— Еще раз скажешь про высоту — и получишь в умный лоб, Кроличек!
— Все поняла. Теперь сокращу до ВБ. У Икара — ВБ. Но люди имели право заниматься своими делами, я думаю… Но ты не ответила мне про себя — была хоть минуту на?..
Да как Кролику рассказать, что в советское время старые имена казались чем-то жухлым! Сколько раз Евдокию называли Дуськой, столько раз и взгромождали на высоту безысходности! На эту самую подлую высоту… Это сейчас все снова вошло в моду, вон и магазин рядом — роскошный! — называется «Евдокия»! А раньше… что пришлось вынести, Боже мой!
— Понимаешь, сейчас в России… доченька…
На слове «Россия» окно в соседней комнате взорвалось. Евдокия и Кроличек кинулись друг к другу, завизжав и больно обнявшись.
— Неужели это он, Юрий? — вслух думала Евдокия, уже подбирая осколки бутылки и разбитого балконного стекла.
Кроличек бросилась защищать мрачного красавца: мол, там, внизу, целая драка, мильон алкашей.
— Ну он, может, воспользовался этой дракой и отомстил, — по привычке побеждать возразила Евдокия, хотя уже вспомнила, как они с дочерью ловили некоторые фразы пьяной компании под окном.
В пьяной компании словно нет переходов от одного этапа к другому. Кажется, только что был мирный разговор о том, где дешевле можно купить пакетики с опьяняюще-чистящей жидкостью, и вдруг полетели булыжники матюков, а потом и настоящие булыжники. Наконец застонала вдалеке милицейская машина. Она стонала то справа, то слева, пока все не разбежались. И тут-то она появилась во всем блеске: грозный «форд», гуманитарно подаренный копами, кажется, Чикаго — да, оттуда — далеким уральским коллегам.
Евдокия стояла на балконе, уткнувшись в ночь. Кролик пристроилась рядом.
— Мам, а этот Юрий, как его фамилия, он что, давно женат?
— Чухнюк… или Чухняк. У них не я вела, а Пискунова: типический герой, принципы гуманизма… Слава Богу, она уже год как на пенсии.
Теперь Кролик знала фамилию этого мрачного Аполлона и могла идти спать, но завтра она его найдет (у подруги мама в горсправке работает).
— Мама, давай вместе пойдем к Юре завтра? Ты же разбила эту семью.
— При чем тут я? Это все Люба Заренко… Помню: появился у них в одиннадцатом классе новенький — так я сама видела, как одна ее губа погналась за ним, а другая по-прежнему тянулась в сторону Юрия.
Мать и дочь уже сидели на кухне. Ветер принес в балконную дыру полуночную сумасшедшую муху, которая вскоре зажужжала в теплом воздухе возле уха Кролика. Даже мухе нужно тепло, нужен уют. Евдокия взяла мухобойку и пригласила муху на казнь:
— Ну, садись, я тебя прихлопну.
Но насекомое не послушалось.
— Ладно, оставайся на ВБ, мама!
— Опять ты за свое!
— Хорошо, тогда будем говорить про низины оптимизма…
А Юрий в это время шел по городу, отказавшемуся от света — будто специально для него такой кусок города выпал. Вот на этой скамейке может сидеть его жена, одиноко так! Но не сидит. А если свернуть за магазин «Евдокия», то и там она может сидеть. И тоже никого. Если бы она ушла к другому, то он бы ее вырвал, но она ушла в высоту безысходности, а это…
Родителям Любы он звонил пять или шесть раз, никто не отвечал. Возможно, на дачу уехали. И Любу взяли? Вдруг он увидел свет в своих окнах. Он никогда так серьезно с женой не ссорился еще, и опыта примирения нет… Юрий остановился покурить у окна на своем этаже. Это окно в подъезде — под возрожденческую арку — сделал новый русский, их сосед. Неизвестно, как пришла ему идея витража в подъезде, но до витража дело не дошло. Его подпольное производство водки было разоблачено, а вместе с ним сгинул и сам сосед куда-то… Четыре стеклышка только и вставлено — лазоревых лепестка. И что они должны были означать? Надежды на…? Все лицо соседа было измято подлостью или желанием скрыть подлость, а вот поди ж ты — хотелось витражей; причем — не только для себя, а для всех в подъезде!
Хорошо, что не звонил родителям, не потревожил их! Они и так к себе взяли бабушку, чтоб Юрий с женой жили в ее квартире, а теперь бабушка заболела… Впрочем, он знал, что хороших людей много и кто-нибудь да родителям донесет, как Юрий искал Любу, которая то взбегает на высоту безысходности, то сбегает с нее…
Любовь — это ясновидение, это не ослепление. Он знал, что Люба — не Евдокия, но Евдокия хоть своих не трогает, живет в свое удовольствие, а эксперименты ставит на учениках, Люба же искренне верит в любую чепуху… И тем не менее сердце вываливается (от любви). Пора! Он хотел выжечь в себе такие вопросы к жене: «Ну как там, на высоте безысходности, — кислороду хватает? Голова не кружится?» — но, к сожалению, сигареты были слабые, не выжигали ядовитые слова. Тут бы подошла едкая махорка, которая — пусть вместе со здоровьем — разрушила бы и ненужные мысли.
Люба лежала в ванне с томиком Кушнера в руках. Она виновато посмотрела на мужа и сказала:
— Хотя его и зовут Скушнер, но мне понравился.
— Где ты его взяла?
— В одном доме… у Лиды, ты ее помнишь, наверное, на первом курсе она с нами начинала, а потом ушла в академ. И еще там был один сценарист, то есть драматург! В общем, он хочет пьесу написать о высоте безысходности. В восторге: «Какой сюжет, какая жизнь у нас в Перми богатая!»
— Он сам-то не хочет быть героем пьесы? Я из него инвалида сделаю! Это так сценично, украсит пьесу… коляска никелированная. Лицо в синяках.
Юрий прошел на кухню и там смел все, что было в холодильнике. (Он не понимал тех, кто от расстройства не ест.)
Люба неслышно приблизилась сзади и положила голову на плечо.
— Да этот сценарист… его жена бросила! Как он говорит: «единоутробная жена». А все — с неудавшейся жизнью — хотят, наверное, это и дальше распространить. — Люба давала понять, что она все понимает…
Юрий подрабатывал через ночь в «Эдеме» — ночном баре (вахтером или вышибалой, что одно и то же). Он сказал:
— Завтра у нас зарплата — набросай список, я на Гачу заеду, поверблюдствую опять, все привезу. — Он посмотрел в окно. Странно — где он находил тьму в городе? Ведь в Перми белые ночи в июне. Скорее белобрысые такие, но с каждым мигом все прозрачнее и прозрачнее.
…Евдокия позвонила нам в семь утра! Почему-то многим нашим знакомым кажется, что если у нас много детей, то всегда найдется один, кого можно одолжить для решения тех или иных проблем. А то, что каждый из них — такой же человек, загруженный своими проблемами, это в голову людям не приходит.
— Что случилось-то?
— А помнишь, Букур, ты говорил: «водка» — одного корня с «водой»? Ну а воду надо все время пить. Получается подсознательный приказ: водку тоже пить! У русских так.
— Я вообще думал, что у иных моих пьющих друзей вместо сердца — рюмка, никогда не разобьется. А вот недавно позвонил отец одного: инфаркт у сыночка… Пока не заменят слово «водка» на другое…
— Тут мне Кроличек подсказывает: они сейчас пакетики пьют… со стеклоочистителем.
— Но изначально-то пили водку.
— Эти пьяницы разбили у нас балконное стекло… Надо бы на час-другой покараулить квартиру, дочь сдаст первой экзамен и вернется.
С трудом мы отбились от Евдокии: у наших тоже экзамены (что — правда).
…Все обошлось: никто в квартиру Евдокии не забрался за те два часа, что Кролик сдавала экзамен. Потом она вызвонила мастеров. А в четверть девятого вечера Евдокия вернулась домой:
— Знаешь, ко мне в автобусе пристал один: «Евдокия? Когда долг отдашь?!» — «Какой долг?» — «Ты ведь Евдокия?» — «Да, но…» — «Никаких „но“! Должна — отдавай!» Потом уж мы выяснили, что он имел в виду другую Евдокию… Странно. В нашем поколении Евдокий-то раз-два — и обчелся. И ведь пошли автобусные круги злобности. Знаешь, Кроличек, стоит в транспорте кого-то толкнуть нечаянно, все — кругами пошло. Но потом я пару раз вежливо сказала: «Простите великодушно», — и обошлось… Я, видимо, кому-то должна… в самом деле! Я готова с тобой поехать к Юрию.
— Мама, я уже там была. У них все в порядке. Люба вернулась. Сидит и готовится к экзамену.
— Значит, зря ты съездила?
— Нет, не зря. Она вся чешется, а я сразу: «У вас случайно не немецкая комбинация? На нее часто бывает аллергия…» Люба сняла — все, перестала чесаться…
— В кого ты у нас такая умная, Кроличек!
В этот вечер Кроличек записала в своем дневнике: «Как хочется любви!»
Виталий Каплан
Звезды и яблоки
Каплан Виталий Маркович родился в 1966 году. Поэт, прозаик, литературный критик, специализирующийся в области фантастики. В течение нескольких лет руководит московским детским литературным объединением «Кот в мешке». Это первая стихотворная публикация Каплана в нашем журнале.
* * *
Подать в отставку, денег подзанять
И дом купить в недальнем Подмосковье.
Засеять грядки и с землей сравнять
Ту память, что рифмуется с любовью.
Смурные мысли обернув бинтом
И объявив несбывшееся вздором,
Проснувшись ночью, думать лишь о том,
Пора ль давать подкормку помидорам.
Обрезка яблонь, тыквы, кабачки —
Есть чем занять и голову, и руки.
…Соседям, закурив, втирать очки,
Что отдал тридцать лет родной науке,
Не уточнив, какой. Да все равно!
Пить с ними пиво, осуждать порядки,
Смотреть под настроение кино
И обихаживать с клубникой грядки.
Такая жизнь… А в письменном столе,
Промасленным обернут поролоном,
На всякий случай заперт пистолет
С одним-единственным в стволе патроном.
Киносъемка
На съемочной площадке
Снимают фильм про ад.
Художникам не сладко,
И режиссер не рад.
Все знают, что об этом
Не следует снимать,
Но пьют из речки Леты,
Ругаясь в душу мать.
А там — скалистый берег,
Там сыро и темно.
…Давно никто не верит,
Что это все кино.
Взгляд с обрыва
Блестит под солнцем старая река
Осколками дешевого стекла —
Забыла, как небесная рука
По плоскости лесов ее вела.
Излучины свивались в письмена,
В созвучия подобранных слогов,
Но обмелела к старости она,
Куда ей до песчаных берегов…
Все позади — и звон апрельских льдин,
И лодок беспокойные пути.
Исход оставлен ей всего один —
Под жадным солнцем к вечности ползти
И затекать в полотна чудаков
На пыльном и бескрайнем чердаке.
Ну что еще сказать — удел таков.
Была река, а стала — «о реке».
Варнавинская элегия
Провинция, куры, сухая жара —
Ну точно в натопленной бане.
Зеленые мухи кружатся с утра,
И хочется скрипнуть зубами.
Здесь хлеб привозной — два с полтиной батон,
Дешевле чуток, чем в столице.
Но вот голоса — слишком горек их тон
И слишком усталые лица.
Зато не позволит пропасть огород,
Прокормит надежный суглинок,
Природа подкинет порой от щедрот
Орехов, грибов и малины.
И кажется — в небо впадает река,
Пока ты стоишь на обрыве.
Сквозь пальцы пространства текут и века,
И ползают змеи в крапиве.
А кто потерялся в горячей пыли —
Тоску свою лечит петлею.
Но толку? Душа-то все так же болит,
Пускай и гниешь под землею.
А те, кто не вытянул злого туза,
Бутылкой бессмыслицу лечат.
Эффект нулевой, и слезятся глаза,
И льются соленые речи.
О Господи, что с ними станет потом?
Хоть чем-нибудь, да помоги им!
И в сером домишке с надвратным крестом
Неспешно текут литургии.
Соборы здесь были и монастыри.
Да что там, известное дело:
Когда-то решили: «Огнем все гори!»
И нынче как раз догорело.
Цветет иван-чай на углях пустырей,
Хохочет воздушная нежить…
Эх, звоном бы! Только вот нет звонарей,
И колокол некуда вешать.
* * *
Слова несказанные тают,
И время утекает зря.
Душа распахнута пустая
В холодный сумрак октября.
Дожди давно ее обмыли,
Ветра в ней мусор подмели,
И без толку считать на мили
Дорогу в каменной пыли,
Когда идет она без хлеба,
Иглою палец проколов,
В то исчезающее небо,
Что дальше снов и выше слов.
* * *
Не было звездного неба,
Не было яблок тугих.
Все это в спешке, нелепо
Я засандаливал в стих,
Слушая писк комариный
Где-то в районе окна,
Что обещал до зари нам
Тихий кошмар вместо сна.
Звезды и яблоки — это
Просто обломки любви,
Отзвуки мертвого лета:
Хочешь — на память сорви,
Я для того их и бросил
В стих безнадежно-сырой.
…Скрежет несмазанных весел
Радует больше порой,
Чем увертюра Шопена.
С пивом рифмуется жизнь.
Жаль, что отстоя пены
Мы с тобой не дождались.
* * *
Снова приходит Рождественский пост,
круг годовой замыкая.
Сам по себе он обычен и прост
(фраза возможна такая).
Мяса нельзя, молока да вина, —
скучный реестр неофита,
и забываешь о том, что вина
к сердцу гвоздями прибита.
Но для измазанной, мокрой души —
вафельный снег полотенец.
Вспомни, как в ночь в Вифлеемской глуши
Божий родился младенец,
под удивленные возгласы звезд
небо совлекший на землю.
Это и будет Рождественский пост,
этому чуду и внемлю.
* * *
Это несложно — представить себе
Ночью родившийся снег.
Ветер, к примеру, хохочет в трубе,
Жуть настигает во сне —
Значит, проснешься и кинешь в окно
Быстрый растерянный взгляд,
Но из предзимья к тебе все равно
Белые хлопья слетят.
Некуда скрыться от яростных мух,
Лезущих в бой на стекло.
…Ты все равно не поймешь, почему
Все же тебе повезло.
Ты еще можешь губами ловить
Семечки льдинок лихих,
Ты еще можешь осколки любви
Сыпать в нечаянный стих,
И наплевать, что, рождая метель,
Ты сочиняешь себе
В скрипе дверных проржавевших петель
Музыку к стылой судьбе.
Ты сочиняешь, как падает снег —
Молча, безжалостно, зло,
Выхода нет ни во сне, ни в вине…
О, как тебе повезло!
И не отводишь ты глаз от стекла,
И представляешь: за ним
Ветра ночного слепая метла
Снег разгоняет, как дым.
Так и в себя бы войти, подмести,
Выгнать фонариком тьму,
А ты все шепчешь: «Не стой на пути!»,
И непонятно, кому.
