В данный момент моя Нада скрыта от меня кущей глянцеволистного гипсового папоротника, пребывая в руках у чернокожей парикмахерши, которая моет ей голову. За папоротником заняты мытьем голов три негритянки. До скончания века за этими папоротниками будут они методично мыть голову клиенткам. Наду заставляют сесть, запрокинув голову назад, спинка кресла полуотклонена, волосы Нады погружены в черный фарфоровый умывальник; она так непривычно пассивна, так удивительно покорна, что я почти готов увидеть в ней вовсе не такую уж необыкновенную женщину — почти такую же, как остальные. Полно, что за вздор! Сказать, что Нада — подобна всякой другой женщине! Да разве могла любая другая произвести на свет меня, такого вот? Наконец, мытье закончено, Нада сидит сморщившись, а добрая заботливая негритянка закручивает ей полотенце вокруг головы. Первый этап завершен.
Я беру и разворачиваю журнал «Вог» с порванной обложкой, так чтобы Нада не увидела, что я за ней подсматриваю. Она встает, выходит из-за папоротниковой сени и идет туда, где зал расширяется, а все стены в зеркалах и позолоте, где в огромных черных вазах стоят восковые цветы. Куда ни глянь — вокруг одни женщины. Нада проходит среди них, направляясь к определенному креслу, к определенному парикмахеру. Парикмахер — мистер Станевичус, очень известный мастер, очень дорогой. С холодным безразличием мистер Станевичус оглядывает Наду. Мне приходится слега подвинуться со стулом вперед, чтобы все хорошенько увидеть, хоть все, что я вижу, до боли мне неприятно. Разложив на тощих коленках «Вог», я исподлобья слежу за Надой, я ревную ее к мистеру Станевичусу, я ненавижу его за равнодушно-беспечное отношение к Наде, за его аккуратно зачесанные у висков белесые волосы. Нада усаживается, он накидывает на нее белое покрывало, затем, перевалившись с ноги на ногу, спрашивает у нее что-то, после чего принимается орудовать бритвой; его руки проворно снуют над ее покорной мокрой головой, и тут меня охватывает ужас: ощущение, что она попала в западню. Неужто возможно такое, что Нада умрет? Возьмет однажды и умрет? Что, если прольется ее драгоценная кровь?
Я поспешно раскрываю «Вог», и взгляд мой падает на фото миссис Станислав Проктор, красавицы, волосы у которой пострижены еще короче, чем у меня, зачесаны назад, прилизаны, глаза аккуратно подведены тонкой сверкающей полоской, ресницы густые, точно пышные заросли папоротника или плюща, — тяжеленные, слипшиеся, все будто в саже. Она глядит из-под своих ресниц прямо на меня. На ней костюм пилота из золотисто-серебристой ткани и такие сапоги, что прямо не знаешь что и сказать: то ли золотые, то ли серебряные, то ли из какого другого драгоценного материала. На руках серебристые сетчатые перчатки, сквозь которые просвечивают невероятно длинные, заостренные золотистые ногти. Под мышкой левой руки небрежно зажат летный шлем, — огромный, разукрашенный бусинами. Столь же небрежно расстегнута спереди на легком летном комбинезоне молния, приоткрывая будоражащий доступ в белокожие глубины между грудей. Я, восьмилетний мальчишка, глаз не мог оторвать от этих манящих глубин. Надпись под снимком гласит, что эта дама, а также ее кузен, известный дипломат Хенрик Гундт, с детства управляют личным самолетом и что им неоднократно вручались призы всяких международных состязаний.
Перевернув страницу, обнаруживаю очередную красавицу с распатланными волосами до плеч и в огромных темных очках. Это герцогиня Вилезийская, супруга кинорежиссера Сайласа Хоббита, и демонстрирует она сшитый ей по особому заказу для поездки в Арктику охотничий костюм из горностаевого меха. До чего хороша эта герцогиня Вилезийская! Даже высокие сапожки до колен у нее из мягкого горностаевого меха, а ее белая-пребелая кожа, казалось, не кожа вовсе, а какой-то непостижимый, мягкий, восхитительный мех! У нее под мышкой небрежно зажата винтовка с мощным оптическим устройством. Позади на стене, слегка в фокусе, торчит огромное чучело лосиной головы, на нос которой какой-то шутник нацепил очки — точь-в-точь такие, как на герцогине, — вот, стало быть, как надо покорять диких зверей!
Я поднял глаза. Сбоку в нескольких шагах от меня возникла привлекательная дама лет пятидесяти. Снимает пальто с меховым воротником и отдает гардеробщику, подходит к одному из кресел, где ее уже поджидает другой мастер, очень похожий на мистера Станевичуса. Дама солидная, яркая блондинка с перламутровыми ногтями. Но — ах! — быстрым жестом молодой парикмахер снимает у нее с головы парик: изнутри торчат шпильки, подкладка; парик подвергается тщательному причесыванию, а дама между тем сидит в кресле бледная как смерть, мгновенно сделавшаяся уродиной, уставившись на свое отражение в зеркале, — череп с зачесанными назад редкими темными волосиками. Мастер подает ей парик, дама сама заботливо и любовно причесывает его, а мастер в это время принимается причесывать ей голову, и они проделывают одинаковые движения, их руки движутся в унисон — одна пара рук причесывает парик, другая — голову клиентки.
Я листаю журнал. Он — единственное, что у меня есть, что мне дозволено. Текут минуты. Проходит час, за ним другой; медленно тянется время. Глаза у меня набрякли от лаковых брызг, от сигаретного дыма, от ароматов, от тяжелого и жаркого присутствия женских запахов, заполняющих все вокруг. Но вот появляется Нада, обновленная Нада: ее темные волосы коротко острижены, подбриты у шеи, взбиты кверху каким-то необычным манером, свисают на бледный лоб змееподобными колечками. Медуза моя! Руки и ноги у меня затекли, но ее появление встряхивает меня. Умудряюсь выбраться из кресла сам, но вид у меня такой замученный, что Нада спрашивает:
— У тебя что, опять приступ?
И самыми распрекрасными в жизни становятся для меня те мгновения, когда я могу сказать своей матери, не лукавя при этом, что никакого приступа у меня нет.
Мы подходим к автомобилю, и тут Нада в волнении замечает, что пакетики с едой — позабытые здесь на целых три часа! — теперь пропитались водянисто-жирным красным соком. Она с отвращением их выбрасывает, бросает все три пакетика в бак с надписью: «Наполняй-ка!»
…Так она всегда существовала вне меня, зримо или полузримо, так она существовала, оставаясь совершенно независимым существом. У меня было две Нады: одна — свободная женщина, часто меня бросавшая, а другая — та, что неотвязно присутствовала в моем сознании, эмбрион, порожденный мною самим, моим сумасбродным, моим расстроенным воображением. И я любил их обеих; клянусь, я обожал обеих. И потому, когда Нада сказала мне в тот день: «Это не эгоизм, свобода вовсе не эгоизм!» — я понял, что это заявляет о себе свободная, мятущаяся Нада и что удержать ее я не в силах.
— Если ты сейчас уйдешь, можешь назад не возвращаться!..
В среду отец снова вылетел в Южную Америку, а когда в субботу вернулся, Нады дома уже не было. В пятницу днем, выскочив из автобуса школы Джонса Бегемота (микроавтобуса без особых опознавательных знаков), я припустил вприпрыжку по дорожке к дому, так, чтобы возможно наблюдавшая из окна Нада видела, что я снова здоров; но стоило мне распахнуть дверь в дом, как я сразу учуял в прихожей запах ее чемоданов, а ведь даже не подозревал, что мне знаком этот запах; и тут навстречу вышла с извиняющимся видом Джинджер, и она так сконфуженно, так жалостливо и горестно хлюпала носом, что мне уже ничего не надо было объяснять.
Получив от Джинджер письмо, оставленное мне Надой, я с достоинством удалился наверх в свою комнату. Я не плакал. Я повалился на постель и лежал, уставившись в потолок этого странного дома, спрашивая себя: как я здесь оказался, кто я и чей я сын, — где эта пара лошадок, мои родители. И одновременно я ощущал, как зарождается где-то внутри меня огонь, грозящий вот-вот разгореться и превратиться в бушующее пламя. Так разгорелось ли оно? Да или нет?
По всему телу, заполняя мозг и обволакивая мои несчастные, ноющие глаза, растекалось желание спать, погрузиться в тяжелый, вялый, иссушающий губы сон, каким засыпают утопленники, где-нибудь на дне океана чуть колышимые и переворачиваемые течением. И я канул в сон без сновидений. Джинджер скреблась, шмыгала носом под дверью и наконец постучалась ко мне, и я сказал ей хорошо поставленным голосом, точь-в-точь как говорила Нада: «Благодарю вас, все в порядке!», и тогда Джинджер удалилась, день превратился в ночь и я уснул. Я спал спокойно, проспал рассвет и проснулся только оттого, что Отец орал мне прямо в ухо что-то непонятное и жуткое по поводу какой-то шлюхи, которая в третий раз сбежала от нас.
С того момента и в течение десяти дней тянулся странный идиллический антракт. Отец получал от Нады какие-то сведения, мне при этом не говорил ни слова. Мы повсюду были вместе, он и я, два жизнерадостных и бесшабашных холостяка — вместе ходили в кино, обедали в приветливых, залитых солнцем ресторанчиках, куда таких, как я, детей пускали, вместе отправлялись в центр посмотреть «живьем» турнир по спортивной борьбе, где навязчиво пахло потом и шелковыми трусами и сигаретным дымом, и все это был какой-то обман, но обман честный, призрачно честный. Допоздна мы засиживались у Отца в комнате (горько говорить, но вот уже несколько лет они жили с Надой в разных комнатах), глядя разные фильмы по телевизору, вместе с Отцом жевали часов до двух утра сухую картошку, пикули и всякую прочую ерунду, вялые, сонные, но до странности довольные общением, — как, должно быть, радуются пассажиры медленно тонущего корабля, ощущая, что судьба дарит им друзей по несчастью, — в конце концов, в их ли положении жаловаться? И мы о Отцом предпринимали странные, бессмысленные рейды на автомобиле по Фернвуд-Хайтс, и Отец, сидя за рулем с сигарой в зубах, скользил печальными «сумчатыми» глазами по заснеженным склонам холмов.
