Председательствующий начал читать обвинительное заключение. В зале было так тихо, что каждый шорох, скрип сиденья резали ухо. Что же до Федорова, то кровь с такой силой шумела у него в висках, что слова обвинительного заключения доносились до него как сквозь грохот водопада. Он сидел, наклонив голову и уставясь в пол, краем глаза нет-нет да и поглядывая на Татьяну. По ее лицу трудно было определить, что она слышит и чувствует в этот момент, да и слышит ли что-нибудь вообще.
«...Повреждение печени, от которого потерпевший скончался в больнице «скорой помощи», не приходя в сознание»...— читал судья, и желтые, красные, оранжевые огни, как ракеты в фейерверке, лопались, рассыпались у Федорова перед глазами.
— Надо бы еще проверять, какие там были врачи,— проговорил над ухом у него Николаев, и довольно громко — так, что судья, споткнувшись, прервал чтение и без выражения, как сквозь прозрачное стекло, посмотрел на Николаева.
«Господи, господи,— вдруг подумал про себя Федоров.— За что, о господи?..»
И было мгновение, когда он поверил — ему ответят...
— Подсудимый Федоров,— сказал председательствующий, закончив чтение,— вам понятно, в чем вы обвиняетесь?
И Федоров, услышав свою фамилию, едва удержался, чтобы не подняться.
Поднялся Виктор.
Теперь он смотрел на сына. И видел — там, за перильцами, покрашенными облупившимся суриком,— его невысокую, с острым, вскинутым вверх плечом фигурку. Его подросшую в КПЗ светлую челку, наискосок упавшую на лоб. Его ускользающий, как бы шарящий перед собой, в пустоте, взгляд серо-голубых глаз.
— Вам понятно?..
— Понятно,— сказал Виктор.
И задержал на судье глаза. Убрал плечо, выровнялся.
— Подсудимый Федоров, признаете ли вы себя виновным в предъявленном вам обвинении?
— Не признаю.
Ответ прозвучал слишком поспешно, не успел отделиться от вопроса, почти слился с ним.
Судья пристально посмотрел на Виктора, собираясь повторить вопрос, но Виктор опередил его:
— Виновным себя не признаю.
Кто-то захлопал — два-три внезапных, нерешительных всплеска раздалось позади.
— Не давайся им, Витюн!..— послышалось из другого конца.
— Прошу встать и выйти из зала,—сказал судья.— Лишаю вас права присутствовать на дальнейшем разборе дела.
Подождав, пока долговязый бритоголовый юнец выйдет, нарочито стуча каблуками,— Федоров среди приятелей Виктора его не помнил,— судья продолжил заседание.
— Подсудимый Николаев...— обратился он с тем же вопросом к Николаеву.
И Николаев — высокий, широколицый, неторопливый, поднялся и проговорил уверенным, несмотря на легкое заикание, крепким юношеским баском:
— В-виновным себя не считаю.
То же самое, качнувшись, как от ветра, на тонких журавлиных ногах, произнес Валерий Харитонов:
— Не считаю!.. — и от уха до уха улыбнулся губастым ртом.
Горский раздвинул тяжелые, рыхлые веки и впервые, показалось Федорову, посмотрел на прокурора. Посмотрел — и то ли кивнул слегка, то ли сглотнул слюну. В глазах у Кравцовой, за круглыми стеклами, загорелись и погасли две маленькие золотые молнии.
9В том, что произошло в начале процесса, не было ничего чрезвычайного, ничего из ряду вон. Случается, и нередко, что подсудимые отказываются от показаний, данных на предварительном следствии, это Федоров знал. Но на процессах, на которых ему доводилось бывать прежде, не его сын сидел на скамье подсудимых, а сам он был всего лишь одним из присутствующих в зале... Неясная надежда, которой и сам он боялся верить, вспыхнула, загорелась в его душе.
«Истина — это то, что можно доказать»,— сказал Горский, когда они встретились за день или два до процесса. «Истину всегда можно доказать»,— возразил он и тут же по умным, ироничным глазам Горского понял, что сморозил глупость, «Только то, что можно доказать, и есть истина,— улыбнулся Горский,— По крайней мере, в нашем деле...»
Несмотря на оговорку, Федоров принял тогда эту мысль всего лишь за претендующий на остроту парадокс.
10— Что сказать?..— неуверенно, тихо начала Стрепотова.— Четырнадцать лет мы прожили. Двое детишек у нас, Катерина, ей семь лет, и Никита, ему одиннадцать. А что еще говорить?.. Я не знаю.
Она стояла к суду лицом, Федоров видел только ее спину, завиток волос, выпавший из собранного па затылке узла, но ему казалось, он видит ее растерянные глаза, пальцы, мнущие сумочку... Когда решался вопрос о порядке заседания, прокурор сумела настоять, чтобы потерпевшая была заслушана первой, это явилось неожиданностью не только для Стрепетовой, и вовсе застигнутой врасплох.
— Говорите, говорите,— сказала Кравцова.— Что он был за человек, ваш муж, как относился к вам, к детям, какой у него был характер... И как все случилось, как вы об этом узнали... Все, все рассказывайте.
— Заявляю протест,— быстро сказал Горский.
— Протест отклоняется,— с каменным лицом произнес председательствующий.— Продолжайте.
Стрепетова, похоже, не слышала ни вопросов прокурора, ни короткой перепалки между Горским и председательствующим.
— Он детей очень любил,—сказала она, помолчав.— В них для него главная радость была, когда он дома. Из каждого полета что-нибудь им прихватывал. Они с Никитой самолеты коллекционировали. Андрей из последнего рейса тоже самолет привез, для Никитки... Мне уже потом его отдали...— Голос ее дрогнул. Она щелкнула сумочкой, доставая платок. И спустя небольшую паузу, не нарушаемую в зале ни единым звуком, прибавила:— Он и сейчас при мне...
— А вы покажите,— сказал судья.— Всем покажите.
Стрепетова приоткрыла сумочку, в руке у нее ярко заблестел серебристо-голубой самолетик, размером с крупную стрекозу: модель биплана, в точности повторяющая одну из первых конструкций.
— Работает на эффект,— пробормотал Николаев.
— В тот день он в полете был,— продолжала Стрепетова,— мы его вечером ожидали. Около восьми я диспетчеру позвонила — все, говорит, в порядке, только что приземлился. Я на кухне обед поставила разогревать. Катерину спать уложила, а его все нет. Я сначала не беспокоилась, знаю — от аэропорта к нам езды когда час, когда полтора, как повезет. Никитка с книжкой уже на диване засыпать стал, и тут — телефон: Коростелев, командир экипажа, Андрея спрашивает. Я говорю: не приехал еще. Нет?.. Ну, вскорости будет, пускай звякнет... Они с Андреем всегда вместе до центра добирались, так и в тот раз — у филармонии простились и каждый в свою сторону. Что делать?.. Жду. А у самой на душе до того муторно... Никитку разбудила — посиди со мной, сынок, скоро наш папка вернется. Тут снова Коростелев: неужели не приехал еще?.. А уже хорошо за одиннадцать. Ну, я и взялась названивать — и знакомым, и в милицию, и по больницам дежурным. А под утро приезжают за мной: собирайтесь. Куда?.. В морг. Я стою, как дура, понять ничего не могу, В какой, говорю, морг? Что мне там делать?..
Федорову снова вспомнилось, как ранним, прохладным утром он вышел из самолета, как увидел Татьяну, как уже потом, в очереди на такси, не мог поверить ее словам... Он через силу поднял глаза на Виктора. Лицо у него было равнодушное, апатичное, он смотрел куда-то в пространство, поверх голов.
— Скажите, имелись ли у вашего мужа враги? — спросила Кравцова.— И если имелись, то могли бы они, по-вашему, злоумыслить на жизнь вашего мужа?
— Нет, что вы,— не задумываясь, откликнулась Стрепетова,— таких у него никогда не было. Его кто знал, все любили. Вы у его товарищей спросите...
— И подозрений у вас нет ни на кого? У вас лично?
— Нет, откуда ж им взяться...
— А случалось раньше, чтоб ваш муж вступал на улице в драку, чтобы являлся домой с кровоподтеками, синяками?..
— Нет, не было такого. Не припомню. Но характер у него горячий был. Несправедливости не терпел — хоть на улице, хоть где. Если видел, что при нем человека обижают.
— Как же он тогда бы поступил?
— Понятно — как. Вступился бы, не стал отворачиваться, как другие.
— Вступился... Это если против — один, а если двое? Двое или трое?
— Все равно. Он бы на это не посмотрел. Вообще летчики — такая профессия. Небо, говорят, трусов не любит. Это правда.
В голосе Стрепетовой, вначале размягченном, плывучем, как растопленный воск, звучала теперь какая-то скорбная твердость.
— У меня вопросов больше нет,— сказала Кравцова. И, поджав губы и слегка сощурив свои красивые ореховые глаза, коротко взглянула в сторону Горского.
— Разрешите вопрос,— звучным, раскатистым баритоном проговорил Горский.— Итак, потерпевшая не отрицает, что ее муж при некоторых обстоятельствах мог бы вступить в уличную драку? Я вас правильно понял?— повернулся он к Стрепетовой.
В этот момент он походил не столько на льва, сколько на удава, готового проглотить добычу и затаившегося в сладком предвкушении... И странно — весь зал, казалось, затаился и ждал вместе с ним.
