Каромоев пожелал установить кардиостимулятор. Как гражданину солнечного Узбекистана, никаких квот ему не полагалось, но если уж говорить начистоту, эти самые квоты не были нужны Каромоеву, потому что у него хватило денег как на покупку электростимулятора, так и на оплату пребывания в институте вместе со стимуляцией персонала. Пролежал он, на удивление, спокойно, не устроив ни одного из своих фирменных скандалов. Только на прощание Каромоев позволил себе немного лишнего, а именно, на правах пожилого человека, без пяти минут, можно сказать, аксакала, вознамерился потрепать Ирину Николаевну по щеке. Рука была перехвачена у самой щеки и опущена вниз не совсем по воле своего хозяина. Каромоев насупился, видно, пожалел денег, только что переданных врачу, и ушел.
Каромоев ушел, чтобы больше никогда не вернуться, хотя Ирина Николаевна приглашала его на плановые обследования и даже набросала на бумажке нечто вроде графика.
Иногда тромбу бывает достаточно самой малости для того, чтобы начать расти. Электрод, введенный в полость сердца, стал своеобразной «стартовой площадкой» для непоседливого тромба, который образовался, немного вырос и сорвался с места в большое путешествие по кровеносной системе. В склеротически суженной базилярной артерии[15] тромбу-гуляке понравилось настолько, что он решил там осесть.
Каромоев, как и подобает настоящему мужчине, умер на боевом посту. Он скоропостижно скончался во время чтения экспансивной и красочной нотации шеф-повару одной из своих «точек», уличенному в чрезмерных, не укладывающихся ни в какие рамки кражах провианта. На фразе «Я тебе покажу, коз…» Каромоев схватился за голову, захрипел, побагровел лицом и рухнул на выложенный серой плиткой кухонный пол. Несчастный шеф-повар так и не узнал, что ему хотел показать добрый хозяин и как именно намеревался обозвать — «козявкой», «козырем», «козодоем» или еще как-то иначе.
С учетом того, что незадолго до кончины Каромоев отобедал в этом же ресторане, заподозрили отравление, но вскрытие установило истинную причину смерти. Похоронив мужа, вдова отгоревала несколько дней, а потом написала жалобу на Ирину Николаевну, вот, дескать, если бы не она, то был бы мой муж жив и более-менее здоров. Мол, и кардиостимулятор покойному мужу на фиг не был нужен, это все врачи его раскрутили на установку, оказавшуюся роковой. Вдова была не слишком образованна, в административно-медицинских хитросплетениях не разбиралась, и потому, не мудрствуя лукаво, послала свою жалобу в министерство, откуда ее спустили директору института с пометкой «разобраться и сообщить о принятых мерах». Вот тут-то Ирина Николаевна и оценила, в каком чудесном месте она имеет счастье работать. Ее не отдали «на заклание», она вообще не пострадала, разве что выслушала краткую отповедь Валерии Кирилловны, ознакомившейся с историей болезни Каромоева и сделавшей вывод, что здесь можно было бы обойтись и без кардиостимулятора. «Всегда так бывает — если не очень надо, а сделано, то жди неприятностей», — сказала заместитель директора по лечебной работе. Лазуткина сокрушенно вздохнула, предвидя скорое и неприятное увольнение из института, но с увольнением она погорячилась, потому что в официальном ответе на жалобу, подписанном авторитетнейшими знатоками своего дела, было сказано, что «в действиях лечащего врача Лазуткиной И. Н. каких-либо ошибок и нарушений не выявлено». «С Дона выдачи нет!» — хмыкнула Валерия Кирилловна, ознакомив Ирину Николаевну и заведующую отделением с обеляющим их документом.
Не было бы счастья — да несчастье, то есть жалоба вдовы Каромоевой, помогло. Валерия Кирилловна запомнила молодую докторшу, которая не растерялась под градом вопросов, а попыталась грамотно оправдаться, и это, надо признать, у нее получилось. Годом позже в отделении интервенционной аритмологии летом сложилась серьезная ситуация. Заведующая отделением улеглась на долгое лечение, одна из докторов внезапно (это всегда случается внезапно) ушла в декретный отпуск, другая столь же внезапно уволилась, а у доктора Капанадзе в Батуми скончался родной дядя, старший брат матери, и отсутствовать на его похоронах было невозможно. Валерия Кирилловна вызвала Лазуткину и предложила ей поисполнять до приезда Капанадзе обязанности заведующей отделением. Лазуткина ужаснулась — ей пообещали помощника, клинического ординатора. А еще коварная обольстительница Валерия Кирилловна проникновенно и многозначительно сказала: «Это такой удачный шанс проявить себя, Ирина Николаевна…» Рубикон был перейден в одно мгновение — Ирина Николаевна согласилась, с трудом представляя себе, как на пару с клиническим ординатором, пусть и очень толковым, она будет тянуть такое сложное отделение.
Ничего — справилась. К возвращению Капанадзе освоилась настолько, что сдала ему не исполнение обязанностей, а часть палат. Когда месяц закончился, Ирина Николаевна принесла директорской секретарше Анне Сергеевне (сам Всеволод Ревмирович сбором дани себя никогда не утруждал) конверт с деньгами, несмотря на то что о необходимости соблюдения этого обычая ее, как начальника временного, никто не предупредил. Столь высокая сознательность и готовность следовать традициям не могли не остаться незамеченными, поэтому в день икс, когда старая заведующая окончательно сложила свои полномочия, Всеволод Ревмирович назначил вместо нее Ирину Николаевну, а на осторожное удивление кое-кого из подчиненных, смущенных молодостью новой заведующей, отвечал словами когда-то популярной, а ныне совершенно забытой песни: «Молодым везде у нас дорога».
Для полного профессионального комфорта Ирине Николаевне надо было постепенно заменить врачей своего отделения на более молодых, для которых она была бы не просто заведующей, а наставницей и непререкаемым авторитетом. Только тогда можно быть спокойной, как выражался отец, «за свой тыл». А пока до спокойствия далеко — тихоня Микешин из тех омутов, в которых водятся черти, никогда не поймешь, что у него на уме, Капанадзе спит и видит себя заведующим, сам не раз признавался, правда, с непременной оговоркой «уйти бы на заведование в какой-нибудь новый филиал», но знаем мы эти оговорки, а подколодная гадюка Довжик, хоть и не имеет никаких шансов на повышение, может сделать гадость чисто из зависти и вредности.
Моршанцевым Ирина Николаевна была довольна. Толковый, спокойный, умеет ладить и с пациентами, и с персоналом. Даже с Довжик нашел что-то вроде общего языка, во всяком случае, она нападает на него без злобы, вроде как по привычке. А еще Ирине Николаевне нравилось, как на нее смотрит Моршанцев. Иногда в его взгляде сквозил неприкрытый мужской интерес. «Какой прыткий юноша! — подумала польщенная Ирина Николаевна, впервые заметив этот интерес. — Заходит с обоих флангов — профессионального и личного». «Заходит с обоих флангов» — это тоже из лексикона отца. Однажды, когда Моршанцев сунулся к ней со своим сочувствием, Ирина Николаевна высказала, что она думает об этих его «поползновениях», и очень удивилась, что он не стал долго и бурно убеждать ее в обратном. Беспринципному карьеристу непременно полагалось долго и бурно убеждать. А Моршанцев, кажется, просто обиделся, культурно, по-московски, нахамил в ответ и ушел. Смешной… корчит из себя солидного человека, а иногда ведет себя как мальчишка.
«Мы, Лазуткины, народ непростой, гордый, — говорил отец. — На хромой кобыле к нам не подкатишь и на кривой козе нас не объедешь». Отец всегда стремился решать свои проблемы самостоятельно, отказываясь от помощи близких. А дальних за предложение помощи вообще мог послать куда подальше. Маленькая Иринка думала, что папа очень гордый (во всяком случае, так объясняла отцовское поведение мать), а когда подросла, поняла, что отец просто не любит ходить в должниках. Любое оказанное благодеяние делает человека несвободным, обязанным, и оттого благодеяния неразрывно связаны с унижением. Во всяком случае, Ирина Николаевна именно так и считала. Гены сыграли с ней странную шутку. Внешность сугубо материнская, изящно-утонченная, а вот характер — копия отцовского, ежисто-ершистого. И вдобавок постоянное стремление побеждать и преодолевать. Ирине Николаевне постоянно требовался допинг — пусть небольшая, но победа, самоутверждение, очередное доказательство своей состоятельности, подтверждение собственной исключительности. Перфекционизм чистейшей воды, впрочем, Ирина Николаевна не скрывала своего перфекционизма, даже более того — она им гордилась. И пусть некоторые склонны считать перфекционизм кратчайшим путем к сумасшествию, но если человек не стремится к совершенству, то он неизбежно деградирует. Прогресс или деградация — третьего не дано.
Ирина Николаевна трезво смотрела на вещи и не исключала, что, несмотря на все ее достоинства, выше заведования отделением ей подняться не удастся. Пост директора института — это из области несбыточного, в директорское кресло без особых связей и особой поддержки не попадешь. Максимум можно стать заместителем директора по лечебной работе, но и то лишь в том случае, если сам директор остановит на тебе свой выбор. Отсюда следовал вывод — за отделение следует держаться крепко, изо всех сил, и так же изо всех сил делать его все лучше и лучше. Прогрессировать, расти надо по-любому. Если не получается прогрессировать «количественно», то есть застреваешь на какой-то ступеньке карьерной лестницы, то надо прогрессировать качественно, всячески улучшая эту свою ступеньку. Считаться лучшей заведующей в институте или заведовать лучшим отделением института приятнее, чем быть просто заведующей отделением. Приятнее и прибыльнее.
