члены, ты бы заплакала от радости при виде того, что я вытащил у него из штанов. Я надавил на блестящий кончик, и Хамид прошептал с внезапной грустью: «Мне холодно, а ночь так прекрасна». Надо тебе сказать, он тот еще здоровяк, на голову выше меня.
«Пидор?» — спросил я, сжимая его конец.
«На самом деле нет. Немного с арендаторами-издольщиками на ферме и два раза в Амстердаме. Но у меня встало на тебя. На твои губы. Ты, должно быть, сосешь по-королевски».
«Да, когда меня возбуждает женская дырка. Но у тебя-то дырки нет».
«Нет, но я хочу быть вместо нее. Потом я возьму тебя». «Стоя или на боку?» — бросил я с насмешкой.
«Ты надо мной издеваешься», прошептал он, спуская мне на пальцы.
— Менее чем за пять минут парень меня снял, сунул член в руку и кончил у меня на глазах, говоря, что хочет подставить задницу, а потом воздать мне взаимностью.
— А дальше?
Член Дрисса дрожал от возбуждения, как вырвавшийся на свободу монстр. Мой любимый больше не трогал его. Он только смотрел. Потом он сказал мне:
— А ты-то как на это смотришь? Не можешь больше, правда? Конечно, никто раньше не смел рассказывать тебе такие мерзости.
— Ну, что дальше?
— Нам стало тесно в этом арабском доме, малейшие закоулки которого освещались предательскими масляными лампами. Хамид был так уверен в себе, так нахален, что я затащил его в уголок дрибы и крепко поцеловал. Он снова возбудился, прижимаясь к моему бедру.
«Хочешь меня?»
«Да».
«Завтра в пятнадцать ноль ноль в моей квартире. Тебе подходит?»
«Ты дашь мне его пососать?»
Я прижал парня к стене с поднявшимся членом:
«Я тебя прямо здесь трахну, если будешь заводить меня, разговаривая как патентованная шлюха».
— Он пошел к жене, а я вернулся домой. Всю ночь я глаз не сомкнул, я был встревожен и не слишком доволен тем, что зашел так далеко. К пяти часам утра я решил его продинамить. В полдень у меня начали дрожать руки. В пятнадцать ноль ноль я открыл ему дверь, не успел он в нее позвонить.
* * *
У Дрисса были время и деньги. Он тратил их без зазрения совести.
— Мы поедем путешествовать, — говорил он мне, — посмотрим разные страны. Ты будешь без ума от Парижа, Рима и Вены. А может быть, предпочтешь Каир? Надо бы тебе утешить египетских братьев после трепки, которую им устроил Израиль. О мои деды и прадеды, что за взбучка! Нет? Право же, остаются Тунис, Севилья и Кордова. Я увезу тебя куда хочешь, любимая. Я твой смиренный и верный раб.
Он врал. Он играл. Я никуда не хотела. И действительно, мы никогда не путешествовали вместе.
— Я больше не люблю тебя, Дрисс.
— Только теперь ты начинаешь любить меня, котеночек мой. Не будь смешной. Нам столько предстоит сделать вместе.
