В этом уникальность подобного заведения. В этом – его глубокий смысл. Напоминание. Предупреждение. Охват камерой максимального количества граждан. Возможность вмешательства не в чрезвычайных обстоятельствах, а по мелкому поводу. Чтобы каждый знал, что живет в миллиметре от камеры. Чтобы чувствовал, что где-то там, на запасном пути, всё стоит наготове, в любой момент способное развернуться в боевой порядок. Чтобы не переоценивал свои права. Не задирал нос. Не возомнил о себе. Чтобы всегда был наготове.
Раньше сядем – раньше выйдем.
А как это просто! Проще не придумаешь. Два свидетеля, суд-пятиминутка – так и выскакивают из зала заседаний, один за другим: 15 суток, 15 суток, 15 суток... Без лишнего разбирательства и волокиты, без заседателей, защитников и права обжалования. Кому нужны формальности при таком пустяковом сроке? Приученные к суровым приговорам на многие годы, мы снисходительно ухмыляемся на ничтожные сутки, шутим и иронизируем, веселимся и развлекаемся.
Ха-ха-ха... Загремел, голубчик!
Хи-хи-хи... Поволокли родимого!
Хе-хе-хе... Привет от старых штиблет!
Старикам – хуже всего. Старикам и одной ночи достаточно в душной камере. Это к ним повадилась шастать "скорая помощь".
Среднему возрасту тоже не сладко. Это они не прокашляются потом месяцами, надрывая простуженные, загаженные, закопченные лёгкие.
Молодым проще. Молодые перенесут что хочешь. Если, конечно, не появятся осложнения на сердце, на легких, на суставах.
И никто не понимает, что же происходит. Ни один из них! Для чего это кратковременное окунание в дерьмо? Мгновенное превращение строителя коммунизма в пятнадцатисуточное быдло?
Есть в этом заключении глубокое противоречие. Мелкого срока и невыносимых условий. Несерьезности ареста и реальности унижений. Ничтожности преступления и злобной абсурдности наказания.
Окунают человека в зловонную жижу и хотят, чтобы он исправился. Оплевывают его и подавляют, и хотят, чтобы он образумился.
А в ответ только злость. Ненависть. Истерия. В лучшем случае – равнодушное отупение. Привыкание к мерзости и насилию.
Рабство не породит человечности.
Вонь не прибавит благородства.
Грязь не добавит чистоты.
Курить в камере нельзя. Запрещено правилами. Курить нельзя, но все курят. Проносят тайком сигареты, дымят с оглядкой на нарах. В запертом помещении выкуривают к утру пачек десять-пятнадцать. Копоть летает в воздухе. Пепел сыпется отовсюду. Дым забивает легкие. Если бы разрешали курить, ходили бы в туалет, дымили там. Но – запрещено. Почему? Потому.
На работу вывозят по утрам. Работа – она бывает разная. Убрать двор заводской, очистить подвалы, повесить портреты вождей перед праздником, флаги, лозунги, плакаты. Лучше всего – плодоовощная база. Там яблоки, апельсины с бананами. Там организуют обеды почище домашних. И милиция ест вместе со всеми, из ворованных продуктов. И фрукты уносит в портфелях и в оттопыренных карманах. Милиция – они тоже люди. А работа? Работа, естественно, не работается. Кто это будет ишачить забесплатно да еще под конвоем? Вот и возят их автобусами туда-сюда, туда-сюда, создают общую видимость, а вечером вся камера радостно ржет над заметкой в "Московской правде", что плодоовощная база Свердловского района – их родная база! – из сорока пяти вагонов с фруктами разгрузила только два. "Заплатите хоть на бутылку, мы вам всё разгрузим!" А платить не положено. Почему? Потому. Пусть лучше фрукты сгниют. Пусть всё сгниет.
В бараке сидят все вместе. Бок о бок. Нос к носу. Здоровые и больные. Один был туберкулезный: он не скрывал этого. Да и как скроешь кашель, мокроту, долгие приступы по ночам? Другой был припадочный, с белой горячкой. Его скрутили и увезли, когда стал буянить и душить соседа по наре. Третий был эпилептик. Бился на грязном полу между ног, стучал головой о крашеные доски, мычал онемелым ртом. Четвертый с язвой: корчился на наре после всякой барачной еды. Пятый просыпался к утру с опухшим лицом, как вздутое бледное тесто, с заплывшими полностью глазами. Это он мочился под себя, мочил заодно соседей, потом ходил на работу, на мороз, в мокрых штанах без трусов. Влажные трусы стыдливо запихивал в ячейку, под полотенца. Но зато была в бараке медсестра, был медпункт с лекарствами просроченного действия. Давала всем одно и то же, от разных болезней. Знала, видно, что пользы нет от этих лекарств, так какая разница, что принимать? Если серьезная болезнь – отвозили в больницу, подлечивали и везли назад, досиживать срок. Потому многие и терпели боль, температуру, озноб, чтобы не увеличивать и без того бессмысленное наказание.
У старого армянина был геморрой, кровь хлынула струей, когда потаскал с непривычки тяжелые ящики. Увезли на "скорой помощи" в больницу, но он отпросился назад, дал им подписку, что сознает возможные последствия, вечером воротился в камеру. Лежал на наре, маленький, старый, седой: крепился – не стонал. А где же милосердие, граждане товарищи? Милосердие где?! "Если ты болен, – сказал сержант, – вызовем "скорую". Не возьмут в больницу – накажем".
Два дня нашего срока пришлись на праздник. Праздник октябрьского ноября. Раньше, говорят, отпускали под такой случай. Отпускали по домам весь барак. Теперь не отпускают. Теперь в эти дни и на работу не возят. Пришел начальник, поздравил с порога, сказал весело: "Желаю вам больше не попадаться". Ему заорали хором: "И вам того же!" 35 человек безвылазно сидели в камере три ночи и два полных дня. Сидели – мечтали поначалу, что покормят хорошо на праздник. Строили планы. Спорили. Опытные люди уверяли, что по торжественным дням в тюрьме выдают белую булочку за три копейки. Разочарование было всеобщее. Еда оказалась та же самая. Только на завтрак выдали лапшу, комом слипшуюся, первый раз за всё время. Так и осталось неясным, к празднику эта лапша, или так, обыденно.
35 человек сидели взаперти на 20 квадратных метрах. Курили поначалу припрятанные сигареты. Потом выковыривали из-под нар чинарики. Потом терли сухой березовый лист, сворачивали из газеты цигарки. Смрад стоял в камере. Удушье. Кашель и хрип. Раздражение по любому случаю и ссоры. В конце первого дня на полчаса включили радио. Передавали вальсы. Серёга-токарь подхватил "даму" и поплыл в танце между нарами. Но никто уже не смеялся. Отупели от духоты. Одеревенели от лежания. Днем вывели всех на прогулку. На двадцать минут. Мы-то думали: для нашей для пользы. Оказалось: для обыска. В пустой камере сделали быстрый шмон. Под утро из барака увезли в больницу старика. Без сознания. Без признаков жизни. Не плачь, козявка, только сок выжму...
Зачем всё это? Ну, зачем?!
А отгадка рядом.
Отгадка не в бараке, отгадка не в камере.
Она за оградой.
На шоссе.
На трафарете со стрелкой – "Зона отдыха Тимирязевского района".
"Зона отдыха".
ЗОН А...
Распахнём поскорее уши, замрем и прислушаемся: слово это тоненько позванивает на студеном ветру незримой колючей проволокой – ЗОННННА...
Положим на язык, помнем осторожно губами, ощутим и распробуем: слово это отдаёт металлическим привкусом безнадежности, безысходности, тоски и запрета, воем покорного отчаяния – ЗОООООНА...
Пометим его на бумаге и приглядимся к начертанию: слово это короткое, жесткое, безжалостное, как "Стой!", "Ложись!", "Огонь!" – ЗОНА!..
Задумаемся на мгновение, пороемся в прошлом: слово это – костью поперек глотки – в печальной памяти дедов, отцов, в нашей незамутненной пока памяти.
Зона – это огороженное пространство, где под охраной содержатся заключенные. Всё, что вне зоны, это воля, свобода, жизнь. Всё, что внутри, неволя, несвобода, тюрьма – ЗОНА.
Так почему же тогда "Зона отдыха"? Откуда название сие? Отчего это полянки и лужайки, перелески и ручейки, прибежища нимф и фавнов, русалок и сатиров назвали чудовищным словом "ЗОНА"? И назвали-то недавно, не в стародавние времена, а теперь, сегодня, когда и проволока-то еще не вся проржавела, и бараки не сгнили, и вышки не порушились от тех, несчетных ЗОН архипелага. Кто же его придумал, название это, утвердил и узаконил, пустил сотнями трафаретов по нашей жизни? Не иначе, отставной вертухай, жизнь свою отдавший ЗОНЕ, на склоне лет переброшенный с лагерной службы на службу отдыха. Как говорится, для укрепления аппарата. Кто же мог еще додуматься до такого: "Зона отдыха"?
Так где же нам тогда расслабляться и дурачиться, разрешать себе всякие вольности и поблажки, отстегивать пуговки и распускать ремни? Зона отдыха – место организованного отдыха. С ответственными за выезд, с дежурными по развлечениям, с дневальными по веселью. Всё по инструкции, команде, указанию. Так оно задумано. Так оно, естественно, не получается. Но в зерне, в зародыше, в семени – ЗОНА.
Казалось бы, дело простое, как ни назови, дело пустое, дело никчемное. Ан нет!
