Потом ночью он долго думал об этом случае. «В одиночку не переломить всех этих обычаев. Этих порядков. А кто поможет? Офицеры? Да им наплевать на нас. Главное, чтобы все было снаружи гладко. Пришел Валера утром. «Ну что, старшина, порядок?» – «Порядок». И зафинтилил. А ты расхлебывай. Эх, служба!»
В казарму с поста приперся ефрейтор Меладзе. Скинул полушубок, валенки, размотал шарф, смахнул наледь с усов.
– Холодно! Заходыл ночью на кухню к хлеборэзу. А там какой-то чечен сидит из молодых. Здоровэнный, как бик. Ефрейтор Лодяну на дембель уходит. Вместо нэго будет этот Ваха…
«И как эти черные всегда ухитряются на блатные места пролезть? Наши, русские, служат, а эти вечно пристраиваются, – подумал старшина Дубравин, собираясь в караул. – Чеченов всего два месяца как в стройбат нагнали, а они уже в хлеборезке, и в клубе, и в столовой, и в кочегарке, и в бане ошиваются, а вчера Скатов заявил, что он возьмет, мол, несколько человек в комендантский взвод. Что они, мол, такие злобные до службы, что наведут порядок. А того он не знает, что если они сюда попадут, то давить в первую очередь будут наших русаков, а своим, наоборот, поблажки делать. Дураки мы, дураки. Не понимаем, что творим. Ладно, зайду сегодня в хлеборезку, познакомлюсь с этим хреном».
В принципе старшине Дубравину было все равно, кто там банкует в хлеборезке, кто и как делит белый хлеб, масло, выдает сахар на столы. Как и в любой зоне (а армия по своим порядкам мало чем отличается от зоны, особенно в нестроевых войсках), здесь всегда есть блатные места, на которых можно перекантоваться два года без особых забот, чтобы все было тип-топ и нос в табаке. Самое вожделенное из всех таких мест – это хлеборезка. Доступ к дефицитным продуктам давал возможность не только хорошо жить самому, но и подкармливать земляков и просто нужных людей. Комендачи тоже вовсю пользовались этой возможностью. Ведь нет в этом мире гарантии, что ты не попадешь на губу. И хлеборез в том числе. А уж там наша власть. Поэтому существовал особый неписаный порядок, по которому ночью они частенько забредали с поста в столовую. И там им подкидывали жратвы. Подкрепиться. А то попробуй всю ночь простоять на посту, особенно зимой, когда мороз градусов тридцать, а у тебя в пузе пусто, как в бездонной бочке.
Сам Дубравин никогда на кухню не ходил. Звание, должность и природная гордость не позволяли. Но люди его паслись на кухне, и поэтому он должен был знать, кто и сколько брал. А дальше выяснялось, делился ли с другими солдатами, что стояли на КПП, в карауле на губе, на постах в штабе и на складах. И если он узнавал, что кто-то ходил на кухню, а потом скрысятничал, то такой парень был не жилец в их дружном взводе. Так что контакт с хлеборезом был как бы частью его работы по воспитанию подчиненных.
«Что-то знакомое, – подумал он, когда увидел помощника Лодяну. – Где я его видел?» Пока он вспоминал, Лодяну уже шел ему навстречу, радостно оскалившись всеми своими белыми, гармонирующими с его белым халатом зубами.
– Ай, дарагой Александр! Какими судьбами начальник комендачей попал к нам? Присаживайся. Сейчас сделаю чайку, найдем, что перекусить!
Дубравин тоже принимал этот шутливый, но уважительный тон. Ему было приятно, что его уважают не только как «старика» и командира свирепых военных полицейских, но и просто как человека справедливого.
– Это кто у тебя? – спросил он, кивнув в сторону громадного рыжеволосого парня, который в это время тащил на разделочный стол лоток с двенадцатью буханками пахнущего дуриком так, что слюни текут, горячего белого хлеба.
– Да вот, из штаба прислали. Готовлю замену себе. Через месяц дембель.
– Из молодых, что ли?
– Последний призыв, чечены! Но уже борзый! Тут вчера драчка была. Наш из барнаульцев, Столбов, с ним поцапался. Ну, знаешь, как это бывает. Он же дедушка. Шикнул на этого. Его Ваха зовут. Потом полез в окно. Давай орать матом. Ты знаешь, он какой бык. Два метра ростом. Ну и распоясался. Ваха выскочил в зал. Схватил в охапку, сбил с ног, сел на него верхом и держал, пока тот не запросил пардону. Крепкий парень…
Дубравин еще раз оглядел похожего на медведя, наряженного в гимнастерку Ваху. На его разрезанные сзади голенища сапог (потому что икры не влазят), на нахлобученную котелком пилотку, на натянутую на спине так, что вот-вот лопнет, гимнастерку, на знакомое, с каким-то детским выражением, но с рыжей небритой щетиной лицо.
«У, да это же Сулбанов!» Когда-то он бился с ним на целине, потом была схватка на соревнованиях по дзюдо. «Господи! Как давно все это было! В какой-то другой, давней, прошлой жизни», – убедился он в своей догадке.
– Ваха! Иди сюда, познакомься. Мой друг, старшина Дубравин. Большой человек в нашем маленьком болоте.
Поздоровались. По удивленным глазам новобранца Дубравин понял, что тот тоже вспомнил его. Но никто из них ничего по этому поводу не сказал. Вся их вражда была так давно и так несущественна, в той жизни, на гражданке.
Сели пить чай. От пуза белого хлеба, сахара, масла. Чай настоящий, пахучий. Не тот, что разносят в алюминиевых чайниках по столам дневальные.
Разговором завладел сразу же Лодяну. Кучерявый, белозубый ефрейтор показал свой дембельский альбом и ушитую донельзя ПШ, что в переводе на обычный человеческий язык означает полушерстяную форму. Знаки – воин-отличник. Гвардия. Первый разряд по ВСК. Специалист первого класса. Многочисленные шевроны на рукаве, белые шнуры адъютантских аксельбантов. Белый кант на воротничке. Вставки под погонами и опознавательный знак – десять прыжков с парашютом – превратили скромную гимнастерку в роскошный наряд, в котором наш дембель похож одновременно на гусара, петуха и ряженого. Но такова сила традиций и естественное молодое желание выпендриться.
Дубравин щупал, хвалил, восхищался. Его давно готовая парадка со старшинскими погонами висела наготове. Но естественное дело – такого великолепия у него не было. Все было скромнее и проще.
Молодой тоже подошел, похвалил. Сказал, что через год он пойдет на «дэмбель».
Так они и познакомились – за чаем у хлебореза ефрейтора Лодяну. И как ни странно, в чем-то даже подружились. После этого визита Дубравин изредка появлялся в столовой (ему, как «старику» и старшине, приносили еду во взвод). И неизменно, когда он там появлялся, Ваха здоровался насколько мог любезно и приглашал к себе. Посидеть, поговорить. Дубравин не отказывался. И дело было не в чае с маслом. Ему просто было интересно. Потому что Ваха Сулбанов, да и другие чеченцы, нохчи, как они сами себя называли, – это был другой мир, другой образ мысли, другое отношение к жизни.
– Хочэшь, покажу тебе свою невесту? – как-то в приступе доброго расположения духа сказал ему Ваха и бережно достал из гимнастерки фотку. Дубравин глянул: здоровенная, крепкая, полная веснушчатая девушка, сфотографированная где-то в саду, чуть прищурясь, стояла у яблоневого дерева. Теплые солнечные блики скользили по ее лицу, заставляли щуриться. Дубравину не нравились такие рослые, полные девицы. Но он понимал этикет и поэтому кивнул головой, возвращая фотографию, и сказал:
– Да, красивая!
– Отец сказал – вернусь из армии, женит меня на ней. Уже сейчас он для меня дом начал строить!
– А ты с нею встречался? – спросил Дубравин.
– Ты что? – искренне удивился Ваха. – Это отец мой будет с ее родителями договариваться. А нам встречаться нельзя. Я ее так, на улице видел…
«А как же любовь? Отношения? – думал про себя Дубравин. – Ведь это же мы с Галкой должны решить, будем вместе или нет. А у них, оказывается, все по-другому. Как старшие скажут – так и будет».
– А если отец умрет? Кто тогда будет решать, на ком тебе жениться?
– Тогда старший брат скажет!
– Ну у вас и порядки! Гулять нельзя! Старший все определяет! У нас по-другому.
Александр тоже достал Галинину фотографию и показал:
– Вот моя красавица!
Ваха вежливо потянулся за фото. Посмотрел, покачал головой:
– Красивая! Но худая больно! Трудно ей будет с детьми…
И опять Дубравин в очередной раз удивился. Ваха, молодой парень, отметил не глаза ее, не стройность, а способность рожать детей.
Вообще за всеми этими, казалось бы, простыми разговорами о самых простых вещах он ощущал огромную разницу в их обычаях и отношении ко всему. Он не думал, хорошо это или плохо. Он просто понимал, что Ваха и его сородичи – другие. А здесь, в армии, куда они сейчас попали, они только выполняют какую-то роль, навязанную государством. Но стоит им только выйти за ворота, снять форму – и они тут же вернутся в свой мир. Мир своих обычаев и представлений.
В общем, у них с Вахой установился этакий мир, дружба и взаимное уважение. Но это было уважение силы. Ваха чувствовал в нем силу, а он чувствовал ее в Сулбанове.
