Столь изощренных чувств по отношению к своей стране не ожидал он. Не был он готов — к такому. И эту песню он всегда любил:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
А на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
А венгры грохотали от восторга. Топот, крики, свист. Зал надрывался так, что Александру — место было в бельэтаже — захотелось бросить в партер противотанковую гранату. Связку!
В антракте он уходил во гневе. Зал следил за ним с недоумением. Более русским себя он никогда не чувствовал. И это длилось — в тусклом свечении хрустальных огромных люстр.
Поезд Дружбы закапчивал ужин в привокзальной столовой самообслуживания. Кроме перечниц с толченым кирпичом на столах были наперстки с иглами деревянных зубочисток, которые соотечественники осваивали с энтузиазмом удручающим. Увидев его, Аглая Рублева спрятала оскал своих прекрасных зубов:
— Явился не запылился!.. Ну, и как они? Страстные, говорят?
— Дайте поесть человеку, — сказал Комиссаров.
— Мы уже в гостиницу тебе собирались тарелку нести. Тефтели пальчики оближешь.
— Тефтели, действительно, неплохие, — ударяя на первый слог, сказала критик О***. — Больше мяса, чем хлеба.
— Но островаты будут. — Комиссаров потер живот под пиджаком. — Как можно так перчить?
— Перец, он мужикам на пользу.
— Может быть, венграм, А у меня, кажется, обострение началось.
— Язва?
— Угу. Желудка.
— А я-то думала, сейчас бутылочку раскрутим на четверых. Но у тебя-то язвы нет?
— Есть, — проявил мужскую солидарность Александр. Двенадцатиперстной.
— Эта в рак не перерождается. Ерунда.
— Ну, Аглая! — возмутился Комиссаров. — Ты, я вижу, сама деликатность.
— Пей меньше, если боишься.
— Что ты понимаешь во внутрипартийной жизни…
— Тогда профессию смени, не знаю… — Аглая задавила сигарету в грязной тарелке, отсыпала про запас зубочисток и щелкнула сумочкой. Ладно, мальчики: раз вы такие скучные, мы тогда к себе пойдем. Трусишки мерить — да, Ритуля? Вы, кстати, купили бы своим. Таких и в Будапеште может не оказаться. Безразмерные, трех цветов в наборе и, между прочим, производства Португалии — голову потеряют!
Мужчины остались одни.
— Начинают женщины звереть, — тоскливо сказал Комиссаров. — И это первый день. Что дальше-то будет? Да и в целом по Дебрецену обстановка не из лучших. Эти мотоциклы утром…
— Ну?
— Таки да! Недружественная акция. На утренней летучке выяснилось, что и перед другими отелями гужевались. Камнями, правда, не кидались, но кое-где и лозунги выкрикивали. Так что ты бы один-то тут не очень. Попарно давай. Береженого, знаешь… Да. Вот так и получается. Приехал поезд Дружбы, а дружить-то не с кем…
Уборщицы-цыганки убирали посуду. С гулким грохотом. Он покосился:
— И за что нас так не любят, а?
Шибаев со свитой проследовал в кабинет военного коменданта. Комиссаров и Александр остались в «предбаннике». По другую сторону стойки томились два старших лейтенанта. Красивые и статные, они недоверчиво косились на зеркальные очки одного из визитеров и меняли позы, одна вольней другой будто не в СА служат, а где-нибудь в американской, и черт сам им не брат. Один из них вспрыгнул на стойку и плавно опустил себя на рычагах рук.
— Из Союза, парни?
— Из Союза.
— Давно?
— Недавно.
— Из Союза откуда?
— Москва.
Оба старлея сделали вид, что Москва им нипочем. Исключив москвичей из разговора (но не из поля слышимости), они обменялись мнениями: «На обратном пути из Сочей заскочу, пожалуй, в белокаменную». — «Чего ты там забыл? Лучше в Питер слетай — это я понимаю. Культурный город».
— Кстати, парни, — оглянулся старлей. — Червонцев лишних, случаем, нет? На форинты меняю.
— Червонцев? Нет.
— Да вы не бойтесь. Я вам лучше, чем в банке сменяю. Нет? Жаль. Рубли мне вот как нужны. В отпуск еду.
— В Союз?
— Ну, а куда же.
Посуровевший было при намеке на валютные дела, Комиссаров отошел.
— Что, старлей, соскучились по родине?
Старлей взглянул свысока.
— Чего это мне по ней скучать?
— Ну… Чужбина все-таки.
— Не знаю. Лично мне здесь нравится. Моя бы воля, я б в Будапешт махнул. Не были еще в Будапеште? Ну-у… такой город! Озеро Балатон там рядом. И вообще. Но отбывать отпуска, к сожалению, мы обязаны в Союзе.
— Почему же «к сожалению»?
— Потому что в Союзе одни проблемы. Перекусить проблема, культурно с девушкой развлечься — тоже. Одни запреты: это радио не слушай, эту книгу не читай, этот фильм не смотри. А здесь по-другому.
— Свободы больше здесь! — не выдержал другой. — Понятно, Москва?
Комиссаров вынул из кармана сигарету и поднялся.
— Перекурю пойду. На свежий воздух. — В дверях он обернулся. — Вас бы отсюда в Приамурский укрепрайон! Там бы научились родину любить.
И хлопнул дверью.
— Туристы?
Александр кивнул.
— А он?
— Руководитель.
— Сочувствую, — сказал старлей.
Внизу под аркой Комиссаров отрывисто затягивался сигаретой:
— И это армия! Штыки! Опора!..
По пути с обеда творческая группа увидела стоящий у гостиницы «Икарус». Несмотря на приступ язвы, Комиссаров собрал людей на инструктаж.
— Сегодня, — объявил он, — даем концерт.
— Наконец-то! — сказала Нинель Ивановна. — А то мои девчата застоялись. Только нам зал нужен. Чардаш прорепетировать.
— Отставить чардаш. Пересмотреть программу под углом на бронетанковую часть. Часть, подчеркиваю, тоскующую по Родине. К вам, «Веселые ребята» это тоже относится. Никакого рока, никаких вихляний с микрофоном.
Руководитель «Ребят», он же солист предположил:
— Битлов, по крайней мере, можно?
— Никаких битлов. Все, что не наше, исключить. По-быстрому продумайте репертуар и мне на утверждение. Давайте!
К удовольствию танцевального коллектива ударник устроил сцену при посадке в автобус.
— Раз так, не еду на хуй! Палочки об колено! Я рок хочу играть!
Перекуривая у входа, Геннадий Иваныч снисходительно взирал на дауна во гневе:
— Переучивайся, рокер, на баян. Мой музыкальный тебе совет. Пушки заговорят, при деле будешь. Да и при политике мира с ним не пропадешь. Сыт, пьян, любим, и никакой цензуры-дуры. А почему? Национальный струмент.
— Ебал я ваш баян! Ребята, не просите! Не поеду!
«Веселые ребята», отбивая пальцы и не глядя по сторонам, торопливо загрузили свою обшарпанную аппаратуру. Так же молча втащили своего ударника.
Дверь закрылась.
Вооружившись красным шариковым стержнем, Комиссаров вынул проект репертуара. Александр отвернулся в окно. Залитая солнцем главная улица была по-субботнему оживлена. По-прежнему город был волнующе чужд, хотя глаза то и дело запинались на фланирующих соотечественниках из нетворческого состава.
Бронетанковая часть располагалась в бывшем дворянском гнезде. Ворота развели свои красные пятиконечные звезды, впустили «Икарус» и с лязгом закрылись. Комиссаров пошутил:
— И вновь я посетил…
Действительно: Родина. Малая: оторвавшийся островок, об укрепленные стены которого разбивалась чужбина. Углубившись в старинный парк, автобус остановился у «Зеленого театра», обнесенного по периметру щитами наглядной антиимпериалистической пропаганды. Театр был — дощатый помост с задником и вкопанные в землю ряды скамеек. На задних рядах «артистов из Москвы» уже поджидали офицерши — молодухи с младенцами, запеленутыми во все, так сказать, импортное — розовое и голубое. Стволы вековых деревьев были окрашены закатом. Издалека приближалась бодрая маршевая песня. На ближнем щите был фотомонтаж под названием «Духовная агрессия против Страны Советов» — с рекламой образцов «подрывной» продукции: «Архипелаг ГУЛАГ», «Посев», «Грани», «Русская мысль».
Несмотря на ощущение абсурда, закурить на чистом воздухе было приятно.
Прибухали сапоги — по команде роты занимали места в партере.
Смущаясь, но с напором Комиссаров сказал:
— Люблю все это, знаешь? С детства гарнизонного. Армию. Единство содержания и формы. В ней все же наша суть — в мундире. Сними его с России, как пробовал Хрущев, — и расползется сверхдержава в кашу. Ешь, кому не лень… Не приведи Господь! Дай сигаретку.
От «Веселых ребят» подошел солист.
— Насчет ваших предложений.
— Ну?
Солист показал список.
— Вот это, это и это…
— Ну?
— Ведь я не запевала? Я лирик. И под электрогитары все это не пойдет. Тут нужен сводный хор с оркестром.
— Так, значит… Уверены?
— Абсолютно.
— Ладно, давайте лирику. Но только нашу.
— Есенина?
— Давай. Только с разбором. Не кабацкого!
