Метаморфозу, совершившуюся с Пьером в течение считанных часов, приведшую его «от крайнего отчаяния и совершенного, окончательного неверия в Бога, в мир и людей… к твердой, прочной, незыблемой вере в мир и Творца» (6, 93).
Шестов готов сравнивать с чудом воскресения Лазаря.
Обретя новый мир, Пьер-Толстой, как пишет Шестов, преодолевает все эмпирические затруднения, и его отношение к жизни выражается в восклицаниях: «Ах, как хорошо! Как славно!». Однако эти восклицания быстро разочаровывают Шестова. Вера в жизнь оказывается «никуда не годной», потому что, устремляясь к счастью, человек немедленно впадает в метафизическую спячку, утрачивает вкус к последним вопросам бытия. Ему хорошо! Он забылся! Чтобы его отрезвить, Шестов призывает на помощь страх смерти. Мысль о смерти, ее неизбежности наполняет человека ужасом… Но что же? Даже проникнувшись ею, человек не способен быть достойным открывшейся ему истины. Он опять забывает! Он опять забывается!
«На мгновение человек, как кузнечик, взлетит в высоту — и вот он уже снова на своем прежнем месте…» (6, 140), констатирует Шестов, и снова живет, руководствуясь своим разумом. Но все «что угодно, только не разумное!» (6,150) — восклицает философ. Для него «окаменевшие в своем безразличии истины разума» заграждают путь к спасению, из чего ясно видно, что критика рационализма в шестовском творчестве подчинена идее спасения, обусловлена ею и что гносеологическая проблема для Шестова вторична, несмотря на то важное место, которое она занимает в его работах.
Книга статей и афоризмов, которая включает в себя статью «Разрушающий и созидающий миры», вышла под названием «Великие кануны» (1911). Название отражает настроение приподнятости и торжественности ожидания и одновременно невольно наводит на добролюбовский вопрос: когда же придет настоящий день? Этот день, однако, медлил наступать. «Великие кануны» оказались последней книгой, выпущенной Шестовым в России.
Шестов остановился на пороге. Он сделал все от него зависящее, убедив себя в том, что законы природы необязательны, что наш опыт слишком поверхностен, чтобы быть надежным критерием истины. Считая отчаяние необходимой предпосылкой для веры (как и Киркегор, о существовании которого Шестов еще не подозревал), он «старательно» отчаивался, но вера не наступала… Между тем Н.Бердяев и С.Булгаков, да и другие богоискатели уже давно стали христианами с меньшей или большей степенью ортодоксальности и, надо сказать, без особых мучений. Шестов оказался похож на незадачливого ученика, ломающего себе голову над школьной задачкой, в то время как его сверстники с веселыми криками носятся по двору. Но, глядя на них в окно, закусив во рту изгрызенную ручку, несчастный школьник знает твердо одно: они тоже не решили задачку, они просто подогнали ответ.
Недаром Шестов не может без иронии говорить о вере богоискателей. Бердяев, пишет он в одной из статей, «стал христианином прежде, чем выучился четко выговаривать слова символа веры… Даже Мережковский, вот уже столько лет упражняющийся на богословские темы, не дошел до сих пор до сколько-нибудь значительной виртуозности, несмотря на свое несомненное литературное дарование. Настоящего тона нет. Вроде того, как человек, в зрелом возрасте изучивший новый язык. Всегда узнаешь в нем иностранца. То же и Булгаков. Он оригинально решил трудную задачу и с первых же статей стал выговаривать слово «Христос» тем же тоном, каким прежде произносил слово «Маркс». И все-таки Булгаков, несмотря на все преимущество простоты и естественности манеры… не удовлетворяет чуткого слуха» (5, 97–98).
Для того чтобы удовлетворить чуткий слух, причем не чужой, а свой собственный, и понять причину задержки своего «обращения», Шестов принимается за изучение истории христианства. Толчок к изучению ему дала работа У.Джемса «Многообразие религиозного опыта», в котором он открыл для себя учение Лютера. В 1911 году Шестов начинает писать книгу, центральным пунктом которой становится вопрос о философском содержании лютеровской реформы. Эта книга писалась философом вплоть до самого начала войны, осталась недописанной и была впервые издана к столетнему юбилею Шестова под названием «Sola fide» («Только верою»).
Как известно, Лютер внес существенную поправку в немецкий перевод послания апостола Павла к римлянам. Если текст Евангелия гласит: «Человек оправдывается верою, независимо от дел закона», то Лютер добавил: «только верою». Однако Шестов произвольно толкует смысл произвольной лютеровской поправки, ибо великий немецкий реформатор, во главу угла ставя веру, тем самым прежде все го обращал свой удар против засилья «закона» католицизма, церковных догматов. Шестов же хочет видеть в формуле sola fide гораздо более глубокое содержание, связанное с пренебрежением к любому делу, и поэтому, естественно, не удовлетворяется результатами реформы.
Но подлинный смысл книги следует искать по ту сторону теории sola fide. Он заключается в выборе бога, а точнее, в его создании. Это был сложный труд. Но куда сложнее было уверовать в дело рук своих. Бог в «Sola fide» еще слишком свежевыкрашенный, чтобы не чувствовать запаха краски, который исходит от него и который мало способствует вере. Шестов оказался в положении Шатова из «Бесов», только на месте веры в провиденциальную миссию русского народа он поставил лютеровскую формулу. Каким получился этот бог? В более поздней книге «На весах Иова» (1929) Шестов попытался найти ему определение: «Бог — воплощенный «каприз», отвергающий все гарантии» (8, 93). Этот «каприз» стал вершиной богостроительной активности скептического мыслителя, изъеденного рефлексией, разочарованного в слишком посюстороннем характере религиозного творчества, создававшегося на протяжении человеческой истории, плодом шестовского иррационализма и вражды к разуму (мисологии). Но жесточайший парадокс состоит в том, что боготворчество Шестова все время вращается вокруг разума; разум сторожит и контролирует его, накладывает вето на трафаретное представление о Творце, санкционирует иррационализм, поощряет изысканный обман самого себя, чтобы в конце концов, запутавшись в предъявленных ему самим собою доводах, заявить, что он к ним не имеет никакого отношения, и признать их трансцендентными, существующими независимо от него. Такова сущность рационалистического иррационализма Шестова.
Выставив разум за дверь, Шестов не заметил, как тот проворно влез в окно и вновь стал хозяином положения, тем самым поставив под сомнение весь смысл шестовской концепции.
«Всем можно пожертвовать, чтобы найти Бога», — говорил Шестов (8, 300), и действительно в «Sola fide» он жертвует всем: разумом (по крайней мере, так ему представляется), нравственностью, свободной волей, «чувственностью», «обыденной» жизнью во всем ее многообразии и, наконец, ценностью человеческой коммуникабельности. Уже в книге «Добро в учении…», полагая, что добро отвлекает человека от истины, Шестов положил начало разрыву связи индивида с «другими». Развивая эту мысль, Шестов выводит ее в «Апофеозе беспочвенности» в сферу эстетики.
«В драме будущего, — пишет он, — обстановка будет совсем иная, чем в современной драме. Прежде всего будет устранена вся сложность перипетии. У героя есть прошлое — воспоминания, но нет настоящего: ни жены, ни невесты, ни друзей, ни дела. Он один и разговаривает только с самим собой или с воображаемыми слушателями. Живет вдали от людей. Так что сцена будет изображать либо необитаемый остров, либо комнату в большом многолюдном городе, где, среди миллионов обывателей, можно жить так же, как на необитаемом острове. Отступать назад к людям и общественным идеалам герою нельзя. Значит, нужно идти вперед к одиночеству, абсолютному одиночеству» (4, 104–105).
Здесь следует отметить, что Шестову удалось предугадать эстетику экзистенциализма. Так, например, роман Сартра «Тошнота», а также многие произведения С.Беккета отвечают шестовским требованиям вплоть до деталей. Но еще важнее то, что шестовская идея об индивидуальной истине, добытой в абсолютном одиночестве, или, что то же, о множественности истин, которая составляет для него «идеал»
(«Множественность миров, множественность людей и богов среди необъятных пространств необъятной вселенной, — да ведь это (да простится мне слово) идеал!» — 5, 157), явилась одним из основополагающих моментов «полифонической» эстетики, сыгравшей исключительную роль для развития искусства XX века.
В «Sola fide» Шестов окончательно отделяет внутреннюю жизнь людей, чуждую «всяким нормам», от возвещаемых ими истин. Человек неспособен без ощутимых потерь передать другим познанную им истину. Истина теряется в передаче. Поэтому именно ««одиночество», глубже которого не бывает под землей и на дне морском, есть начало и условие приближения к последней тайне» (12, 284).
В результате, жестко лимитируя пределы человеческого взаимопонимания, Шестов существенно обесценивает свою собственную философскую деятельность. Он так никогда и не разрешил сложной проблемы коммуникабельности, однако впоследствии он стремился не обострять ее в той степени, в какой это сделано в «Sola fide». Вообще, как мы видим, в «Sola fide» все проблемы обострены до последней грани, порой до абсурда, и, возможно, понимая, какой прекрасный подарок для критики он подготовил этой книгой, Шестов отказался от ее издания. Впрочем, вопрос не только в критиках. Сотворение бога для Шестова — слишком личное дело, чтобы его выставлять напоказ. «Sola fide» — это книга, написанная философом для одного себя.
