— Прости, милый, я не знала, что ты не свободен. Нати подтолкнула Мартина плечом, но руку не
отпустила — напротив, сжала еще крепче.
— Живешь все так же?
— Нет, Нати, думаю, что хуже. Девушка пошла с ним по улице.
— Да не будь ты таким мямлей! Мне кажется, просто надо, чтобы кто-нибудь тебя расшевелил. По-прежнему сочиняешь стихи?
Мартину стало чуть стыдно, что он по-прежнему сочиняет стихи.
— Да, с этим, наверно, уже ничего не поделаешь.
— Куда уж там!
Нати опять расхохоталась.
— В тебе сочетаются нахал, бродяга, тихоня и труженик.
— Я тебя не понимаю.
— Я сама себя не понимаю. Слушай, давай пойдем куда-нибудь, отметим нашу встречу.
— Как хочешь.
Нати и Мартин пошли в кафе «Гран-Виа», где кругом зеркала. Нати на высоких каблуках кажется даже немного выше Мартина.
— Сядем здесь?
— Очень хорошо, где хочешь. Нати посмотрела ему в глаза.
— Подумать только, какая галантность! Как будто я твоя последняя жертва. От Нати чудесно пахло…
На улице Санта-Энграсиа по левой стороне, невдалеке от площади Чамбери находится дом доньи Селии Весино, вдовы Кортеса.
Ее муж, дон Обдулио Кортес Лопес, коммерсант, скончался после войны вследствие, как гласило траурное извещение в «АБЦ», испытаний, перенесенных во время правления красных.
Всю свою жизнь дон Обдулио был примерным гражданином — честным, совестливым, безупречного поведения, образцом, что называется, порядочности. Он очень увлекался почтовыми голубями, и, когда умер, в специальном журнале ему был посвящен прочувствованный некролог; напечатали его фотоснимок еще в молодые годы и внизу заметку: «Дон Обдулио Кортес Лопес, славный ветеран испанских коломбофилов, автор слов гимна „Лети без помех, о голубь мира“, экс-председатель Королевского общества коломбофилом Альмерии, основатель и руководитель журнала „Голуби и голубятни“ (ежемесячник с международной информацией), по поводу кончины которого мы выражаем самое горячее восхищение его деятельностью и нашу глубокую скорбь». Фотоснимок был окаймлен жирной траурной рамкой. Заметку сочинил дон Леонардо Каскахо, мастер голубиного спорта.
Бедная вдова кое-как перебивается, сдавая добрым знакомым отдельные комнаты, обставленные дешево, в претенциозном кубистском стиле — стены их окрашены в оранжевый и голубой цвета, а недостаток комфорта восполняется по мере сил радушием, соблюдением тайны и бесспорным желанием угодить и услужить.
В первой комнате, как бы парадной и приберегаемой для более почетных клиентов, дон Обдулио с торчащими усами и масляным взглядом смотрит из позолоченной рамы, охраняя, подобно злобному и лукавому божку любви, приют тайных свиданий, доставляющий его вдове кусок хлеба.
В доме доньи Селии притворная нежность словно сочится из стенных пор: нежность эта временами с горьковатым привкусом, а то и чуть-чуть ядовитая. Донья Селия воспитывает двух малышей, детей племянницы, которую четыре или пять месяцев назад свели в могилу невзгоды и огорчения, да авитаминоз вдобавок. Когда является очередная парочка, детишки радостно кричат в коридоре: «Ура, ура, еще один сеньор пришел!» Ангелочки знают, что, если приходит сеньор под руку с сеньоритой, значит, завтра обед будет посытней.
Когда Вентура со своей девушкой впервые пришел к ней в дом, донья Селия сказала:
— Единственная моя просьба к вам — вести себя прилично, прежде всего прилично, в доме дети. Ради Бога, чтобы не было шума.
— Не беспокойтесь, сеньора, пусть это вас не тревожит, вы имеете дело с порядочным человеком.
Вентура и Хулита обычно входили в свою комнату в половине четвертого и покидали ее, когда уже пробьет восемь. Не слышно было даже, чтобы они разговаривали, — одно удовольствие.
В первый день Хулита держалась куда смелей обычного — она все подмечала и высказывала свое мнение по поводу любой мелочи.
— Смотри, какая ужасная лампа, она похожа на клизму.
Вентура этого сходства не находил.
— Ну брось, с чего бы ей походить на клизму? Давай не будь глупышкой, садись со мной рядом.
— Сейчас.
Дон Обдулио со своего портрета глядел на юную парочку почти сурово.
— Слушай, а это кто такой?
— Откуда я знаю? Похож на покойника, наверно, и есть покойник.
Хулита все прохаживалась по комнате. Видно, нервы разыгрались, потому и бегает взад-вперед. Впрочем, никаких других признаков волнения нельзя было заметить.
— И кто теперь ставит в комнате искусственные цветы! Да еще воткнули их в опилки — наверно, думают, что это очень красиво, да?
— Возможно.
Хулита все вертелась по комнате, ну прямо как юла.
— Смотри, смотри, этот ягненочек кривой! Ах, бедняжка!
Действительно, у ягненка, вышитого на одной из диванных подушек, был только один глаз.
Вентура помрачнел — этой беготне вроде бы конца не будет.
— Ты сядешь наконец?
— Ах милый, как ты груб!
А про себя Хулита думала: «Какое это наслаждение — подходить к любви на цыпочках!»
Натура у Хулиты артистическая, куда более артистическая, чем у ее возлюбленного.
Марухита Ранеро, выйдя из кафе, зашла в булочную — позвонить по телефону отцу своих близнецов.
— Я тебе понравилась?
— О да. Слушай, Маруха, да ты сумасшедшая!
— Я? Чего это я сумасшедшая? Пришла, чтобы ты на меня посмотрел, а то бы вечером мой вид тебя разочаровал.
— Ну-ну…
— Слушай, я тебе в самом деле еще нравлюсь?
— Больше, чем раньше, клянусь, да и раньше ты мне нравилась, душечка ты моя!
— Слушай, а если можно будет, ты бы на мне женился?
— Что ты…
— Знаешь, ведь у меня с ним детей не было.
— А его-то куда?
— Да у него рак, это уж точно, врач сказал, ему не выкарабкаться.
— Так-так. Слушай!
— Что?
— Ты и вправду думаешь купить кафе?
— Если ты захочешь, купим. Когда он умрет и мы сможем пожениться. Хочешь, это будет тебе свадебный подарок?
— Да что ты такое говоришь!
— Я многому научилась, милый мой. Кроме того, я теперь богатая, могу делать что захочу. Он все оставляет мне, завещание показывал. Через несколько месяцев я и за пять миллионов не дам себя повесить.
— Что?
— Я говорю, через несколько месяцев — ты меня слышишь? — я и за пять миллионов не дам себя повесить.
— Да-да…
— Ты носишь в бумажнике фото малышей?
— Ношу.
— А мои фото?
— Нет, твоих не ношу. Когда ты вышла замуж, я их сжег, решил, так будет лучше.
— Ох, какой ты! Сегодня ночью я тебе дам другие. Когда ты придешь, ну примерно?
— Когда закроемся, в полвторого или без четверти два.
— Не задерживайся, слышишь, иди прямо ко мне.
— Да-да.
— Адрес запомнил?
— Как же, «Кольяденсе», улица Магдалины.
— Вот-вот. Комната номер три.
— Да-да. Слушай, я вешаю трубку, сюда идет эта свинья.
— До свидания. Слышишь, я тебя целую?
— Да.
— Сто раз целую, нет, сто тысяч миллионов раз…
Хозяйка булочной даже перепугалась. Когда Марухита Ранеро прощалась с ней и благодарила, бедная женщина не могла слова вымолвить.
Донья Монсеррат решила, что пора уходить.
— До свидания, милочка Виситасьон, я бы просидела у вас целый день, так приятно поболтать с вами.
— Большое спасибо.
— Я не льщу, это чистейшая правда. Но видите ли, я уже вам говорила, я не хочу пропускать возношение даров.
— Ну, раз такая причина!
— Вчера я пропустила.
— А я-то совсем еретичкой сделалась. Хоть бы Господь меня не покарал!
Уже у дверей донья Виситасьон думает, что можно бы сказать донье Монсеррат: «А что, если бы мы перешли на „ты“? По-моему, давно пора, как тебе кажется?» Донья Монсеррат такая милая, она, наверно, с восторгом ответила бы «да».
И еще хотела бы донья Виситасьон предложить: «Раз уж мы переходим на „ты“, давай я тебя буду звать Монсе, а ты меня Виси. Согласна?»
Донья Монсеррат и с этим бы согласилась. Она очень любезная женщина, к тому же дружат они уже не первый год — старые друзья! Но странное дело, отворив дверь, донья Виси только решается сказать:
— До свидания, дорогая Монсеррат, не будьте же таким редким гостем.
— Нет-нет, теперь я постараюсь приходить к вам почаще.
— Надеюсь!
— О да. Кстати, Виситасьон, вы не забудете, что обещали мне два куска мыла «Ящерица» по дешевой цене?
— Нет-нет, не беспокойтесь.
Донья Монсеррат как входила в квартиру доньи Виси под ругань попугая с третьего этажа, так и уходит под ту же музыку.
— Ужас какой! Что это?
— Ох, не говорите, дорогая, это не попугай, а сущий дьявол.
— Какой срам! Это надо было бы запретить!
— Вы правы. Я уж не знаю, что делать.
Попугай Рабле — жуткая тварь, это бесстыжий, беспринципный попугай, просто выродок, а не попугай, никакого с ним нет сладу. Временами он, бывает, ведет себя поприличней, выкрикивает «шоколад», «Португалия» и другие слова, подобающие воспитанному попке, но, так как понятия у него нет, он вдруг ни с того ни с сего — и обычно, когда у хозяйки сидят с визитом гости, — разражается самыми грубыми и мерзкими ругательствами, выкрикивая их своим надтреснутым голосом старой девы. Анхелито, примерный и набожный соседский мальчик, пытался одно время наставить Рабле на путь истинный, но ничего не добился, все его усилия оказались тщетны и труд напрасен. Разочаровавшись, он мало-помалу прекратил уроки, и Рабле, лишившись наставника, недели две вытворял такое, что стыдно было слушать. Насколько серьезно обстояло дело, видно из того, что жилец с первого этажа, дон Пио Навас Перес, железнодорожный контролер, обратил на поведение попугая внимание хозяйки.
