Московская ночь не тиха - возле домов паркуют машины, то здесь, то там воет сигнализация, а во дворе у Мезрякова к тому же собирались подростки. Ночи были душными, и в распахнутые настежь окна неслась музыка, к которой преобладали ударные, и заливистый смех. Голоса у подростков ломались и проникали в каждую щель.
- Моя немецкая натура негодует, - выходил из себя Лецке. - И главное, в доме никто не возмущается! Спуститься, разогнать?
- Моя еврейская осторожность подсказывает, что лучше вызвать полицию.
Но до этого не доходило. Оба знали, что скорее, чем она приедет, подростки угомонятся. И действительно, часам к двум они расходились, оставляя на детской площадке банки из-под пива. А до этого оставалось терпеть, лежа с открытыми глазами, спасаясь Бранденбургскими концертами, которые заводил Мезряков, прокручивая чёрную виниловую грампластинку. Или заниматься любовью. После бессонных ночей чувствовали себя разбитыми и утром шли в парк. Пришла пора делиться муравьиным семействам, и в воздухе роились крылатые самки, которые лезли в сумки, за шиворот, под бейсболки, бесцеремонно щекотали подмышки.
- Вот же устроила природа! - чертыхался Лецке.
- Не блюдёт наши интересы, - прихлопнув на щеке мошку, смеялся Мезряков. - Похоже, ей плевать на своего царя.
Маршрут был одним и тем же, по тропе мимо кустов, где месяц назад с пистолетом караулил Мезряков, на этом месте оба улыбались, потом, пересекая липовую аллею, выходили на Майский просек и у пруда кафе "Лебяжье" кормили лебедей. Лецке обнимал Мезрякова, склонив ему голову на грудь, как в первый раз у него в квартире.
- Я знал, что вы этим кончите, - усмехнулись раз у них за спиной. Тот самый толстяк в майке с изображением президента, с которым когда-то здесь сцепился Мезряков. Он похлопал Мезрякова по плечу.
- Проваливайте, - сбросил тот его руку. - Я вас не звал.
- Вам нужна помощь. Бог от вас отвернулся, а сатана не дремлет.
- Идите к чёрту! - вспылил Лецке.
Толстяк снова усмехнулся.
- А всё же лучше бы вам уехать, у нас таким не место.
- Каким?
- Содомитам.
- И чем же мы вам мешаем? Тем, что не покупаем обувь, которой вы торгуете?
- Обувь здесь ни при чём, это всего лишь хлеб насущный, - с достоинством ответил толстяк. - Речь идёт о духовном. Ваша любовь греховна.
- А у вас любви и вовсе нет. Кстати, ближнего осуждать большой грех. И за что? Что он не такой, как вы?
Толстяк посмотрел снисходительно. Он явно не собирался вступать в диспут.
- Не забывайте, вы живёте в православной стране.
- Разве? А я думал, Россия пока ещё светское государство.
- Ошибаетесь! Россия была, есть и будет православной. Нас большинство, и вы живёте в нашей стране.
Что возразить? Убийственный аргумент!
Но тут вмешался Лецке.
- Владислав, о чём с ним разговаривать! Уйдёмте!
Они сделали несколько шагов.
- Убирайтесь! - донеслось им вслед. - Вам отвели специальные клубы, там и вытворяйте свои мерзости.
- Как евреям гетто? - обернулся Мезряков.
Но Лецке уже тащил его за рукав.
Они вышли из парка, а Мезряков всё не мог успокоиться.
- Надо же, до чего дошло! Если завтра начнут выхватывать из уличной толпы и прямо у домов расстреливать, то остальные и тогда будут проходить мимо.
- Кто бы сомневался, Владислав!
- Как куры, когда одна, брызгая кровью, носится по двору с отрубленной головой, они будут жрать, жрать... И как прикажете с ними жить?
Остановившись, Мезряков повернулся. В его глазах стояли слезы.
- Не отчаивайтесь, - взял его под руку Лецке. - У вас же есть я.
А ночью Мезряков вернул ему его слова. Проснувшись, Лецке долго лежал с открытыми глазами, вспоминая произошедшее. Повернувшись к Мезрякву, он громко всхлипнул.
- Что же это делается, Владислав! Кругом чужаки.
- Не отчаивайтесь, Антон, у вас же есть я.
Точно слепой, Мезряков ощупал заплаканное лицо Лецке и, прижав друга к груди, поцеловал в макушку.
"Без цензуры у нас нельзя, без неё народ быстро оскотинится, - думал г-н М. - А охота на ведьм в России - национальное развлечение".
(Из романа Владислава Мезрякова)
Всюду запестрели полосатые чёрно-оранжевые ленты. Их цепляли к нагрудным карманам, рукавам, они, как гусеницы, свисали за стеклами автомобилей, развевались, привязанные к автомобильным антеннам. Забытые с царских времён, они воскресли по мановению волшебной палочки, которой дирижирует правительство. Эта палочка - СМИ. Через месяц показа по телевидению эта лента, напоминающая окраской колорадского жука, прочно укрепилась в сознании в качестве символа патриотизма, превратившись в знак гордости за страну, и каждый норовил продемонстрировать свое верноподданичество, свою радость от того, что принадлежит к сообществу, которым руководит бессменный президент. Эту ленту привязали к событиям, к которым она не имела никакого отношения, к победам, одержанным под другим флагом, к праздникам, отмечавшимся в память людей, не имевших о ней ни малейшего представления. Переписывать историю - значит посягать на права мёртвых. Но если кощунство регулярно, оно уже никого не возмущает.
- Океания всегда воевала с Австразией, - цитировал Мезряков. - Океания никогда не воевала с Австразией.
Лецке вздыхал.
- Да уж, и то, и другое вызывало бурные аплодисменты. Неужели у нас 1984-й?
- Достаточно выглянуть в окно.
Со стадиона, находившегося через дорогу, по утрам доносились барабанная дробь и спортивные марши. Десятки молодых людей, выстраиваясь в колонны, маршировали под развевавшимися флагами. Это называлось военно-патриотическим воспитанием. Это мешало спать. Однако Мезряков отдавал должное начинанию. Участникам не надо задумываться о происходящем, мучиться своей ничтожностью, не надо видеть мир в его ужасающей наготе. Кто выбивается из строя? Кто слышит иного барабанщика? Ну-ка, вместе чеканим шаг! Кто там шагает правой? Левой, левой!
Сосед Мезрякова наконец закончил ремонт. С лестничной площадки исчезли вещи, прекратила визжать дрель, и теперь его присутствие выдавал лишь долгий скрежет ключей, которыми он открывал замки в железной двери. Столкнувшись с ним у лифта, Мезряков поздоровался. Он прошёл мимо. От них все отвернулись. Даже сосед. Плевать! Руки ищут руки, губы - губы. Они целуются, как голуби, и, слившись воедино, не замечают, что стали белой вороной. Но разве они причинили кому-то зло? Чего им было стыдиться?
- Мы же не воспитанники английского колледжа, чтобы после ночи однополых утех строить из себя благопристойных мальчиков, - разглагольствовал в постели Мезряков. - Нам не надо притворяться невинными крошками, мы уже взрослые, чтобы любить открыто.
- Не знаю, - наморщился Лецке, - чего в англичанах больше - ханжества или распутства.
Мезряков вскинул бровь.
- Удивляете, Антон. Что такое распутство?
- Всё, в чем нет любви. - Лецке почесал лоб. - Вся эта воспеваемая сексуальность, чистая физиология. Да и всё кругом, что делается лишь из удовольствия - тоже.
- Да вы моралист, Антон! Кто бы мог подумать.
Мезряков положил ему на бедро горячую ладонь, сбросил простынь, и вскоре Лецке уже постанывал в его объятиях.
Может, им стоило одеться, как подобает? Джинсы в обтяжку, чёрная рубашка с металлическими кольцами вместо пуговиц, серьги, затемнённые очки в роговой оправе. Может, стоило регулярно посещать вечеринки в гей-клубах? Но к чему это? Слиться с толпой гомосексуалистов - всё равно, что с толпой футбольных болельщиков. Стать стереотипом, какой уж тут протест. Может, им стоило брать билеты на ночной сеанс, когда в кинотеатрах идут порнофильмы? И предаваться похоти на заднем ряду, где мастурбирует престарелый слюнявый горбун? Но зачем это? Подобные развлечения совсем не в их вкусе. У них хватало занятий и без этого. Их глаза горели огнём. В них читалось желание. Они снова и снова обладали друг другом, становясь одной плотью. Но телесная оболочка слишком тесна, чтобы выразить всю силу любви. Настоящая любовь больше физического влечения и даёт больше, чем сладость вожделенного единения, тайна эроса заключается в его мистическом смысле, который постигают лишь избранные. И Мезряков с Лецке попали в их число. Их отношения развивались в удушливой атмосфере тоталитарного режима, когда над страной повисла вездесущая тень диктатора, но они вцепились друг в друга и были счастливы. Каждая пара проживает любовь по-своему, на свете нет похожих любовников, и наши герои подтвердили это. Над ними сгущались тучи, а они философствовали в постели. Соскучившись по лекциям, Мезряков читал их единственному слушателю. Он говорил убеждённо и страстно, в паузах глубоко затягивался, прикуривая одну сигарету от другой.
- У простых людей и мир примитивный. Он сводится к трем "д" - деньги, дом, дети. А всё, что выше - от лукавого. Они сознательно отрекаются от тайны мира, убеждённые, что это не их ума дело. За неё отвечает Бог. Так им проще. Потому, что в душе у них живёт страх.
