Из серой тьмы вышла хромая собака — собака с перебитой ногой — драная и паршивая собака города Окологородска.
— Вот, — сказал Олег, — проклятый город Окологородск! — добавил он. — А мы с тобой друг друга понимаем, — и отдал собаке припрятанный кусок.
Не умея дойти до дома, он бродил и клялся, что, когда предстанет перед Создателем, выскажет всё прямо, как прямо сказал про свекольный салат.
— Я не стану перед Ним юлить: "Ах спасибо, было приятно и хорошо. Так и скажу — всё финтифля и жуть. Никогда ни перед кем не заискивал…"
А Коляда, бог плясунов и скоморохов, в тот день осматривал церковь, торжественно возведённую мэром Окологородска.
Он вернулся к себе в Цех недовольный:
— Мало того что их город уныл и безобразен, что дома одинаковые. Но храм! Столько труда — и скучно, стандартно, без проблеска — украсили, как казённую ёлку, и бубнят всё то же тысячи лет! Ни выдумки, ни вдохновения, ни таланта. А я должен смотреть и слушать, потому что не на что больше смотреть… Бездарные люди, никудышные артисты!
Цех был мглист, сер и безразмерен. Там находилась огромная песочница, где Коляда лепил из песка артистов. Кругом песочницы помещались сосуды и ёмкости, содержащие всё те же миротворные вещества, и высились кучи сыпучей консистенции во мгле. Нарядно смотрелся только сундук посреди цеха — сундук величиной с поле. Полный пуха, сияющего, белейшего, шёлкового пуха, похожего на тополиный, озарённый утренним солнцем. Неисчислимое множество артистов блаженствовало в сундуке. Они играли там в разные игры, играли на инструментах, корчили рожи, строили мины, кичились и притворялись, зарывались и выпячивались. В тот сундук, посреди своих артистов, и сам Коляда улёгся отдыхать. Увидал около себя Станиславского и пожаловался:
— Мало того что я должен терпеть их бездарность, они меня ещё и обзывают Николаем Угодником! Забыли моё имя и не могут вспомнить. Разве у меня не божественное терпение? А ещё спрашивают, почему я такой нервный. Некоторые из моих артистов не знают простейших реплик и вовсе отказываются играть, как будто они не для этого созданы. Я дал им таланты! Куда они их зарыли? — Смута была в душе у бога. — Вот этот, например! — Коляда указал вниз, на Олега. — Бездарнее артиста ещё не было!
Однажды Олег, чувствуя себя неуверенно и шатко, стал спускаться по лестнице из арматуры, оступился и рухнул с высоты девятиэтажного дома…
Он лежал грудой обломков в мрачном сером цехе, похожем на тот, где он и отец его протрубили всю жизнь, и на тёмную слякотную улицу города Окологородска. По Цеху бегал человечек, напоминающий нервного режиссёра, — рассерженный Коляда. Он махал руками и кричал:
— Где твоя визитная карточка? Хорошие артисты являются ко мне с визитными карточками!
Олег понял, что человечек кричит на него.
— Я не артист. Никогда не играл, не притворялся, ни перед кем не заискивал… — спокойно ответил Олег.
— Ты артист! И ты не справился с ролью! Артист, не умеющий играть, — это кукла, бессмысленный кусок теста! А как бездарно ты разбился!
— Я разбился? — Олег понял, что он не в прежнем цехе. — А ты — кто?
— Я — Коляда, бог скоморохов и плясунов. Я вечно пытаюсь поставить один и тот же спектакль — он называется «Рай». Банально, но мне нравится! Отрепетировав на земле, мы бы играли его во Вселенной, в Цеху! Если бы не бездарные артисты, такие, как ты. А я дал тебе хорошую роль…
Олегу сделалось не по себе.
— Кого я должен был играть?
— Да повара, — отвечал Коляда, — сам знаешь.
— Я не мог заниматься вилочками да соусами… Когда жуть кругом.
Жуть и у меня в Цеху, и везде во Вселенной, — Коляда обвёл Цех широким взмахом руки и боязливо оглянулся, — и всё изначально — серое. Поэтому я и работаю! Чтобы не было так — нужно играть и фантазировать, нужны костюмы, ширмы и краски! «Финтифля», как ты выражаешься. Это я выдумал оранжевые прямоугольники светящихся в ночи окон — разве эти ширмы не нравились тебе? Что же ты сам ничего не сделал ради преодоления серости, противостояния Жути? Не носил красивой одежды, не говорил красивых слов. Надо было потрудиться, чтобы обставить Вселенную!
Гора визитных карточек была свалена невдалеке от сундука. Над горой всходило солнце, золотые буковки искрились и потешно поблёскивали. Сиял пух.
— Солнце тоже я придумал, — самодовольно заулыбался человечек. — А ты должен был готовить бланманже! Ты должен был вкусно есть и хвалить Создателя. Еда ведь — не настоящая. Настоящая еда дала бы Вечную жизнь. А земная еда — бутафорская. Для продолжения игры…
Пух сиял и завораживал взгляд.
— А кто там, в пуху? — оборвал Олег разглагольствования режиссера.
— Там — те, кто будет играть в Вечности, они научились противостоять Жути, они поработали для украшения Вселенной!..
— Земля — пухом, — говорили тем временем на земле и засыпали Олега тяжёлыми мёрзлыми комьями, — хороший был человек — серьёзный, совестливый, интеллигентный — всё думал. Пил лишнее, но был честный и прямой — земля пухом.
Олег всё это видел.
— Где же мой отец? — чувствуя растерянность и вселенское одиночество, спросил он. — Почему он не встретил меня?
Коляда указал на высокие кучи, зыбучие, сыпучие, вдалеке, во мгле.
— Там. Жуть перемолола в эту муку всё, что не противостояло ей. Отец твой, как и ты…
Олег почувствовал надвигающуюся Жуть.
Ольга водила Ванька по ледяным дорожкам знаменитого парка города Окологородска. Уже зажигались оранжевые прямоугольники окон. Детёныш клянчил пончики. "Папа всегда покупал мне…" (И они съедали их тут же, сидя на заснеженной лавке.)
Ольга приподняла Ванька, чтобы он через прорубь палатки мог видеть пыл и жар, из которых выходили пончики. Он зачарованно наблюдал процесс, а тётка-повариха подмигнула:
— Когда вырастешь, придёшь помогать мне делать пончики, лады?
Ванёк с важностью кивнул. А когда отошли от палатки на несколько шагов, жарко зашептал:
— Я её обманул! На самом деле я буду морским разбойником! — и слизнул с губ сахарную пудру.
"Мне купили синий-синий презелёный красный шар", — гласила строка в её детской книжке. И действительно! В детстве цвет почти совсем не играл роли. Вита волокла шар за нитку — во времена её детства они не летали высоко, а волочились следом, как игрушечные грузовики (тогда их наполняли не газом, а живым дыханием). Может быть, тот шар был жёлтый, может быть, — зелёный или красный — что цвет — был бы шар!
Рыжая крутобокая собака, несколько антропоморфная из-за названия — «боксёр», подошла и ткнула Витин шар плоским мокрым носом. Шар ошарашенно дёрнулся на нитке.
— Не надо! — попросила Вита.
И собака сговорчиво отошла.
Серая Шейка осталась одна-одинёшенька и должна была замёрзнуть… Вита плакала о Серой Шейке. Раньше она плакала о Льве и Собачке, позже — об Идиоте Достоевского.
— Очень уж ты любишь поплакать, — упрекала её матушка.
…Вита стала детским доктором. Она очень старается, взвешивает детские тельца и заносит нежные стати в грубые серые карты. От этого в носу щекочутся слёзы и развивается чувствительность. Она равно плачет как при виде розовых атласных, так и зелёненьких детей.
Ещё она любит погреться на солнце, понежиться и поесть. Иногда смотрит на свои полные золотистые руки, и они напоминают ей варёное сгущённое молоко или поджаренные окорочка — особенно к концу рабочего дня, когда проголодается.
…Иногда ей приносят мультипликационного инопланетянина. Вита взвешивает его — всё-таки немного он набирает, но растёт голова, а комариное тельце так и остается несущественным. Зовут инопланетянина Александр Константинович Щеглов, вес восемь… а роста нет. Приволакивают его уже четвёртый год, а Вита ни разу виду не подала, как ей страшно. Отец и «носильщик» инопланетянина, Константин Александрович Щеглов, и не догадывается, что доктор после их посещений сама не своя и плачет.
У Константина Александровича белое измождённое изморщиненное лицо, он сутулится и волочит ноги, ботинки грязные, а на пальцах белых костлявых рук — несколько колец.
Однажды Вита задала праздный вопрос о самом ярком из колец, подняв глаза от карты:
— У вас кольцо с рубином?
Его губы дрогнули и скривились, лицо выразило ещё больше страдания, и он ответил стихами: Шесть коней подарил мне мой друг Люцифер и одно золотое с рубином кольцо…
Виту удивило, что Константин Александрович, зная стихи о другой жизни наизусть и имея мифическое кольцо на пальце, всё же не уходит в ту жизнь — ввысь и в сторону, остаётся здесь со своим слишком тяжелым иномирным ребенком.
Четырёхлетний Саша-инопланетянин всегда стонет, и, пока его мать занимается разными домашними делами, отец должен сделать так, чтобы Саша не стонал. Целый день он вначале сидит в Останкинской башне, а потом — около Саши, разговаривает с ним. Или смотрит на него и думает.
