Дрисс, забыв накричать на меня, встретил меня радостно, как невесту, осыпал новыми банковскими билетами, очаровал музыкой, умолял просить у него что угодно, хоть луну с неба. Я предложила ему пригласить Хамида из Феса поужинать с нами. Он недоверчиво засмеялся:
— Зачем это?
— Просто так. Хочу посмотреть, какой он.
— Ты с ним переспишь?
Я встретила вопрос безмятежной улыбкой:
— После твоих двух лесбиянок я общедоступна.
Он нахмурился. Перестал смеяться. Впервые с тех пор как я узнала его, мне показалось, что он беспокоится, не доверяет собственному созданию.
— Нет, я не думаю, что это хорошая идея.
— Уж не ревнуешь ли ты?
— Почему бы и нет? Я не хочу, чтобы вокруг тебя толклись мужчины.
— Хамид не только мужчина. Он ведь еще и твой любовник, не так ли? Обещаю тебе, что никогда не стану трахаться с женщиной… без твоего согласия.
— Ну перестань теперь. Не люблю, когда ты прикидываешься циничной.
— Я хочу познакомиться с моим соперником или соперницей. Уж это ты мне должен устроить.
Просто для бравады он добавил:
— А если мне захочется его трахнуть?
— Ну ладно, я посмотрю на вас. Раз уж дошла до такого. Ни Дрисс, ни я не упоминали об этом несколько недель.
Я просто отказывала ему в удовольствии, отклоняла его приглашения поужинать и игнорировала его авансы. Однажды он прикрикнул на меня по телефону:
— Кончится тем, что я кину палку ослу, если ты и дальше будешь мной пренебрегать.
— Уверена, что осел будет счастлив ответить тебе той же любезностью.
Он бросил трубку с богохульной бранью. В конце концов Дрисс сдался, и я приняла Хамида на бульваре Свободы.
Хамид галантно склонился над моей рукой, поправил галстук и сказал:
— Я целую вечность мечтал с тобой познакомиться. Дрисс столько рассказывал мне о тебе.
Дрисс явно был не в своей тарелке. Он что-то буркнул в знак приветствия, подал виски, принес розового вина, расставил чаши из лиможского фарфора с зелеными оливками и фисташками, сел в кресло и нахмурился.
Хамид спросил его:
— Ты на меня дуешься?
— Я устал. На работе был тяжелый день. Три понтажа подряд.
Я промурлыкала:
— Я приготовила пастилью с голубями. А на закуску — креветки-гриль и салат из огурцов. Надеюсь, вы оба проголодались.
Но они ели без аппетита. Дрисс был настороже, он следил и за мной и за Хамидом, ловил каждое движение, каждый взгляд. Я убрала со стола, и Дрисс переменил спиртное, закурив сигару к коньяку. Настроение его не улучшилось.
Я мыла посуду; Хамид пришел за льдом. Наши руки соприкоснулись над раковиной — вот и все, что увидел Дрисс, когда ввалился в кухню за салфеткой, в этом он признался мне позднее, в пять часов утра.
Он побледнел и набросился на Хамида, схватив его за лацканы пиджака:
— Я запрещаю тебе вокруг нее крутиться! Слышишь, пидор?
Хамид ответил ему долгим взглядом, с кривой улыбкой:
— Ты что, заболел?
— Я психопат, антропофаг и некрофил и перережу горло твоей матери, если ты только дотронешься до Бадры. Она моя! Моя, слышишь, ты, рыцарь простаты!
Хамид отряхнулся, поправил ворот рубашки и процедил, смертельно бледный:
— А я, по-твоему, кто? Я чей?
Он весь сжался, как обиженный кот, и ушел. Я вытерла тарелки и бокалы и взяла сумку, чтобы уйти.
— Ты куда? Кто тебе позволил уходить?
— Дрисс, ты просто смешон.
— Мне все равно! Только шевельнись, и я тебе всажу пулю в затылок.
Мы провели вечер, сидя в гостиной напротив друг друга, он пил виски, я считала стежки. В полночь я отважилась подать голос.
— Я…
— Заткнись! Ненавижу тебя, стерва! Что ты возомнила? Я что, не знаю, что ты там замышляешь? Ты за кого меня принимаешь? За кого ты меня принимаешь?
— Ты слишком много выпил!
— Запрещаю тебе говорить со мной, змея! Хочешь рога мне наставить, так ведь? Теперь, когда от мадам больше не пахнет навозом, когда она носит платья от Ива Сен-Лорана, она считает, что может обвести меня вокруг пальца. Никогда! Говорю тебе, никогда! Я тебе глаза вырву!
Его было не узнать, он был ужасен. Настоящий сумасшедший.
— Ты поплатишься за это, Бадра! Ох как поплатишься! Он пошел на кухню, пробыл там пять минут и вернулся с бельевой веревкой.
— Раздевайся.
На мне было бежевое шелковое белье, у меня были месячные.
— И не вздумай плакать, — предупредил он. Я не собиралась плакать. Мне хотелось скорее со всем этим покончить.
Дрисс грубо связал мне руки за спиной. Я была согласна на то, что он побьет меня, изнасилует или сделает и то и другое. Он сказал Хамиду, что я принадлежу ему и только ему. Все остальное было неважно. Напротив, его гнев воспламенял мою душу.
Я опустила голову, когда он вошел с оловянной тарелкой. На ней угрожающе пламенели три угля. Он всегда шел дальше, чем мое воображение, он всегда опережал мои фантазии и кошмары.
— Вот что фермер Тухами сделал с Мабрукой, когда она посмела поцеловать меня в щеку на людях, на похоронах бабушки.
Он хотел, чтобы я взяла в рот пылающие угольки.
— Я мужчина не хуже, чем Тухами-издольщик! Тухами знал, как обращаться с женой. Он умел ее дрессировать. Открой рот!
Я повиновалась без колебаний. Я обожгла подбородок и кончик языка. Я до сих пор слегка шепелявлю, это расслышит лишь внимательное ухо, но ведь никто не слушает…
Он облегчил мою боль, не развязав меня, — перевернул грудями вверх, потом донес до постели на руках, как новобрачную, и уложил. Я не застонала. Я не протестовала. Я не могла говорить.
Тогда заговорил он. Он плакал часами. Он бился головой об пол, потом об стены.
— Ты хочешь от меня уйти. Теперь я знаю, ты действительно хочешь этого. Почему? Ну конечно, я сумасшедший. Конечно, я не стою и ломаного гроша, но я люблю тебя, Бадра. Мать бросила меня, когда отец попал в аварию во Франции, на дороге, идущей вдоль берега моря. И ты хочешь сделать то же самое. За что ты мстишь, за кого? Почему ты никогда не просишь меня жениться на тебе? Почему ты ни разу от меня не забеременела? Почему я никогда не заставлял тебя сделать аборт? У всех мужчин есть женщины. У меня — только влагалище, которое поглощает меня и никогда не говорит: «Возьми меня! Пусть я буду только твоей! Защити меня от чужих членов, от жестокости мира». Да, я говорю «я люблю тебя», но по-египетски, с медом и тамбурином. Я ненавижу Египет, мне начихать на Египет! Полюби меня так, как ты любишь свой Вади Харрат, шлюха, и я женюсь на тебе тотчас же!
Сказать ему, что он и был моим Вади Харратом и всем Имчуком — он один? Сказать ему, что он для меня все мужчины и женщины одновременно? Сказать, что я никогда не была в Египте, что я не арабка, как он считает, а берберка до слез? Сказать ему, что я не знаю, как любить его так, как он хочет, чтобы его любили, и что он не любит меня так, как я хочу, чтобы любили меня?
Да, мы занялись любовью, несмотря на мою менструацию. Да, я сосала его краем губ, ведь язык мой был обожжен. Да, я достигла оргазма. Да, я слизала его сперму мелкими осторожными движениями. Но нет. Он не развязал меня. Он просто сунул мне между грудей, покрытых засосами и укусами, акт о покупке квартиры еще до рассвета. Квартира была записана на мое имя с первого же дня.
* * *
На улице витрины дрожали от моего отражения. Мужчины шли за мной, иногда грубые, часто опьяневшие от вина и солнца. Ну вот, говорила я себе, они бегут за своей смертью, просят, чтобы у них откусили голову одним укусом. Одним-единственным. Танжер пах уже не серой, а свежей кровью.
Я познала мужчин после разрыва с Дриссом. Познать — не значит любить, а любить стало для меня невозможно.
Недоступно. Я не сразу поняла это. Встреча за встречей любовь причиняла мне боль, как ампутированная рука. С ампутированным сердцем я все же чувствовала, как мои ладони потеют, как что-то жужжит во мне, подобно пчеле, едва только встреча представляется мне важной, лицо — исполненным чувства, зубы совершенно белыми, а мужчина — трепещущим и ласкающим.
Потом очевидность делалась все более очевидной: убегать и томиться меня заставляло одно желание. Желание играть, убивать, умирать, предавать, плевать и проклинать. И трахаться. Трахаться — как выпивать стакан воды или хохотать при виде землетрясения или цунами. Трахаться, царственно насмехаясь над всем миром. Мира нет. Тела не существует. Это всего лишь болезненная метафора. Обман. Непревзойденно скучная, смертельно повторяющаяся игра.
Те тела, которые я преодолевала, как крепостные стены, по два, по три, по нескольку раз, в пустоте и бесконечности, ничего не могли сделать для меня, ведь я не могла выбрать одно из них. Я поняла, что любовь — это субстанция не из этого мира и что мужчины навсегда оставят мою душу зияюще пустой, так и не поняв, что мое влагалище служит ее преамбулой и что в нее нельзя войти, как в бордель.
