Когда ему становилось не по себе, он всем говорил, что уезжает по важным делам, что у него встреча с тем или иным человеком (тут он всегда произносил незнакомую или, напротив, хорошо известную фамилию), что он завязывает знакомства, ведет переговоры. Потом начищал свои высокие ботинки, стирал лучшую рубашку и отправлялся куда глаза глядят. Никогда не уезжал далеко. Останавливался в соседнем местечке, крал у кого-нибудь кошелек и пил. Но и тогда он не был от нее свободен — начинал рассказывать о Самой Безобразной, будто не мог без нее обойтись даже во время этих побегов.
И, как это ни странно, она стала его величайшим сокровищем. Он мог платить за вино ее уродством. Описывая ее лицо, он зачаровывал красивых молодых женщин, которые заставляли его рассказывать о ней даже тогда, когда уже лежали под ним.
Возвращаясь, он привозил с собой новую летопись ее уродства, помня о том, что ни одна вещь не существует, пока лишена собственной истории. Поначалу он велел ей заучивать эти байки на память, но вскоре убедился, что Самая Безобразная не умеет рассказывать, говорит сбивчиво и в конце концов разражается плачем. Поэтому он сам рассказывал ее историю. Становился сбоку, указывал на нее рукой и декламировал:
— Мать этого несчастного существа, которое вы видите перед собой и внешний вид которого почти невыносим для ваших невинных очей, жила в деревне близ Шварцвальда. И вот однажды, летним днем, когда она собирала в лесу ягоды, ее выследил дикий вепрь. Охваченный безумной похотью, он набросился на несчастную и овладел ею.
В этот момент неизменно раздавались полные ужаса, приглушенные возгласы, некоторые женщины порывались уйти и уже тянули за рукав своих упирающихся мужчин.
У него было еще несколько версий.
— Эта женщина родом из забытого Богом местечка. Она потомок злых бессердечных людей, которые не нашли в себе жалости к больным нищим, за что Господь наш покарал всю их деревню передающимся из поколения в поколение уродством.
Или:
— Вот какая судьба ожидает детей женщин легкого поведения. Вот плоды сифилиса, страшной болезни, которая метит свои жертвы вплоть до пятого колена.
Виноватым он себя не чувствовал. Каждая из этих версий могла быть правдой.
— Я не знаю своих родителей, — повторяла Самая Безобразная, — я всегда такой была. Младенцем я попала в цирк. Никто уже не помнит, как это случилось.
Когда закончился их первый совместный сезон и цирк, как всегда в это время года, не торопясь, возвращался в Вену на зимовку, он сделал ей предложение. Она залилась румянцем, задрожала. Тихо сказала «хорошо», а потом робко положила голову ему на плечо. Он почувствовал ее запах — мыльный, мягкий. Выдержал минуту, а потом отстранился. Взволнованно начал строить планы совместной жизни. Они поедут туда, поедут сюда. Она молча следила за ним грустным взглядом, пока он расхаживал из угла в угол. Наконец взяла его за руку и сказала, что хотела бы ровно наоборот — чтобы они поселились где-нибудь в глуши, чтоб не должны были никуда ездить и ни с кем общаться. Она бы стряпала, у них были бы дети, сад.
— Ты не выдержишь, — возмутился он, — ты выросла в цирке. Тебе нужно, необходимо, чтобы на тебя смотрели. Ты умрешь без людских глаз.
Она ничего не ответила.
Они обвенчались на Рождество, в маленькой церквушке. Священник, который совершал обряд, едва не упал в обморок. Его голос дрожал. Приглашены на свадьбу были лишь циркачи, поскольку он сказал ей, что у него нет родных, что он так же одинок, как и она.
Когда все уже с трудом держались на стульях, все бутылки были опорожнены и пришло время отправляться в постель (захмелев, она даже тянула его за рукав), он задерживал гостей, посылал за вином. Хотел и не мог опьянеть. Внутри у него все напряглось, дрожало, как натянутая струна. Он не мог расслабиться, не мог закинуть ногу на ногу. Сидел, выпрямившись, с порозовевшими щеками и блестящими глазами.
— Любимый, пойдем уже, — шептала она ему на ухо.
А его будто прибили к краю стола, будто пришпилили к нему невидимыми булавками. Внимательный наблюдатель мог бы подумать, что он боится обнаженной интимности, вынужденной близости с молодой женой. Было ли так на самом деле?
— Прикоснись к моему лицу, — просила она потом в темноте, но он этого не сделал. Приподнялся над ней на руках так, что видел лишь очертания ее фигуры, белеющей во мраке комнаты, тусклое пятно без четких границ. А потом закрыл глаза (этого она уже не могла увидеть) и овладел ею бездумно, как любой другой женщиной, как всегда.
Следующий сезон они начали уже самостоятельно. Он велел ей сфотографироваться и рассылал снимки по всему свету. Ответы приходили незамедлительно. У них было множество выступлений. Путешествовали они первым классом. Она никогда не снимала шляпы с серой плотной вуалью, так через нее и увидела и Рим, и Венецию, и Елисейские Поля. Он купил ей дюжину платьев, сам зашнуровывал корсет; и когда они шли по многолюдным улицам европейских городов, то выглядели как обыкновенная пара. Но и тогда — в лучшие их дни — он время от времени убегал, иначе просто не мог. Таков уж он был, вечный беглец. Его внезапно охватывала паника, какая-то невыносимая нервозность, он начинал потеть, задыхаться… Дело кончалось тем, что он брал пачку банкнот, хватал шляпу и сбегал вниз по лестнице, безошибочно находя дорогу к портовым притонам. Там он вдруг обмякал, его лицо обвисало, и скрываемая под набриолиненными прядями лысина беззастенчиво показывалась на свет. Пил он с радостью, невинно, что-то невнятно бормотал, а потом позволял бить себя по рукам какой-нибудь запальчивой проститутке.
Когда Самая Безобразная впервые упрекнула его, он ударил ее в живот — даже тут побоялся коснуться лица.
Он уже не рассказывал о сифилисе и о вепре в лесу. Получил письмо от профессора медицины из Вены и теперь, представляя свою жену, изъяснялся языком науки:
— Дамы и господа! Перед вами чудо природы, мутант, ошибка эволюции, утраченное звено. Подобные экземпляры появляются очень редко. Вероятность этого столь же мала, как и того, что сейчас сюда упадет метеорит. Вам повезло — у вас есть возможность видеть результат мутации собственными глазами.
Естественно, они побывали в университете у профессора. Там вместе позировали для фотографий — она сидела, он стоял сзади, положив ладонь на ее плечо.
Однажды, пока ее обследовали, профессор перекинулся с ним парой слов.
— Интересно, — сказал профессор, — наследственная ли эта мутация. Вы не думали о ребенке? Пробовали? Ваша жена, вы вообще?..
Вскоре после этого деликатного разговора с профессором, как бы и безотносительно к нему, она сообщила, что беременна. С тех пор его терзали противоречивые чувства. Он хотел, чтобы она родила похожего на нее ребенка — тогда у них стало бы еще больше поездок, еще больше приглашений. В любом случае, он был бы обеспечен до конца жизни, даже если б с ней что-нибудь случилось. Может, сам бы прославился? Но сразу же приходила ужасающая мысль, что ребенок будет уродом. Лучше уж вырвать его из чрева матери, чтобы спасти от ее отравленной, навечно заклейменной крови. Ему снилось, что это он — тот самый сын в ее чреве, заточенная жертва темной любви. И она, томя его в этой тюрьме, постепенно изменяет ему лицо. Или иначе: ему снилось, что он — тот самый лесной вепрь, который насилует невинную девушку. Просыпаясь в холодном поту, он молился, чтобы она выкинула.
Ее живот подбадривал зрителей. Они легче прощали ей чудовищное уродство. Теперь они задавали вопросы, на которые она, смущаясь, отвечала тихо и неуверенно. Знакомые уже держали пари — какой родится ребенок и какого пола. Она принимала это спокойно.
Вечерами она шила распашонки.
— Знаешь, — говорила она, застывая на минуту без движения, остановив взгляд на каком-нибудь отдаленном предмете, — люди такие слабые, такие одинокие. Когда они сидят передо мною, уставившись на мое лицо, мне их жаль. Как будто они совсем пустые, и им необходимо на что-то насмотреться, чем-то себя заполнить. Иногда я думаю, что они мне завидуют. Я, по крайней мере, хоть какая-то. А они… нет в них ничего своего, ничего особенного.
Он скривился, услышав это.
Она родила ночью, легко и тихо, как животное. Акушерка пришла лишь затем, чтоб отрезать пуповину. Он дал ей пачку банкнот, велев помалкивать до поры до времени. Тут же зажег повсюду свет, чтобы как следует рассмотреть новорожденного. Его сердце бешено колотилось. Ребенок был безобразный, еще страшнее, чем мать. Он закрыл глаза, ощутив, что содержимое желудка подступает к горлу. Лишь потом, переведя наконец дух, убедился, что, как она и говорила, младенец — девочка.
Он вновь убежал в окутанный мраком город, это была то ли Вена, то ли Берлин. Шел мелкий мокрый снег. Его ботинки жалобно шлепали по брусчатке. И вновь его раздирали противоречивые чувства — радость и отчаяние.
