На самом деле тексты переводил муж, которому было в радость немного облегчить жене и сыну тяжелую ношу. Переводы он перепечатывал на огромном черном ундервуде. Фабричный логотип блестел золотом букв. Пока Элены не было дома, Рикардо писал перевод от руки, а когда жена возвращалась домой и принималась за шитье на черном, сверкающем никелированными деталями зингере — чугунная махина на деревянной подставке была украшена витиеватыми, причудливыми узорами в стиле модерн, — тогда он принимался быстро печатать на машинке, заправив три листа, переложенных копиркой. Стрекот швейной машинки заглушал дробь пишущей. Элена еще и успевала подрабатывать в бельевой лавке на улице Торрихос. Работа требовала изрядной аккуратности и усердия. Заработки позволяли содержать дом. Сеньора Клотильда, владелица бельевой лавки, всегда отдавала дань филигранно выполненной работе Элены, но расценки не увеличивала. Тарифы оставались неизменными.
Однажды Элена вернулась домой с огромным трактатом по стробоскопии, который надо было срочно перевести. Мария, консьержка, сказала: в ее отсутствие приходил какой-то священник, хотел было нанести визит. Консьержка пыталась убедить его, что хозяйки дома нет и будет еще не скоро, но он все же поднялся и долго звонил в дверь их квартиры.
Этот космос четко разделен на две половины: темную и сияющую. К первой относится все связанное с колледжем, вопросами моих наставников и безмолвие, ко второй — отчасти мой родной квартал, отношения его жителей ко мне. Теперь во мне живет стойкое ощущение, что я могу безболезненно пересекать границу света и тьмы, оказываться, словно маятник, то по одну сторону, то по другую, не боясь сбиться с пути и пристально изучая мир зеркала.
В доме мы жили в состоянии говорливого взаимопонимания и соучастия, а на улицах — в бурлящем молчании и суматошной тишине; когда оказывался за стенами дома, то должен был хранить в тайне от всех, что у меня есть отец, а дома должен был ярко, в красках, описывать все, что происходило на улице.
Отношения с соседскими мальчишками приучили меня к невозмутимости и уравновешенности. Все мы жили в одном квартале, но учились в разных школах и никогда не говорили об учебе, даже не говорили о страхе, который внушали нам учителя.
На углу улиц Алькала и Айяла высилось одно занятное здание. Его угол был острым, как нос корабля. В доме располагалась зубная клиника. По правде говоря, внешне она более напоминала обыкновенную лавку, только без витрин. По обе стороны здания тянулись мраморные скамьи. Мы, дети, устраивались с ногами на них и разглядывали пациентов, выходящих на улицу Алькала и частенько сплевывавших кровь. По другой улице, Айяла, пешеходов было значительно меньше, и мы чаще всего устраивали игры на этой стороне дома. Именно здесь было место сбора детворы из нашего квартала. Играли в то, во что играют все дети, у которых нет игрушек: в бабки, догонялки, пятнашки, волчок, чехарду. Играли в те игры, в которых мы были одновременно и жертвами, и палачами. В те игры, в которых проигрыш был похож на наказание, и непременно болезненное, а выигрыш всегда приносил вред и ущерб. Эти игры были больше чем просто способ времяпрепровождения — это был еще один способ пережить исчезающие времена.
Мальчишки часто рассказывали о родителях. Один из них, Тино, похожий на огромного щенка, с разными по цвету глазами, ужасно гордился своим отцом, который был ни много ни мало как пикадором во время корриды, хотя в остальные дни тянул лямку на службе в какой-то конторе. Мы замирал и от восторга, когда автомобиль с куадрильей останавливался перед его домом и он, рослый, подтянутый, сосредоточенный, в умопомрачительно восхитительном костюме, скрывался в чреве машины и захлопывал дверцу. Еще один мальчишка из тех, кто собирался на нашем углу в условленном месте, Пепе Амиго, захлебываясь от гордости, кичился отцом, который был птицеловом. По восторженным рассказам сынка, промышлял он по воскресеньям в Паракуэльос-дель-Хараме. Весной ловил птиц сетями, зимой — силками. У них был свой собственный домик, крохотный и убогий, но свой собственный, заставленный клетками со щеглами. Только к ночи пичуги успокаивались и прекращали дневную суету и щебет. А еще мы восхищались отцом Пепе Амиго потому, что у него был мотоцикл «Хилера», с коробкой переключения скоростей и внушительным бензобаком. И когда он на ходу переключал скорости, отпускал одну руку от руля, он казался нам поистине героем. Красавцем он не был: хромой, одна нога короче другой, так что подошва на правом ботинке была значительно толще, чем на левом.
А еще я помню двух братьев Чабурре. Они держали дюжину коров во внутреннем дворе дома. Продавали молоко соседям, разносили его в алюминиевых бидончиках. Коров доил отец, и, когда нам удавалось наблюдать за ним — такое случалось крайне редко, — нам казалось невероятным, как вообще возможно подоить таких огромных угрюмых темно-коричневых монстров.
Я мог бы перечислить тысячи причин, по которым местная детвора искренне восхищалась своими отцами. Это было мне единственным утешением в тот день, когда всем стало известно, что мой отец не только не умер, но живой-здоровый сидит дома, заботится обо мне и прячется в чреве огромного шкафа.
Сейчас, падре, в моем распоряжении остались лишь жалкие осколки воспоминаний, крохи оправданий моего поведения. Должен признаться: я не знаю, почему, по какой причине следовал за Эленой, когда она расставалась с сыном у входа в колледж. Если бы кто-нибудь меня спросил об этом, я бы в те дни ответил: всему виной ощущение тревоги, которое исходило от этой женщины. Сам я в поисках ответа обратился за помощью к младшему лейтенанту, временно исполнявшему должность комиссара в Министерстве внутренних дел. От него узнал, что Рикардо Масо, ее супруг, был преподавателем литературы в институте Беатрис Галиндо. В настоящее время считается пропавшим без вести, вероятно сбежал. Был одним из организаторов Второго Международного конгресса писателей-антифашистов в 1937 году, на котором в полной мере проявил свою масонскую сущность и афишировал дружбу с коммунистом Андре Мальро[40] и с одним русским, Ильей Эренбургом. В сентябре 1936 года вошел в состав комиссии, которая была направлена от имени республиканского правительства в Плимут[41]. Целью комиссии должно было стать внесение изменений в резолюцию «Нет интервенции!», принятую английскими профсоюзами. В дополнение к уже изложенным фактам я узнал, что Рикардо Масо состоит в официальном браке с Эленой, от которого у них есть двое детей: дочь, тоже Элена, двадцати двух лет от роду и сын Лоренсо семи лет. В отношении детей доподлинно неизвестно, крещены ли они в католическую веру. За разъяснениями обратился в соответствующий церковный приход Ковадонга, на площади Мануэля Бесерра, однако документов, подтверждающих факт проведения обряда крещения их в Святую веру, не обнаружено. Оба ребенка появились на свет еще до Восстания. Нет никаких сведений и о том, что данный церковный приход был закрыт или каким-либо образом пострадал в течение трех лет войны. Мне также показалось странным: о старшей дочери ничего не известно, она просто-напросто исчезла из отчего дома.
Можно предположить, что мои воспоминания — на грани воспоминаний о страхе; несмотря на то что родители изо всех сил старались, чтобы ужас нашей жизни не коснулся меня, я все же испытывал страх при мысли: вот лопнет пузырь, в котором мы все прятались, и, лопнув, позволит враждебному внешнему миру проникнуть в наш тесный добрый мирок. Проникнуть и уничтожить нашу нежную немоту, наше тщательно скрываемое от посторонних глаз счастье. Помню как сейчас день, когда мы втроем сели играть в парчиси. В игре должны принимать участие только трое игроков. Родители дали мне неплохую фору. Получилось так, что мои фишки заняли выгодное положение, им никто не угрожал, а я мог преследовать фишки противников. Пришел мой черед ходить, и в это время послышался шум поднимающегося лифта. Был уже поздний вечер, входная дверь в подъезде заперта, а время ночных гуляк еще не наступило. Казалось, никто не обратил ни малейшего внимания на скрежет скрипучего лифта, но в действительности все замерли настороже. Каждый из нас мог различать тысячи оттенков тишины.
Это был субботний вечер. Лифт замер на четвертом этаже. Тишина преобразилась в тревожное напряжение, в ожидание чего-то плохого; игральные кости, казалось, застыли недвижно в воздухе. И наконец раздался звонок.
Вокруг меня возникла привычная спешка. Отец проворно скользнул в шкаф. Матушка убрала с доски его фишки, оставила только свои. Я к тому времени был уже в пижаме, потому мама уложила меня в одну из кроватей, стоявших в ее спальне.
— Будь что будет, а ты притворись, будто спишь, — шепнула она мне.
