— Разрешите вопрос,— звучным, раскатистым баритоном проговорил Горский.— Итак, потерпевшая не отрицает, что ее муж при некоторых обстоятельствах мог бы вступить в уличную драку? Я вас правильно понял?— повернулся он к Стрепетовой.
В этот момент он походил не столько на льва, сколько на удава, готового проглотить добычу и затаившегося в сладком предвкушении... И странно — весь зал, казалось, затаился и ждал вместе с ним.
— Мог бы и вступить,— сказала Стрепетова, как и прежде, отвечая быстро, не задумываясь.
— Мог бы и вступить...— повторил Горский со значением,— Благодарю вас.— И сглотнул слюну.
11После того, как Стрепетова вернулась на место, председательствующий помедлил, давая передышку себе и залу. Федоров, зная, что сейчас наступит черед Виктора, старался совладать с собой. Он почти не слышал говорившего о чем-то Николаева; его кивки, ответные слова, жесты — все было механическим, без всякой связи с тем, что чувствовал он в эти минуты.
Это были и стыд, и жалость, и обреченная покорность обстоятельствам, в которых от него ничто теперь не зависело. И вместе с тем... Вместе с тем здесь, в суде, он испытывал порой приливы такой ненависти к сыну, что самому делалось страшно. При этом было даже перед собой невыносимо сознаться, что ненавидел он сейчас его не столько из-за Стрепетовой, сколько из-за себя самого. То есть из-за того, что он, Федоров, сидит в этом зале. Что для всех он уже не прежний Федоров, а — отец убийцы. Что его недруги рады его позору... Он звонил в редакцию, сказал, что готов уйти из газеты; ему ответили: «Да ведь суда-то еще не было, чего ты горячку порешь?..» Однако уже набранный материал попридержали. Да и могло ли быть иначе?..
А Таня?.. Только подумать, сколько ей довелось пережить, сколько доведется в будущем!.. А Конкин, его школа?.. Все под откос?..
Но было что-то еще, не менее важное... То, что собрало здесь людей таких разных и таких близких Федорову... Не родственно, не дружески даже — близких своим восприятием жизни, своим пониманием человеческого долга, порядочности, своей постоянной готовностью, к схватке со злом, какой бы облик оно ни принимало. И теперь не он один — все они терпели поражение! Торжествовали те, для кого не было ничего слаще, чем любому из них поставить подножку, свалить в грязь, растоптать!
И причиной всему был Виктор, его сын, которому была отдана половина жизни и который, сидя от него в трех-четырех шагах, не хотел встречаться с ним взглядом!
Но когда Федоров услышал отчетливое, громкое, на весь зал; «Виновным себя не признак»!» (это не было сказало ни громко, ни отчетливо, но так, именно так ему казалось) , когда те же слова были повторены трижды... После этого он уже не думал, виновны ли они на самом деле, он сосредоточился на другом: если удается доказать, что они не виновны, все будет спасено — для него, для Тани, для Конкина, для школы, учителей... Для многих и многих... Все вернется тогда на свои, места, все будет спасено!...
Он чувствовал, все зависит от того, удастся ли доказать... И важно это, только это!..
12— Подсудимый Федоров, встаньте.
И снова у него судорожно напряглись мышцы ног, все тело, он едва удержался, чтобы не вскочить самому... И снова — как там, во дворе — при виде маленькой, хрупкой фигурки сына (до чего же маленькой, хрупкой показалась она Федорову, когда Виктор встал, отделенный барьером от зала,, от прежней жизни,, от жизни, которой продолжали жить все остальные!..), Федорова прострелила жалость, жалость и боль, захотелось кинуться к нему, заслонить, уберечь... Его качнуло, на миг почудилось — он летит, надает с какой-то неизмеримой высоты, и, чтобы не упасть, он слепо пошарил рукой, натолкнулся на локоть жены, сжал, стиснул ее руку — и она, по-своему истолковав его движение; положила свою ладонь поверх его руки, ответив на пожатье пожатьем — благодарно и скупо.
— Расскажите суду, что произошло третьего марта, где и с кем в тот день и вечер вы были, что случилось в сквере у филармонии... Но прежде объясните, вы что, полностью отказываетесь от показаний, данных вами на предварительном следствии?
Голос председательствующего звучал глухо, сурово. На скулах буграми взбухли жесткие желваки. Было заметно, что, выговаривая слова с особенной четкостью, он старается пригасить враждебное чувство, после допроса Стрепетовой нараставшее в нем — помимо воли и диктуемой положением сдержанности.
Виктор помолчал, взвешивая слова судьи и свой ответ.
— Отказываюсь, но не полностью, частично.
— Поясните; что это значит.
— Это значит,— соперничая о судьей в ровности голоса и так же четко, хотя и с некоторой небрежностью выговаривая слова, произнес Виктор,— это значит, что третьего марта в сквере у филармонии мы распили две бутылки портвейна номер четырнадцать. Это я признаю. А больше ничего не было.
— То есть — чего именно не было? Выражайтесь точнее.
— Мы никого не убивали.
Шум волной прокатился по залу и замер. И в тишине Федоров слышал, как отрывисто, сильно бьется в груди у пего сердце, отдаваясь в затылке и висках.
Оба народных заседателя одновременно склонились к судье — красавец Саркисов, блеснув смоляными, слегка навыкате глазами, и Катушкина, густо и сердито вдруг покрасневшая и что-то с горячностью проговорившая на ухо судье. Тот, в свою очередь, что-то коротко пояснил обоим и запоздало постучал по столу.
— Это как же вас понимать, Федоров?— сказала Катушкина.— На следствии одно, на суде — другое?..
Голос у Виктора был все тот же — ровный, спокойный. И смотрел он прямо перед собой, не мигая.
— Нас принудили.
— Кто вас принудил?
— Следователь.
— Вас? Лично вас?
— Да, лично меня.
Федоров затылком чувствовал напряжение, охватившее зал. Прищуренные глазки Катушкиной кололи, как шильца. «Вот оно как!..» — повернувшись к Федорову, произнес Николаев так, что его слышали.
— Как же вас мог принудить следователь?— не то с укором, не то с недоверием проговорил Саркисов.— Он требовал? Угрожал вам?
— Он говорил, что все обстоятельства все равно против нас и нас засудят. А если мы признаемся, то это учтут и сбавят срок. И еще — что нам, как несовершеннолетним, могут дать условно.
Зал пришел в движение — заскрипели скамейки, зашелестели голоса — возмущенные, негодующие. Федорову вспомнился Чижов — до чего нахраписто вел он себя во время допроса, как старался упаковать его, Федорова, ответы в заранее готовую форму... Горский приподнял голову, мельком взглянул на своего подопечного — и потом на Кравцову. Та внимательно и серьезно наблюдала за происходящим; но иногда в уголках ее ярко очерченных губ возникали живые, трепетные ямочки — как если бы она украдкой улыбалась.
— И вы поверили и взяли на себя вину?— въедливо продолжала Катушкина.
— Да, взяли.
— А теперь отказываетесь? Почему же?..
— Потому что верим, что суд во всем разберется.
Федоров редко видел таких настырных народных заседателей, как эта Катушкина: большей частью они помалкивали, целиком доверяя вести процесс председательствующему, робея перед его опытом и авторитетом. На этот раз судья должен был проявить явную настойчивость, возвращая себе инициативу и направляя ход дела в положенное русло.
— Итак, продолжим. Подсудимый Федоров, что вы можете сообщить суду по существу предъявленного вам обвинения?
Еще недавно, слушая Стрепетову, Федоров физически ощущал, каким холодом тянет из зала. Сейчас же все изменилось. Даже судья не был так напряжен, обращаясь к Виктору, как вначале.
— Слушаем вас.
Виктор переступил с ноги на ногу и окинул зал скользящим, не задерживающимся ни на ком в отдельности взглядом. Казалось, он стремится преодолеть овладевшее им волнение. Но голос его, когда он заговорил, был так ровен, так скучливо-монотонен, а порой почти насмешлив, что на фоне общего возбуждения он выглядел едва ли не самым спокойным человеком в зале, спокойным и даже равнодушным к происходящему.
— Третьего марта,— начал он, словно в десятый раз повторяя затверженный урок,— третьего марта, по-моему, был четверг, и у нас по расписанию последний час — физкультура. Мы ушли с нее и в соседнем дворе играли в «треньку». Мы — это Николаев, Харитонов и я, и с нами были еще Рюхин и Полонский. Мне везло, я выиграл рубля три или четыре, точно не помню.
Он переждал пролетевший но рядам шепоток.
— Потом мы простились, разошлись по домам. Решили, что сделаем уроки, встретимся на углу Московской и Бульвара Мира в шесть часов и пойдем в двадцать вторую школу на вечер. Но погода была теплая, весна... и вместо школы нам захотелось прогуляться. Мы пошли по
Московской и купили в гастрономе две бутылки портвейна...
В зале нарастал веселый шумок,
— Что так мало?— выкрикнул кто-то.
