Ефим оформил свою последнюю бандероль. Графу адреса он заполнил легко, единицы и певучие гласные за жизнь сделались молитвой, которую он знал вернее, чем алфавит. На том же бланке, в положенной графе, он уместил приветствие:
"Маша, вот тебе волосы. А я скоро буду, жди! Но я хочу быть Там совсем живым, — добавил он для Птаха, — не таким, как здесь, даже пока был молодым и живым. И поскорее!" Он чувствовал бесконечную слабость, тяжесть и жар в голове, как будто исчезал и растворялся. А нужно ещё вернуться домой.
Люба распереживалась — оказалось, Ефим ушёл в пижамных брюках. "Ну и что ж такого, окошечко для посылок на почте на уровне груди. А там у меня были пиджак и шарф", — пытался он втолковать Любе. Но та закрыла дверь на замок и спрятала ключ…
Парик пропал, дом запущен, Ефим становился всё страшнее с виду и тяжелее дышал. Люба повязала платок, созвала сектантов: Тому, театрального режиссера, художника.
Они пришли. Сели и стали ждать. Люба тоже сидела и смотрела.
Ефим произнёс: "Домой, домой, домой…" — и вышел через дверь, ключ от которой был спрятан у Любы в кармане. Остальные ошарашенно смотрели вслед, переглядывались и шептались…
Потом было последнее человекообразное действо, и огонь, испепеляющий позор яви.
А на следующий день Люба позвонила Томе. Она рыдала и причитала: "Он, перед тем как умереть, меня предал. Взял мой парик и отослал какой-то Маше! Но она выбыла. Он растерзал меня! Это — не парик, это — мои останки". Люба причитала: "Ему меня не жалко. Если бы эта Маша не выбыла, я бы осталась с голой головой. Ведь знала — нельзя доверять сектанту. Мне ещё повезло, что он не отослал мои зубы".
Тома пришла. Люба встретила её в своём вновь обретённом парике и показала бланк с наляпанной печатью "адресат выбыл". Тома испуганно бросилась сверять собственную запись адреса с злополучным адресом на бланке. Ефим допустил ошибку. У него семёрка потеряла поясок и сделалась единицей.
Тома засомневалась: Ефим ошибся только в последний раз или всю жизнь отправлял свои письма и бандероли по неправильному адресу? Попросила посмотреть его записную книжку. Растворила сразу на букве «П» и увидела несомненную верную семёрку. "Должно быть, он ошибся только однажды. Я буду еще внимательнее надписывать конверты", — суетливо подумала Тома.
И поёжилась в предвкушении Неизбывного…
Ольга живёт с прозрачными нарисованными глазами. Спозаранку она уходит на фирму. На особой полке в кухне хранит маленькие блестящие пакетики с душистыми чаями. Комната усыпана её визитными карточками, там под шапкой-короной — собственное имя золотыми кудрявыми буквами и должность — «косметолог-эстетист». Особенно она любит второе слово, совсем новенькое. Первое слово она объясняла Олегу ещё давно, а про новое он так и не спросил. Да, ещё у неё изящные туфли. Стопочка дамских романов в изголовье кровати. По вечерам звонят клиентки, и она надевает для них чистый голос.
Когда-то Олег поверил, что она нездешняя, и с трепетом шагнул за ширму — в её мир. А он оказался тем же самым. И она — из того же теста, только приторного. А сын Олега, Ванёк, — ещё трехлетний, нельзя сказать, что из него получится.
"Перемелется — мука будет", — говаривал отец Олега. Олег морщился — слышал беспечную сдобную фальшь. Или в голосе отца мелькала и, скользнув, убегала неуверенная нота, или сама народная мудрость — глупа.
Но тогда ещё светились уютные оранжевые окна — моргали и сияли во двор. Вечером невидимые мурашки начинали свою беготню по голым рукам, миротворный материал стыл под коленками, Олег выходил из песочницы и шёл на волшебный свет. Дома он пил чай с замечательными пухлыми пончиками, а пока жевал, крошил и причмокивал — старался не потерять и не упустить мысль о том, что теперь он находится за оранжевой ширмой — «там» стало "здесь".
Жили они в районе Петрозаводска, в городе Окологородске, областном центре, нагороженном вокруг мебельной фабрики. Отец всю жизнь протрубил в одном из цехов, при лампах дневного освещения, весь в ссадинах и занозах, а сына определил в Петрозаводск учиться на повара:
— Вилочки всякие, соуса. Всегда вкусно. А то — можно пекарем. Не работа, а удовольствие. Сдоба. Живая жизнь, а я вот — протрубил… А иногда мне как будто голос был: эх, стать бы поваром. Ну да перемелется…
За час до смерти отец попросил жаркое с черносливом. Но сын всё равно бросил завещанное сдобное училище и пошёл обивать мебель в одном из серых цехов мебельной фабрики… Соуса, а тем более всякие особенные вилочки и фигурные приспособления — «финтифля», похожи на девчоночьих собачек… Олег не терпел финтифли. Но диваны и прочая мебель, дома и целиком города, потом Ольга и прямоугольники окон — всё оказалось финтифлёй.
Олег чувствовал себя шатко на обочине прочной, уверенной жизни Ольги. Он не мог жить всерьёз, потому что и сама жизнь — финтифля. Он в Новостях видел ковёр над бездной — дом раскололся, панели рассыпались, а ковёр на одном из верхних этажей продолжал драпировать собой обломок стены… Дело было не в городе Окологородске, но Олег всё равно догадался: уют — иллюзия, тонкая папиросная бумага с нарисованным очагом, отгораживающая от жути. Запах ландыша, присвоенный злой бабой.
Однажды пришлось наблюдать — Ольга своими изящными нафабренными когтями случайно разорвала нежную ткань собственных колгот. Когти — неизбывны, сколько она их ни укрощай пилочкой. Это — не перемелется, муки никогда не будет. Финтифля и жуть.
Они шлёпали по серой грязи — в гости. В грязной серой темноте, причем грязь и тьма составляли одно вещество, консервант, в котором томился город. С каждым шагом в сознании Олега утверждалась правота — он не вымыл ботинки и никогда не станет. Вымоешь их, а через пять шагов они такие же. Где смысл? Чистить, чтобы ступить в грязь, — всё равно что делать перед кем-то вежливую мину — улицы, мол, чисты, везде блеск и приятно. Последним новым свитером Олег оскоромился ещё студентом. Но больше он не попадётся. Под одеждой скрывают костяную бедность. Она всегда — чужая. Перья, налепленные на голую пупырчатую кожу, маскарад. Носить приличную одежду — опять же значит лгать, что тебе хорошо и приятно. У него не спрашивали, хочет ли он участвовать в этой комедии. Он решил, что дотерпит до конца, но рядиться и изображать из себя ничего не будет.
Добрели, и он сидел рядом с Ольгой — Ольгой в шёлковой блузке и тяжёлых серьгах. Уши резала фальшь — там она была во всех голосах, в каждой фразе, и много её было на блюдах — в виде загогулин из моркови и кружев из петрушки.
Там угощали мясом. Олег сжевал кусок и принялся ковырять ногтями в зубах. Люди и жилищам своим, и самим себе пытаются придать уютный вид. Для этого усваивают повадки, отличные от звериных. Человек не станет рвать сырое мясо зубами, а будет есть его эстетизированно, украшенным зеленью, с круглой тарелки, вилкой. Тарелка и петрушка — обманывают.
Там говорили, что город Окологородск Бог милует: преступность не велика, дома не рушатся — почти ничего из того, что показывают в «Новостях». И на фабрике зарплату исправно выдают. Похвалили мэра. Процветание города связывали с догадливостью мэра, с тем, что он отгрохал храм во имя Николая Угодника, который издавна считался покровителем города Окологородска.
— Вам понравился свекольный салат? — Хозяйка проявила любезность по отношению к Олегу.
— Неудачный. Орехов и майонеза мало, и незачем было сыпать «Хмели-сунели», — ответил Олег.
— Наверное, в вас погиб повар, — жалко отшутилась хозяйка.
На тарелке остался кусок мяса, Олег завернул этот кусок в салфетку и уложил в карман. На него глядели с недоумением. Он кратко пояснил:
— Дома съем. Или собакам отдам.
Вышел из-за стола и направился домой, не выдумывая вежливый предлог, не утешая хозяйку: "Ах, мол, спасибо, у вас было приятно и хорошо".
С ним иногда по пути из гостей приключалось неумение добрести до своего дома. Он брёл, застигнутый недоумением. Он не помнил, где Ольга — осталась ли она в гостях или ещё где-нибудь ходит и напевает: "Мой хозяин, жестокий шарманщик, меня заставляет плясать…" Плаксивый мотивчик как будто навеки прилип к её накрашенным губам.
Он искал свой дом — девятиэтажную панельную коробку. Только кустик около подъезда сухим прутиком мог указать его дом, неотличимый от прочих. Да особая ледяная покатость ступеньки, которая выдавала себя только ступне.
Из серой тьмы вышла хромая собака — собака с перебитой ногой — драная и паршивая собака города Окологородска.
— Вот, — сказал Олег, — проклятый город Окологородск! — добавил он. — А мы с тобой друг друга понимаем, — и отдал собаке припрятанный кусок.
Не умея дойти до дома, он бродил и клялся, что, когда предстанет перед Создателем, выскажет всё прямо, как прямо сказал про свекольный салат.
