Полный газ моторам, короткое пикирование с доворотом, огонь навскидку по куче "юнкерсов". Атака истребителей длилась какие-то мгновения. Кажется, Бровко одного зацепил чувствительно: тот выбросил струю дыма.
Повторить удар они не успели. Сами были атакованы. Сквозь облачность, как сквозь редкое решето, посыпались "мессершмитты" — два, четыре, шесть… Ползали, гады, над облаками и только выжидали момент.
Когда сшибаются в воздушном бою истребители, в первые секунды трудно разобраться, где свой, где чужой. Мелькают кресты и звезды на фюзеляжах, молниями пронизывают пространство трассирующие снаряды. Если пара хорошо слетана, но не так просто ее взять даже вшестером, Костя цепко держался в хвосте ведущего, а тот выделывал умопомрачительные фигуры, уходя из-под ударов "мессершмиттов". Костя пилотировал машину с одной бесшабашной мыслью: "пан или пропал", — чувству страха места в его душе не было.
Как раз подоспели свои. Четверку командир послал на подмогу Бровко, а другим звеном ударил по бомбардировщикам. Сбили ведущего "юнкерса". Обезглавленная группа вскоре была рассеяна; сбрасывая бомбовый груз бесприцельно, "юнкерсы" поворачивали назад, некоторые из них загорались и падали.
Была выполнена главная боевая задача: отражена группа авиации противника, угрожавшая нашим объектам мощным бомбовым ударом.
А бой истребителей все разгорался. Клубок маневрирующих самолетов оттянулся к переднему краю, и там силы стали наращиваться с обеих сторон. Откуда-то вывернулась шестерка "фокке-вульфов", с высоты ударили звеном ЛА-5. Истошно вопила наземная командная радиостанция, пытавшаяся скоординировать действия нескольких групп наших истребителей из разных полков.
Уже бой не бой, вроде как спортивное состязание в технике пилотирования. Смерти людей не видишь, крови не видишь. Исчез "фокке-вульф", оставив дымок в небе, — будто спортивный судья вывел его с поля. Умом-то понимаешь, что драка идет не на жизнь, а на смерть, сердцем же — не всегда.
"Мессершмитты" и "фоккс-вульфы" наседают на Костю Розинского. Вроде никого больше и не видят. Справа кольнула воздух огненная шпага, слева один "месс" вцепился ему в хвост бульдожьей хваткой, и, верно, все было бы кончено, да подоспел на выручку ЛА-5 из братского[5] полка, сбил немца. Другим летчикам мало работы в этом бою, потому что немцы всей сворой атакуют Костю Розинского. Почему они решили срубать в первую очередь именно его?
То, что Костю озадачивало в горячке боя и путало ему карты, давно стало понятным другим летчикам. Дело-то в том, что Розинский вылетел на машине командира эскадрильи, Героя Советского Союза, а та командирская "десятка" была расписана кистью самодеятельного полкового художника очень приметно: на борту кабины — двадцать три звездочки, что означало столько же побед в воздушных боях, на капоте мотора около винта — оскаленная морда бурого медведя. Против разрисовки самолетов решительно боролся замполит полка, говоря, что советскому летчику чужды нравы какого-нибудь иностранного аса. Летчики молчаливо соглашались с ним, строго насупливая брови на моложавых лицах. Но как только кто собьет, сейчас же просит механика: нарисуй, мол, Петрович, звездочку, пускай будет хоть одна. Тем же летчикам, у кого на счету было много сбитых, полковой художник сам стремился что-нибудь изобразить на фюзеляже самолета. Чтобы знали фрицы аса, чтобы издали пугались. Когда на "десятке" выписали маслом великолепный портрет бурого медведя, командир эскадрильи не возражал. Наоборот, долго им любовался, и так и этак присматриваясь, а вечером зазвал механика-художника в летную столовую и поднес ему свои боевые сто грамм.
В воздушном бою теперь "мессершмитты" кидались на медведя, думая, что пилотирует расписной самолет с бортевым номером "10" русский ас. Сбить его одного — большая удача. И ну давать ему дыму, и ну!.. Атаковали только его, не считая своих потерь, не обращая внимания на других ЯКов, от них только отбивались.
Бой тем временем сместился за реку, за линию фронта. Наземная командная радиостанция теперь подавала голос лишь изредка, в эфире звучала в основном немецкая речь. Увидев, что очередной "месс" заходит в хвост, Розинский решил спасаться скольжением — крен влево, а разворот вправо, обманное движение получается. Но не успел. Из такого положения мог вывернуться настоящий хозяин "десятки", а молодому летчику не хватало умения и чисто интуитивной бойцовской реакции. Трасса хлестнула его самолет, как кнутом, через капот мотора и кабину наискось. От приборкой доски в лицо брызнуло осколками, горячими каплями масла. Обожгло. Костя заставил себя открыть глаза, но ничего не увидел. Зелено-желтый свет, и только — как бывает в морской воде, когда нырнешь и посмотришь.
Сейчас огонь, сейчас земля, сейчас удар… Костя протер кулаком глаза и дико заорал от режущей боли. Собственный крик услышал — ведь мотор не работал. Он сдернул ноги с педалей, расстегнул привязанные ремни, отбросил назад фонарь[6]. Вывалился из накренившегося самолета вопреки всяким правилам, и если его не перерубило хвостовым оперением самолета, то это только дело случая. Рванул кольцо, как ему показалось, недопустимо поздно. Но парашют раскрылся. Обожженные, плачущие глаза Кости Розинского смутно различали внизу темную массу земли, а вверху светлое небо, до его слуха все глуше доносились завывающий рокот моторов и пулеметные очереди.
Земля надвинулась внезапно. От удара Костя потерял сознание, но где-то в мозгу коротким импульсом сверкнула торжествующая мысль: жив!..
III
Через час истребители вернулись на аэродром. Без одного. После посадки машины заруливали на свои стоянки, а капонир "десятки" так и остался пустовать. У капонира сидел, подпирая голову кулаками, осиротевший механик.
Булгаков вылез из кабины, небрежно свалив на крыло парашют, шлемофон, спасательный жилет[7] — механик все уберет, — сам отошел от самолета покурить. За несколько месяцев фронтовой жизни Валентин Булгаков заметно возмужал, окреп, завел пышную шевелюру, которая прибавляла ему роста. На груди у него поблескивал металлическими лучами орден Отечественной войны.
Подошел Зосимов. Валька сузил глаза и недовольно надул губы.
— Тянешься соплей, особенно на вертикальном маневре, — стал он выговаривать своему напарнику. — Стоило мне при выводе из пикирования поэнергичнее взять ручку, и ты бы оторвался.
— Не оторвался бы, — возразил Зосимов, глядя вбок. Валька вообще-то прав, но чего он орет, как большой начальник?
А Булгаков продолжал в том же духе:
— Опаздываешь с началом маневра. Я заваливаю машину в переворот, а ты еще только думаешь. Я иду на горку, а ты еще пикируешь. Такая слетанность фрицам очень понравится. Срубают, и не оглянешься.
— Срубают, так не тебя! — отпарировал Зосимов.
Булгаков упрямо тряхнул чубом снизу вверх.
— Я говорю: держись поближе на вертикалях!
Он все-таки ведущий пары и право потребовать имел. Зосимов молча кивнул: учтем.
Страстная Валькина натура не могла безропотно принять того, что случилось сегодня в воздушном бою. Он винит себя и товарищей, хотя на его глазах все дрались мужественно, мучительно переживал утрату, порываясь к действиям, о которых не имел четкого представления. Походя ругнул и ведомого, своего друга.
Булгаков достал сжатую в гармошку карту. По примеру бывалых фронтовых летчиков он носит карту не в планшете, а за голенищем сапога. Отчеркнул ногтем крестик на западном берегу реки.
— Вот тут упал Костик.
— Я видел, как он раскрыл парашют, — сказал Зосимов.
— Это все мы видели, — безнадежно взмахнул рукой Булгаков.
Упал на территории, занятой противником, — вот что самое страшное. Может быть, как раз теперь везут его куда-то в концлагерь, может, уже расстреляли, а может… пытают, изверги. От такой догадки перехватывает дыхание. Булгакову хочется рвать и метать. И он бы дал волю своей ярости, если бы их подняли еще раз в тот день. Таранил бы первого попавшегося "месса", чтобы щепки посыпались.
Но до вечера истребителей больше не вызывали. Зеленой ракеты не было.
Смеркалось. Механики зачехляли самолеты. Летный состав был отпущен с аэродрома, на боевое дежурство заступила лишь пара ночников. Оба пожилые, опытные летчики, еще довоенной выучки. Таких в полку немного; на обычные боевые задания их не посылают, придерживают на тот случай, если ночью заберется к нам в тыл какой-нибудь высотный разведчик.
Узкая тропка вела напрямик: от самолетной стоянки — через жнивье — в деревню. Летчики шли гуськом, обычных разговоров и шуток не было слышно. Булгаков, замыкавший цепочку, потянул за локоть Зосимова.
— Слышь, Вадим… Пошли своего Петровича за поллитровкой, он достанет.
