Мы шли по берегу. Я понимала, что у нас нет никаких особых причин для того, чтобы идти; мы шли не куда-то, а просто шли. То, что мы шли, было своего рода оправданием. Если бы мы перестали идти, тогда не осталось бы ничего, только я и он. Только я и он, и никакого действия, никакой причины, никакого наполнителя. Поэтому мы просто шли вперед, мы шли рядом, так, чтобы расстояние между нами могло исподтишка, как бы само по себе, сократиться, если вы понимаете, что я имею в виду.
На другой стороне вздымался крутой берег, покрытый зубастыми деревьями, которые, казалось, тянулись к зияющему небу. На нашей стороне была широкая равнина и ряды давным-давно посаженных вязов. Деревья слегка покачивались, был слышен шепот листьев и шум реки. Я замерзла. Гарри отдал мне свою куртку. Я сказала, что не надо, но он все равно отдал. Куртка сохраняла его запах.
Идти наедине с Гарри Джейкобом — это самое замечательное занятие из всех возможных, и я бы ни за что не поверила, что хотя бы одна-единственная рыбешка в целом океане может быть в этот момент так же счастлива, как я. Ничто и никогда впредь не будет иметь значения. И, если даже мне никогда так и не удастся совершить что-нибудь выдающееся, например поступить в театральную труппу, меня это ничуть не расстроит.
Гарри объяснял мне, как они заново высаживают по берегам реки камедные деревья, которые когда-то раньше здесь росли. Он показывал на саженцы, прикрытые картонными коробками из-под молока. Я смотрела, но плохо понимала, что он говорит, потому что была погружена в размышления о том, как же это странно, что ничто другое не имеет значения, ничто другое, кроме нашей прогулки по берегу темной реки. Я до сих пор словно бы вижу, как деревья протягивают в ночь ветви и источают аромат, плывущий по воздуху мягкими невидимыми облаками. Как будто любовь все увеличила, сделала все формы более четкими, а шепот листьев более настойчивым, усилила тихую без-людность тропы, высвободила темноту и предложила ее только нам одним.
— Это странно, — вырвалось у меня помимо моей воли.
— Что странно? — Гарри наклонился, поднял с земли лист, скомкал его в руке.
Я не ответила. Я не хотела проверять, как прозвучит эта мысль, если произнести ее вслух, потому что мое сознание не было настроено на странности. И я не хотела его так настраивать. Я просто хотела пребывать в этой странности, поскольку от этого все становилось большим и громким, но одновременно и тихим. Я не знала способа сказать все это так, чтобы слова не показались слишком сентиментальными или просто неправильными. Гарри взял меня за руку. Он смотрел прямо перед собой, и он начал тихонько напевать. Спустя какое-то время он поднес мою руку к своему лицу и посмотрел на нее.
— Мэнни, у тебя лапки маленькой мартышки. — Он держал мою руку так, будто это какой-то диковинный предмет. Например, осколок старинного фарфора, который вынесло на берег с затонувшего корабля. Мои руки всегда были покрыты множеством морщинок. Если верить Эдди, это свидетельство того, что у меня старая душа.
* * *
Лучше всего я помню, как над нами дугой выгибалось небо, словно мы были под ним единственными живыми существами. Мы лежали на спине и следили за тем, как появляются звезды. Невозможно уловить тот момент, когда звезда проталкивает свои слабые лучики сквозь темноту. Она уже просто есть, и все. У меня было такое чувство, что все принадлежит мне. Но не так, как если бы я была собственницей всего этого, а так, что я была во всем этом как равная часть, еще одна стихия; я и качающиеся деревья, порыв ветра, мириады маленьких звездочек, вскрик птицы, пролетающей надо мной, его рука, сплетенная с моей, Гарри Джейкоб. Я могла бы лежать так очень и очень долго, оставаясь простой частицей, входящей в состав этого мира, но он повернулся на бок, чтобы видеть мое лицо.
Я чувствовала, что он на меня смотрит.
Он произнес мое имя. Произнес его так, словно это был вопрос. Но он ни о чем не спрашивал, а просто смотрел прямо на меня, и он был совсем близко. Я чувствовала его дыхание или свое имя в маленьком темном пространстве, разделявшем нас. Я чувствовала и кое-что другое, что, как тепло, исходило от его тела, но это было не совсем тепло, потому что оно проникало в меня и гудело, как миллион пчел, летящих сквозь мои поры.
И именно в это мгновение я поняла, как Гарри никогда не нужно силиться понять, чего же хочет от него жизнь. А я-то все время этим занималась. Гарри не вглядывался в окружающий мир, он просто позволял всему, что видел, проваливаться в его глаза. И теперь я находилась достаточно близко, чтобы тоже научиться это делать. Я повернулась к нему, но мне хотелось быть еще ближе. Мир вокруг меня был спокоен; впервые он не ждал от меня никаких ответов. Я почти физически ощутила вес его век, когда они упали и закрыли его глаза. Я сказала: «Гарри, а ты не хочешь поцеловать меня прямо сейчас?» Потому что, если бы он меня не поцеловал, думаю, я бы сошла с ума. Я услышала, как он засмеялся, а потом, потом все получилось очень просто, его рот соединился с моим, и мы стали целоваться, да, мы определенно стали целоваться.
А позже я думала: вот оно, вот она любовь. Любовь была тайным предназначением жизни. Она завладела мною самым прекрасным способом из всех возможных. Я вдыхала разлитые в воздухе ароматы, я чувствовала, как Гарри обнимает меня. Я чувствовала его вкус.
Я думала, теперь уже никогда не случится ничего плохого.
* * *
На другой день пропала мама.
— Манон, любовь моя, ты думаешь об Эдди?
Ну, вот оно. Айви сказала это. Я знала, что она это скажет.
Иногда, только иногда, дома кто-нибудь мог упомянуть Эдди, но не так, не прямо, скорее мимоходом, например: когда Эдди сделал то-то и то-то, или — вот это Эдди больше всего любил, или — а вон старый приятель Эдди. Никто не говорил прямо о том, что произошло. Но Айви была другой. Мама всегда говорила, что Айви чрезмерно эмоциональна.
Я уставилась в пол. Я вспомнила, как мы с Эдди однажды, когда были совсем маленькими, сидели в папином «хольдене». Эдди устроился на месте водителя. Он снял машину с ручного тормоза, мы покатили вниз по холму и с треском врезались в гараж. Все время, пока мы ехали, он издавал такой звук: «брум-брум-брум». Он был на седьмом небе от счастья. Он ни о чем не беспокоился.
Я видела его в последний раз у себя в комнате, он зашел ко мне, плюхнулся на мою кровать и начал приставать ко мне с вопросами.
— Ну, и что там у вас с Гарри происходит?
Я читала. Я держала книгу у самого лица и иногда поверх нее выглядывала.
— Ниче. А что?
— А то, что на «Звездных войнах» было похоже, что что-то такое есть. — Эдди подозрительно улыбнулся.
— Это Гарри сказал?
— Я еще не говорил с ним. Подумал, лучше у тебя сначала спрошу.
— Ничего не было. — Я соврала. Но, в конце концов, мне не дали времени на то, чтобы все улеглось у меня внутри, поэтому я была совершенно не готова делиться секретами. Самое забавное то, что я кое-кому об этом рассказала, но не Эдди и не Люси. — А почему ты решил, что между нами что-то есть?
Эдди поднял глаза к потолку и задумался. Он мне не ответил.
— Я считаю, ты ему нравишься. — Эдди имел довольный, почти торжествующий вид, как будто он знал больше, чем я. Или даже больше, чем Гарри. Он взял вырезанную из дерева птицу, которую оставил Гарри, и стал крутить ее в руке.
— Да? — Я резко поднесла книгу еще ближе к липу на случай, если вдруг начну краснеть.
Но Эдди нельзя было провести. Он отодвинул книгу в сторону и расхохотался.
— Смешная ты, Мэнни. В самом деле смешная, — сказал он, а потом, радостно хихикая, добавил: — Представь, ты и мой приятель Гарри.
— Заткнись, будь любезен, — попросила я, но он не послушался; он получал от этого огромное удовольствие. Ему обязательно нужно было перечислить все великие достоинства Гарри Джейкоба, как будто он меня инструктировал. Он даже поведал мне, что Гарри любит и чего Гарри не любит.
— На него Не производит ни малейшего впечатления все это барахло, с которым носятся все девчонки, ну, ты знаешь.
— Какое барахло?
— Ты знаешь, о чем я. Ему не важно, кто хорошенький, а кто нет, кто входит в команду по футбику, а кто нет, у кого водятся денежки, кто крутой. Он даже на вечеринки не ходит. Ты знаешь, что он любит? — Эдди засмеялся, но без издевки. — Деревья. У него есть книги о деревьях.
— Правда?
— Ага. Ему и «Скайхукс» не нравятся, он любит музыку, о которой ты и слышать-то ничего не слышала.
— А он как же о ней узнаёт?
— От брата. Так же, как и ты все узнаёшь.
— Очень остроумно, — сказала я, но меня не раздражало, что он поучает меня, потому что теперь, когда Эдди знал и, похоже, инструктировал меня, получалось, что все серьезно. Но тут зазвонил телефон, и Эдди вскочил, чтобы ответить на звонок. Он просто вскочил с кровати и вышел, ну, вот и все.
