– Господи, какое же вы дерьмо! Да простит меня дерьмо за это сравнение. Ведь вы похожи, как две капли воды. С Лилей мы заговорили о вас только потому, что я узнал вас в Андрюше.
Мы вышли из кабинета. Всю дорогу до дома жена справедливо распекала меня.
– Если сейчас кто-нибудь подойдет к тебе, ткнет в твою палочку и скажет "А ведь ты хромаешь", ты что, перестанешь хромать? У человека должно быть чувство меры даже тогда, когда он воюет со злом.
Что я мог сказать?
Через неделю жена получила желанный отрез. Иван передал мне привет. А спустя несколько дней он внезапно появился в больнице с игрушечным грузовиком, в кузов которого можно было усадить Андрюшу. Его приход для Лили был значительно большей неожиданностью, чем для меня. Я ей не рассказал о встрече с Иваном. Лиля встретила его спокойно, сдержанно, даже можно сказать – равнодушно.
Трудно описать радость Андрюши. В знак благодарности он деликатно уделил грузовику несколько минут. Все остальное время не отходил от Ивана. Надо было видеть, как он смотрел на Золотую звезду! С какой гордостью он сидел на коленях своего отца! И не просто отца – Героя!
Перед уходом Иван зашел ко мне в ординаторскую, из окон которой я наблюдал за сценой на садовой скамейке.
– Доктор, найдется у вас что-нибудь выпить?
– Подождите. – Я заскочил к Лиле в "каптерку" и попросил у нее двести граммов спирта. Лиля отливала спирт в пузырек и возмущалась тем, что я ограбил ее, забрав недельную норму. Я привык к выражениям подобного недовольства и спокойно попросил ее принести два соленых огурца.
– Ну, знаете, этому просто нет названия! – Возмутилась Лиля и отправилась в кухню.
Я разлил спирт в два стакана.
– Развести? – Спросил я, показав на его стакан.
– Не надо.
Мы чокнулись, выпили, закусили соленым огурцом. Помолчали. Иван отвернулся и сказал:
– Подлая жизнь!
Я не отреагировал. Я вспомнил, как он кричал "Жидовская морда!". Напомнить ему? Зачем? Даже командуя десятью танками, а фактически двенадцатью, я не сумел победить фашизм. Что же я могу сделать сейчас, безоружный? Он посмотрел на меня. Я молчал, откинувшись на спинку стула.
– Подлая жизнь, – повторил он. Андрюшка действительно мой сын. Понимаете?
– Есть вещи очевидные. Даже понимать не надо.
– Андрюша мой сын. А эта сука вообще не беременеет.
Ни разу, ни у него в кабинете, ни сейчас не упоминалось Галино имя.
– Терпеть ее не могу! Зато вы заметили, каких девочек я подобрал себе в магазин?
Я не ответил.
– Подлая жизнь. Надо же было мне получить квартиру в этом доме. На одной площадке с секретарем обкома! Сучка повадилась к нам заходить. Лиля всегда привлекала к себе убогих и увечных. – Он посмотрел в пустой стакан и продолжал: – Но приходить она стала все чаще, когда Лиля была на работе. Мордашка у нее смазливая. Да и тело, дай Бог. Вы же видели. Даже нога ее не портила. И приставала, и приставала. Ну, я же не железный. Не выдержал. И пошло. А после операции потребовала – женись. Я ее увещевал. Я ее уговаривал. Но вы же знаете, какая это стерва. Рассказала отцу. А тот пришел ко мне и спросил, что я предпочитаю, суд и восемь лет тюрьмы за растление малолетней, или жениться? Я ему сказал, что ее растлили еще тогда, когда она была в пеленках. До меня там уже побывали. А он мне говорит: "У тебя есть доказательства? И как ты считаешь, судья послушает тебя, или меня?" Я еще брыкался. Сказал, что у меня есть семья. А он мне подбросил, что, мол, мы с Лилей не расписаны. Все зна л, гад. Устроил нам тут в столице квартиру не хуже той, что была в областном центре. И с работой дорогой тесть помог. Знаешь, доктор, – он вдруг перешел на ты, – я уже все свои бывшие и будущие грехи отработал. Я уже в ад не попаду. У меня ад дома.
Я его почему-то не пожалел.
– Кто же вам мешает развестись?
– Кто мешает? Сучке же еще нет восемнадцати лет. Я же все еще растлитель малолетней. Да и потом… – Он безнадежно махнул рукой.
– На войне, вероятно, вы не были трусом. Не напрасно же вам дали Героя?
– На войне! Да лучше одному напороться на девятку "мессершмидтов", чем иметь дело даже с инструктором обкома. А тут секретарь. Пропащий я человек. Нет еще чего-нибудь выпить?
Я помотал головой.
– Если бы я мог вернуться к Лиле! Я бы даже не прикоснулся ни к одной из моих девочек. Эх, дурень я, дурень! Лиля! Такой человек!
– Трудно ей живется.
– Доктор, вот мое слово. Я ей помогу.
– Лиля гордая. Она не примет вашей помощи.
– Она не примет. Но Андрюшке я имею право помочь?
Иван взял в руку пустой стакан, повертел его и вдруг заплакал навзрыд. Нет, он не был пьян.
Вскоре я перешел на работу в другую больницу. Не знаю, какое продолжение было у этой истории. И было ли вообще продолжение? Выдумывать ради беллетристики мне не хочется. Ведь до этого места я рассказал точно так, как было. Только два женских имени отличаются от настоящих.
1989 г.
ЛЕТО ПОСЛЕ ДЕСЯТОГО КЛАССА
Когда началось это лето? На выпускном вечере? На дневном сеансе в полупустом зале кино?
Как четко и ясно все на радиосхеме. Лампы. Конденсаторы. Сопротивления. Трансформаторы. Контакты. Питание. А тут никакой ясности. Когда это началось? Как? Может быть, в тот день, когда Леся Петровна впервые вошла в их класс?
"Первое сентября, первый день календаря". Первый урок органической химии.
Две новых учительницы, химичка Леся Петровна и русачка Лариса Павловна, появились у них в десятом классе. Две Л.П. Две очень красивые женщины, свеженькие выпускницы университета. С классом они состыковались мгновенно. Тому были две причины: первая – относительно незначительная разница в возрасте, при этом Л.П. не становились на ходули, вторая – знание предмета и юношеская увлеченность им. Класс немедленно признал их своими.
Обе почти одновременно выделили из класса Бориса. Почему? Пять мальчиков в классе шли на золотую медаль. Радиолюбительство не имело ничего общего ни с химией, ни с русской литературой. Девицы, а у некоторые из них уже был весьма определенный опыт, многозначительно объясняли Борису, что обе Л.П. проявляют к нему не вполне педагогический интерес. В классе действительно хватает смазливых ребят, но… пойди пойми, как и почему выбирают. У Бориса еще не было опыта его одноклассниц. Он только краснел и вспоминал давнюю историю.
В седьмом классе математику у них преподавала Нина Яковлевна. Хорошая была математичка. Особенно любил Борис уроки геометрии. Но стыдно признаться, он, только лишь приближавшийся к своему пятнадцатилетию, влюбился во взрослую женщину. Нине Яковлевне было никак не меньше двадцати шести лет. Шутка ли – чуть не вдвое старше его! Никто, конечно, даже не догадывался об этом. Единственный человек на Земле, умевший выслушивать все, бабушка. Но ведь не расскажешь бабушке о безумных снах, в которых всегда появлялась Нина Яковлевна, о сновидениях, после которых утром он тайком влажной губкой уничтожал постыдные следы на простыне, а потом, на уроках Нины Яковлевны, как ежик сжимался в клубок. Ему казалось, она знает, что произошло между ними ночью.
Она стояла у доски и рассказывала о параллельных прямых. А он смотрел на параллельность ее красивых сильных икр, на чуть скошенные внутрь носки. Она смешно скашивала внутрь стопы, когда стояла у доски. Он боялся поднять глаза, потому что воображение немедленно дорисовывало продолжение этих прекрасных голеней, и у него начинала кружиться голова. А когда они случайно сталкивались взглядами, Боря видел, как в ее огромных зеленых глазах, подтрунивая и поддразнивая его, бесились веселые чертики. Боря был лучшим математиком в классе. И чертил хорошо. И в надзоре не нуждался. Но однажды, это было в марте, за месяц до именин, Нина Яковлевна подошла сзади к парте и стала внимательно рассматривать его тетрадь. Она наклонилась и оперлась правой рукой о парту. Грудь ее, большая, упругая, изумительная, прикоснулась к его плечу.
Боря стиснул зубы. Он чувствовал, что сейчас взорвется, и будет ужасно, если она заметит. А как не заметить? Ведь она смотрела сзади вниз на тетрадь, и могла увидеть, что творится с ним под партой.
Несколько дней какое-то незнакомое томление не покидало его. В таком состоянии он пребывал, даже собирая семиламповый приемник. А ведь раньше, стоило взять в руки паяльник, окружающий мир переставал существовать.
Он ждал уроков математики и боялся их. У Нины Яковлевны появилась привычка рассматривать лежавшую на парте тетрадь, грудью прикасаясь к его плечу. Бориса уже не беспокоило, что она может увидеть творящееся с ним под партой.
Иногда он с опаской вглядывался в лица одноклассников. Не заметили ли они? Нет. Все шло своим чередом. Класс был потрясен смертью товарища Сталина. Через месяц отпраздновали Борины именины. Пятнадцать лет. На носу экзамены. Нет, никто ничего не заметил.
Правда, на первомайской демонстрации сидевший за ним Ленька, верзила, дважды остававшийся на второй год, – он уже брился, – так, вскользь сказал Борису:
