– Граждане, на ваше питание отпущено 37 копеек в сутки. На 37 и кормим.
– Как так?! – орут. – А с нас по рублю в день вычитают! Остальные куда?
– Куда? – он широко улыбался, загибал пухлые пальцы: – За электричество, за отопление, за содержание, за охрану. – Хлопал себя по груди: – И дяде Васе – беседы с вами проводить.
– Товарищ майор, – встревал один из нас, – а вот Ленин в царской тюрьме делал из белого хлеба чернильницу, наливал туда молоко и писал свои знаменитые работы. О чем это говорит?
– О чем? – спрашивал майор.
– О том, что ему давали молоко и белый хлеб.
– Конечно, – соглашался. – Молоко ему нужно было, чтобы написать незаметно и обмануть царских ищеек. Еще жалобы есть?
Это нам он сказал, на дневной встрече, с глаза на глаз:
– Мы на ваш счет милицию инструктируем. Чтобы знали, с кем дело имеют.
И он же:
– Я к евреям хорошо отношусь. Меня самого часто принимают за еврея.
– Это плохо,– заметили мы.– Может помешать вашей карьере.
– Ха! – ухмыльнулся. – Да я уже на потолке. Мне на пенсию скоро...
Вот он всем доволен. Всем-всем.
Трык-трык – открыл камеру.
Трык-трык – закрыл...
Небылица седьмая
Это еще что, мужики! Это всё ништо. Кто кого смог, тот того и с ног. Кто кого сможет, тот того и сгложет. На дурака у нас вся надежда, а дурак-то и поумнел.
Выгнали Полуторку с работы, написали в трудовой книжке невесть чего: пошел он по кадрам – не берут! Свои-то его знают: расточник, каких поискать, а чужие поглядят на морду на пропитую: "Это ты-то по шестому разряду? Иди гуляй!" А может, и сговорились они в кадрах, может, запись у них особая, им одним ясная: не брать!
Вот Полуторка побегал, побегал: одна ему дорога – в шараге токарить, заготовки обдирать. А он не идет, он по шестому разряду, у него гордость тоже имеется. Выйдем мы на скверик, по рублику скинемся, а он в сторонке мается: не привык пить на чужие.
Мы ему:
– Ладно, Васёк. Будут – поставишь.
Раз выпил на наши, два – пора ставить. А где их взять? Вот он повертелся, покрутился и говорит:
– Счас, ребяты! Я мигом.
И зашагал, будто журавль, только рукой отмахивает.
Полчаса не прошло – бежит Полуторка назад, в руках две подушки. И наволоки на них, как теперь помню, цветастые.
– Давай, – орет, – к Шурке!
– Ой, Васёк, тебя Кланька убьёт.
– Не ваша забота.
Не наша так не наша. Бежим к Шурке, в магазин. Торкнулись с обратного ходу, зовем ласково:
– Шур, а Шур...
Выплывает. Морда наглая, бока жирные, зад обвислый, ноги бутылками.
– Чего вам?
– Шур, а Шур, – говорит Полуторка. – Сколько дашь?
Пальцем в маникюре ткнула в подушку и говорит:
– Бутылку. За обе.
– Ты что?! – орем. – Побойся Бога! Они же пуховые, с наволоками, с цветастыми...
– А сколько вам? – спрашивает.
Полуторка сходу:
– Три литра. И пива.
А она дразнится:
– Пива... Ссать будешь криво.
– Шур! – орем мы. – Три – это он загнул. Чистая цена – два литра!
– Идите, – говорит. – У меня народ стоит.
– Шур! Куда ж мы пойдём?
– А в другой магазин.
Тут Полуторка говорит:
– Ладно уж... Хрен с тобой. Давай сколько дашь.
– Так бы и начинал. Подухи-то, небось, ворованные?
– Ты что! Свои собственные.
– Тогда с клопами.
Взяла подушки, унесла внутрь, двери затворила. Стоим – гадаем, чего вынесет, вслух сказать боязно.
Выплывает:
– Литр, – говорит и сует две бутылки. – И пачку "Прибоя".
– Ну, Шур! – орем. – Ай да Шур! Вот это Шур! Баба-золото! Понимает нашего брата!..
И лапать её. Кто за что горазд. А она стоит, улыбается довольная, зад под руки подставляет. А харя у нее – так бы и смазал кирпичом.
– Ну, – говорит, – все полапали?
– Все!
– Больше не желаете?
– Не, Шур! В другой раз.
– Тогда я пошла. У меня народ стоит.
И дверь затворила.
Серёга говорит:
– Вот бы ее к стенке...
Колюня говорит:
– И из карабина...
Иван:
– Из автомата...
Я:
– Из пушки... А то не прошибешь.
Полуторка:
– Вы чаво?.. Охренели? Пить пора!
А мы:
– Чаво, чаво – ничаво... Разливай!
Время прошло, дней пять, всё нам Полуторка не попадался. То ли на работу пошел, то ли уехал куда. И вот глядим: шагает по двору, вроде, без всякой охоты, через силу, ногами нетвердо перебирает, а по бокам идут Кланька с матерью, за руки его держат. И глаз у него пуганый.
Мы ему:
– Васёк, ты чего это?
А он:
– Сознаваться иду.
Мы:
– Это куда еще?
А Кланька:
– Куда, куда – никуда... Не ваше, – говорит, – собачье дело.
Они идут, а мы следом. Они через дорогу, и мы туда же. А со спины Полуторка весь перекособоченный, и руки трясутся заметно. Как с хорошего перепоя.
Пришли к магазину, к обратному ходу. Они встали, и мы вокруг. Серёга, Колюня, Иван да я.
– Здесь, – говорит Полуторка.
Кланька велит:
– Стучи.
Он:
– Тук-тук...
– Громче.
– Тук-тук.
– Кому сказано!
– Тук-тук-тук!
– Давай я, – говорит Серёга, да как вдарит каблуком – дверь с крючка! – Шур! Шура!..
Выплывает:
– Чего вам?
Кланька говорит:
– Она?
Полуторка голову опустил:
– Она...
Кланька с одного боку, теща с другого: цоп Шурку за руки! И в два горла:
– Ты что жа это, гнида наманикюренная, ворованное скупаешь?! В тюрьме давно не сидела? По мордам не получала?
А та сразу:
– А чего? Я ничего. Слыхом не слыхивала.
– Счас ты у нас услышишь! Счас услышишь!
Серёга говорит шепотом:
– Васёк, дуем!
Я говорю:
– Васёк, дёру!
А он:
– Ребяты... Ноги не ходют. Пять дён не жрамши.
Перемигнулись, подхватили его под руки – и бежать. Через дорогу, в скверик, в глухие кусты. А бабы и не заметили. Бабы орут в две глотки, Шурке руки обрывают.
Усадили Полуторку на пенек, сами вокруг расселись:
– Рассказывай.
А он:
– Ребяты... Пожрать ба. Кишки слиплись.
У Ивана в руках авоська с батоном. С утречка за хлебом вышел, до обеда в дом не попал. Заглотал Полуторка батон, отдышался да и запел:
– Володя! Коля! Сергуня! Иван! Чаво было-то у меня, чаво было! Кланька озверела за подухи. Мать ее, мымра мелкозубая, злобой задавилась. Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я спать иду. Ребяты! Они меня ночью связали! Бельевой веревкой. За руки, за ноги. Примотали к кровати – ни вздохнуть, ни охнуть! Куда подухи девал? Я молчу. Сказывай! Я никак. Они мне, ребяты, жрать не давали. Они меня ремнем били. Кому продал? Я молчу. Где искать? Я как партизан: пытайте – не выдам. Теща разбегалась, задом на грудь прыгала: ребра трещали. В ей, в теще, центнер с довеском. Больно – не вздохнуть. Днем – лежу. Ночью – лежу. Без подухи, на голом матраце... А они: кому продал? Куда подевал?
Мы говорим:
– Васёк, а в туалет-то как?
– А никак, – говорит. – Не ел жа. Не с чего.
Мы опять:
– Как же ты, Васёк, раскололся?
Голову опустил:
– Да они, – говорит, – бутылку выставили. Скажешь – твоя будет. Я и сказал.
Глядим: Кланька с тещей топают. И Шурка посередке, как под конвоем.
Мы из кустов:
– Шур, а Шур! Куда они тебя?
А Шурка:
– Куда, никуда – за подухами.
Мы:
– Шур, а Шур! Литр пускай назад отдают. И пачку "Прибоя".
А Кланька:
– Отдам, как жа! Я вас всех под статью подведу.
И дальше пошли. А Полуторка поглядел им вслед, нехорошо так скривился и говорит:
– Ну, Кланя... Ой, Кланя... Дождешься ты у меня, боевая подруга.
Мы ему:
– Эй! Ты чего удумал?
А он сурово:
– Чаво, чаво – ничаво... Живы будем – поглядим.
Неделя прошла, другая, ходит Полуторка смурной, чего-то, похоже, замышляет. А чего – не сказывает.
– Володя, – говорит, – пятерочку не одолжишь?
– Откуда, Васёк? Сам бы стрельнул.
– Надо, – говорит, – вот так! – И по горлу ладонью: – А взять негде.
Иван спрашивает:
– Чего покупать собрался?
– Бутылку, – говорит, – и цветы.
Мы хором:
– Цветы?
– Цветы. Мириться с Кланькой буду.
– Ой, – говорю, – врешь, Васёк! Ой, врешь!
– Вру – не вру, тебе что за дело?
И ушел.
А назавтра всё и раскрылось.
Стрельнул Полуторка пятерочку, бутылку взял, цветов веник. Кланька увидала, обомлела:
– Васенька! Сокол ты мой! Ястреб долговязый! Коршун!..
И бегом – постель расстилать.
А он:
– Кланя, погоди. Погоди, Кланя.
– Чего годить-то? Заждалася!
– Выпьем, Кланя, для почину.
Она рада, она на всё согласна: выпьем так выпьем! Сидят они за столом, друг против дружки, цветы посередке, а он ей и подливает, он подливает.
– Ой, – говорит, – Вася, я уже пьяная.
– Не, – говорит, – Кланя, еще нет.
– Ой, – говорит, – Вася, чего ж ты-то не пьешь?
