— Не теряй голову.
— Уже.
— Но где здесь?
— Выпрыгнем давай.
— О том и речь. Ко мне? разбудим пионерок. К тебе сейчас лидер явится. Барабанщик, правда, туалет еще не занял, но это…
— Это?
— Как говорится, нет повести печальнее на свете… — Контрабандистка хохотнула, и пальцы Александра выскочили сами собой. — Отложим на потом?
* * *
Была уже глухая ночь, когда в окно к нему въехала и остановилась вывеска «DEBRECEN».
Первый город за границей.
При разгрузке «Веселые ребята» подали Александру барабан. Он нес его, а рядом хозяин с палочками делился на ходу:
— …«Хули тебе там делать? СССР позорить?» — он мне говорит. Меня уже ребята на вокзале ждут, а он запер, и ключ не дает. А как же без меня? Ребята же не смогут! Я ему в ноги: «Папа, Христом-Богом!» Отдал. «А башли?» — «Проси у мамы». А мама меня за припизднутого держит. Все мои авансы и получки отнимает, «Хочешь ехать, ехай так, — она мне говорит. — Не дам башлей. На ерунду потратишь». А мне ребята заказов надавали — раз. Коры лаковые сам себе мечтаю. Ну, я во двор к ребятам: «Выручайте!» Полную кепку накидали мне капусты! «Только привези, чего просили». С завтрава начну искать…
Они вышли на привокзальную площадь, и даун изо всех сил ударил палочками в несомый Александром барабан:
— БА-БАМ-М!
Колонны нетворческой молодежи ушли по главной улице. Их группа осталась в первом же отеле на углу.
В фойе сквозь сутолоку к нему метнулись зеркальные очки.
— Брось барабан, — взмолился Комиссаров. — Это же заговор! Тебя блокировали, а сами к водке подбираются со всех сторон. Давай-ка!..
В четыре руки они взяли картонку с водкой и под взглядом группы подняли на галерею. Внизу под развесистой пальмой в обнимку с инструментом сидел баянист. Исподлобья смотрел им вслед. Без выражения, но не мигая.
— Ишь, затаился крокодил!..
По коридору и в номер.
Здесь был шкаф с ключом. Большой, резного дерева. Комиссаров запер водку и протянул ключ:
— Держи оборону!
— Почему я?
— Если не ты, так кто? Мне «звездочек» укладывать!
В номере было по-крестьянски чисто и без затей. Беленые стены в картинах на скотоводческие темы. Быки-производители и кони-битюги. Мебель огромная и прочная. В расчете на приезжих Собакевичей — из окрестных степей. «Вот я и за границей», — сказал себе Александр, опустившись на кровать и отдаваясь чувству отчужденности, болезненному и приятному.
Рядом стоял старомодный телефонный аппарат. Из черного эбонита. Связи не было. Он положил тяжелую трубку.
Из коридора постучали.
— Кто там?
— Геннадий Иванович.
— Какой Геннадий Иванович?
За дверью помолчали.
— Баянист.
Александр открыл.
— Дела такие, значит, — сказал Геннадий Иванович. — Первый день на чужбине.
— Ночь.
— Тем более! Причем, не наша. Европейская! Отпустите мне пол-литру — и пожелаем друг другу спокойной европейской ночи.
— А если без пол-литры?
— Сами понимаете. Покоя нам не будет.
— К сожалению, Геннадий Иванович, не могу.
— То есть?
— Не начальник.
— Но зам?
— Нет, не зам.
— А кто?
— А посторонний. Как вы.
— Тогда по-человечески и разберем. Она ведь моя. Я деньги за нее платил. Так?
— Так. Но ее вы уже выпили.
Баянист изумился:
— Когда же?
— На родине еще. Под Жмеринкой.
— Разве?
— Да, Геннадий Иванович. Да.
— А вы, простите, по национальности кем будете?
— А что?
— Может быть, того… договоримся? Двойной тариф?
— Русский я. Но не таксист.
— Так неужели на чужбине русский русского да не поймет?
— Метафизику давайте оставим до утра.
— Так, значит, ставится вопрос?
Александр нажал на дверь.
— Венгерские мои деньги могу получить? — спросил из коридора баянист официальным тоном.
— Тоже утром.
Удаляясь, голос недобро пел:
Я спросил у тополя,
Я спросил у ясеня:
«Где моя любимая?»
Со стен смотрели заграничные кони и быки. Александр лег на чистое покрывало.
В дверь снова постучали.
Вернулся Комиссаров. Попил воды из-под крана, поднял очки и посмотрелся в зеркало.
— Забыться и уснуть! К тому же язва разыгралась. Но нельзя. Покой нам только снится. Засыпаешь?
— Нет.
— Как насчет прогуляться?
Они вышли и заперли.
За углом баянист совещался с «Веселыми ребятами». Комиссаров дал им совет:
— Отходите ко сну, ребята. Завтра насыщенный день.
— Без снотворного не засну, — сказал баянист.
— Мы тоже, — сказали ребята.
— Речи быть не может!..
Внизу Александр сказал:
— Стресс границы. Может, пойти навстречу?
— И получить дебош?
Город был плоский. В мглистом излучении фонарей и вывесок ни души. Под ногами чужестранно зазвучали плиты тротуара. Вывески светились не по-московски. Горели с хорошим наполнением — прочно и спокойно, без дрожи и не теряя букв. Которые здесь были с надстрочными знаками и складывались в слова абсолютно непонятные. Но витрины под вывесками их переводили. На язык пищи и предметов. Эти застекленные, уютно подсвеченные ниши тянулись слева вдоль главной улицы. Одна сплошная витрина. Комиссаров проходил, ее игнорируя; Александр косился. Он забыл уже сложную формулу коммунизма, которую их в школе заставляли заучивать наизусть. Вспоминалось только нечто про изобилие, которое прольется потоком. В этом смысле некогда обещанный коммунизм здесь уже наступил — в двух часах от границы.
Справа во мгле открылась площадь с памятником.
— Петефи, — опознал Комиссаров. — Поэт.
— Ты думаешь?
— Не думаю, а знаю.
— Откуда?
Комиссаров ответил дурными стихами:
— Мировая свобода! И с востока на запад народы тот зов протрубят. И тираны, услышав тот зов, задрожат. Противника, Андерс, должно знать в лицо.
На центральной площади светился отель «Arany Bika». Под вывеской в виде Золотого тельца Александр сказал:
— Я тебя здесь подожду.
— Идем-идем.
Они поднялись на второй этаж. Комиссаров постучал в высокую дверь. Оттуда раздалось недовольное:
— Кого еще принесло?
Они вошли.
Начальство поезда Дружбы сидело в ароматном дыму американских сигарет. Номер был роскошный, застолье неопрятное.
Комиссаров сказал:
— Доложиться, товарищ Шибаев…
Крепыш в нижней рубахе и широких гэдээровских подтяжках поднял недобрые глаза.
— А привел кого? Не наш, что ли?
Застолье с неодобрением смотрело на Александра.
— Наш, товарищ Шибаев.
— Вид среднеевропейский, — упрямился начальник.
— Писатель! — заверил Комиссаров. — За водку отвечает.
— Нашел, кому доверить. Писателю!..
— Так он не пьет.
— Вижу, силен ты в кадровой политике. Из писателей у нас один-единственный не пил. Писал! И дописался. Отправили по ленинским местам. Не в Шушенское, к сожалению. В Швейцарию. О ком говорю, ты знаешь? Если нет, спроси у Хаустова.
— Он не из таких.
— Ручаешься?
— Он мне, как правая рука!
— Ну, если правая… Смотри. Налей им, Хаустов.
Красавец с черными подглазьями исполнил с безучастным видом. Из первой под руку попавшейся бутылки «на винте».
— Случайно твоя правая рука по-ихнему не знает?
Собутыльники по наружности не особо отличались от гостей. Но были хозяевами. Из местного аппарата.
— Увы, — сказал Александр, на которого при этом все снова посмотрели. С подозрением.
— Вот и мы «увы», — сказал Шибаев. — Баки залили до отказа, а общий язык все не приходит. Какая-то с ними неком-му… Тьфу!
— Некоммуникабельность, — сказал мрачно Хаустов.
— Во-во. Нэм тудом [104]— и то с трудом.
Хозяева оживились:
— Хоги мондта?
Шибаев поднял стакан.
— Тринкен! Нет-нет, не нэм, а так у нас положено. Давайте! За встречу на венгерской земле. Мир-дружба, и тому подобное…
Не только венгры, но и сам инициатор выпил с дрожью омерзения. Запил «пепси-колой» и поднялся — коротконогий, как штангист. Прошелся по номеру. Позолота, лакированное дерево, картины с нимфами, огромная кровать под балдахином. Большими пальцами он оттянул подтяжки и шлепнул себя по брюху.
— Твоих бы «звездочек» сюда. А, Комиссаров? Их руководительница, что за баба?
— Из «березок». Которые мир покоряли.
— Ну, это при царе Никите было. Мир ей сейчас не покорить. Хотя в соку. Как это в народе говорится? Сорок лет, бабий век. Сорок пять — баба ягодка опять! И что, скатилась до фабричной самодеятельности? Ты, Комиссаров, не стесняйся. Закусывай давай. Хаустов! Нож в руки! Демонстрируй тактику салями. А мы пока вопрос стратегии решим. Замужем?
