Епископ предложил здравицу «за местную общину» и тоже сказал «пару слов». Он воздал хвалу «общине», отметив патриотизм, добросердечие, щедрость, милосердие и безграничную мудрость ее «избранного слоя».
– Чет или нечет? – резались Мовсес с Мелконом.
Потом его преосвященство повел речь о новом поколении, заговорил о молодежи, высказал свое мнение об электричестве, сравнил его с умом местного «избранного слоя», подчеркнув, что местная армянская молодежь куда просвещенней, богобоязненней и развитей всей остальной армянской молодежи.
В это же самое время Гриша ругательски ругал опереточную актрису за измену. Мелкон жаловался, что вот уже месяц, как жена его хворает, и он вынужден вечерами, словно курица, с десяти часов усаживаться на насест. Мовсес убеждал их вечерком устроить «легкую вертушку».
Владыка опустился в кресло, вытирая пот.
После нескольких общих и официальных тостов настроение собравшихся значительно поднялось. Очередь дошла до либерального отца Ашота и консервативного отца Симона, в пику друг другу предлагавших тосты за своих богатых прихожан.
Марзпетуни был обозлен. Никто не поднял бокал за прессу. А у него в голове уже была готова ответная речь, которую он рассчитывал сказать в качестве представителя печати.
Стали шептаться о том, что Папаша, воспользовавшись приподнятым настроением гостей, собирается открыть подписку в пользу Эчмиадзина.
И точно – он снова поднялся и снова держал речь. Слова все трудней и трудней вылезали из горла – он смотрел то на свой бокал, то на камилавку епископа, то поправлял галстук. Смысл «речи» Папаши был ясен: подписной лист на круглом столе, желающие пусть подойдут и распишутся.
– Разводит патриотизм за чужой счет, – шептали некоторые.
Кое-кто незаметно улизнул. Охотно сделал бы то же и Марутханян, да некуда было бежать из собственного дома.
– Богачи не явились, так ты отыгрываешься на мне, укоризненно шепнул он Папаше, намекая на отсутствие Смбата Алимяна.
Марзпетуни был взбешен, когда выяснилось, что подписка дала несколько тысяч. Зачем все в пользу Эчмиадзина? Надо положить конец этому «церковному» попрошайничеству. И он вытащил блокнот. Но тут хитрый Папаша что-то шепнул ему, и он сунул книжку в карман.
Подписной лист передали епископу, который был в полном восторге «от безграничного патриотизма избранного слоя». Обед завершился молитвой. Гости разошлись.
В последнем экипаже ехали Марутханян и Микаэл.
– На сколько ты подписался? – спросил заводовладелец шурина.
– На сто.
– Ха-ха-ха! – язвительно засмеялся Марутханян. – Я триста, а ты сто. Вот что значит не иметь своих денег! Брат твой мог бы дать тысячу. У него есть, а у тебя нет.
Самолюбие Микаэла было задето.
– Замолчи! – прикрикнул он на зятя.
– Кто этот с толстой шеей, что едет впереди нас? – спросил Марутханян, сразу меняя тон.
Язык у него развязался под действием вина.
– Петрос Гуламян.
– Браво, молодец! Ей-богу, молодец! – воскликнул Марутханян, и его зеленовато-желтые глаза прищурились.
Микаэл смутился от этого взгляда.
– Ничего, – успокоил его Марутханян, – все мы смертны, не красней, холостяком я тоже не сидел сложа руки.
– Но ты ошибаешься насчет мадам Гуламян, – проговорил Микаэл тоном, допускающим возможность каких угодно предположений.
– Я не ошибаюсь, ошибается, должно быть, мой приятель, которому ты попадаешься, выходя от мадам Гуламян. Он их сосед. Понял? Ну да ладно, не робей, все останется между нами. Продолжай…
Экипаж остановился – шлагбаум был спущен. Свистя и пыхтя, словно ожившее сказочное чудовище, прошел паровоз, таща длинную вереницу цистерн. Грохот поезда, рев заводских топок, шипящий пар, то тут, то там с пронзительным свистом вылетавший из бесчисленных труб, могли оглушить непривычного человека. Казалось, что тут происходит непостижимая битва и в этой оглушительной толчее участвуют целые сонмы злых духов.
– Погляди-ка, – опять заговорил Марутханян, – весь мир сожрал этот Нобель и все никак не насытится. Молодчина!
Он указал на огромный завод чуть не вполовину Черного города.
– Люблю таких людей, – продолжал Марутханян, старательно подкручивая и без того заостренные густые усы, – копят, копят, а все не насытятся. Только бездельники назовут их жадными… Имеешь – старайся удвоить, утроить, удесятерить. Мало – отними у соседа, у друга, у брата. Точи когти и бросайся на мир, души, а то закоснеешь хуже старой бабы. Лет десять назад я был помощником нотариуса и частным поверенным, а теперь у меня, слава богу, полмиллиона состояния. Да, не скрою, имею. Так почему же не обратить полмиллиона в миллион, в два, в три, в пять, в десять?
Марутханян продолжал в том же духе. В былые времена всякий лавочник считался купцом, обладатель крохотной мастерской – заводовладельцем, а хозяин пары лодочек – судовладельцем. Теперь их никто и в грош не ставит, безжалостно проглатывают их более сильные. Чтобы не стать устрицей для чьей-нибудь широкой глотки, нужно всячески распухнуть и раздуться…
– Деньги, деньги и деньги! – воскликнул Марутханян, впадая в какой-то плотоядный экстаз. – Весь свет стоит на! деньгах. Очнись, дружок, не позволяй брату грабить тебя ради его жены и детей. Наступи ему на горло, напугай ложным завещанием. Не бойся – смело судись с ним. Человек я осторожный, но не прочь от риска: кто не рискует, тот не растет. Но в нашем деле – осторожность и еще раз осторожность. Во что бы то ни стало, отбери у брата отцовские миллионы. Мы их разделим на три равные части, чтобы после опять объединиться, организуем большое товарищество, закупим новые нефтяные участки, заложим новые скважины, выстроим большой завод, заведем шхуны, пароходы. Во всех странах создадим агентства, начнем конкурировать с американцами, а там, чем черт не шутит, может, и в самом деле станем нефтяными королями. Наши имена будут известны во всех частях света, и все нам поклонятся в ноги. Тогда мы будем знаться не с какими-то там Татосами и Матосами, а с гигантами вроде Ротшильда и Вандербильда, перед которыми склоняются даже президенты и короли. Вот тогда только ты поймешь настоящую жизнь!
И чем сильнее воспламенялся Марутханян, чем пышнее раздувались его проекты, тем меньше казался он сам в своем экипаже. Съежившись подле Микаэла, Марутханян походил на огромную пиявку, готовую высосать кровь соседа. Наконец, он свернулся клубочком, припал головой к коленям Микаэла, ухватился обеими руками за его руку и, крепко стискивая ее, словно прирученная обезьяна, уставился на шурина, как бы стараясь проникнуть в глубину его сердца.
– Микаэл, Микаэл! – воскликнул он, меняя тон и почти умоляя. – Смбат – парень умный, он тебя проведет. Ты благороден, добродушен, доверчив. Он скажет: «Брат, давай покончим дело миром, Марутханяну ничего не дадим, сами будем хозяевами». Наобещает он тебе груды золота, а не даст и маковой росинки. Смбат вооружит тебя против меня и Марты, лишит куска хлеба твоих несчастных племянников, да еще скажет вдобавок: «Марутханян – мошенник». А ты возьмешь да поверишь, ты наивен. Но, видит бог, – надует он тебя… Осторожность, осторожность и осторожность!..
Они уже подъехали к городу. Марутханян выпрямился, поднял голову, поправил очки, закрутил усы и принял свой обычный надменный вид.
Микаэл, молча слушавший красноречивого зятя, наконец, отозвался:
– Я не позволю Смбату распоряжаться мной. Поступай, как найдешь нужным, – я последую твоим советам.
Мадам Ануш постоянно твердила Микаэлу, что ей надо во что бы то ни стало развестись с мужем. Она клялась, что больше не в силах скрывать свою измену, Что какой-то внутренний голос заставляет ее признаться Петросу и раз и навсегда сбросить эту тяжесть с сердца. Все равно, если она и не скажет, рано или поздно Петрос догадается. Прислуга уже начинает подозрительно коситься на частые визиты Микаэла. Так продолжаться не может. Обмануть легче, чем скрыть обман. Вина бесконечно тяготит ее, и ей кажется, что если она откроется мужу, ей станет легче.
Когда Ануш однажды опять заговорила об этом, Микаэл, потрепав ее по подбородку, сказал: – Ануш, ты настоящее дитя.
И слово «дитя» он произнес так ласково и нежно, что сердце Ануш наполнилось радостью. Женщина, несколькими годами старше своего любовника, позабыла о запутанном положении, услыхав лишь одно ласковое слово. С этого же дня она при Микаэле прикидывалась ребенком – мило шутила, плакала, дулась и отворачивалась к стене.
Но как-то Ануш снова заговорила о разводе. На этот раз она заявила, что готова даже оставить детей, только бы Микаэл принадлежал ей одной.
Дело с каждым днем принимало все более серьезный оборот. Надо было на что-то решиться. Микаэл объяснял, что без детей она и дня не проживет, что общество осудит ее, что следует быть дальновидной, взвесить все обстоятельства. А однажды пошел еще дальше: намекнул, что готов жить с ней открыто, только опасается, как бы Ануш не возненавидела вскоре и его, как ненавидит теперь супруга. Нет вечной любви на свете: возможно, что и Микаэл скоро наскучит ей. Это, с одной стороны, было намеком, что и сам Микаэл способен ее забыть, а с другой – оскорблением. Лицо Ануш исказилось от злобы. Ах, вот оно что! Значит, Микаэл охладел и хочет избавиться от нее.
