Почему, не переставал размышлять Деон, почему она это сделала?
Он повернулся и сел так, чтобы видеть отца, чинно восседавшего в своей черной паре среди университетских модниц и модников в светлых платьях и костюмах, точно одинокий орел, очутившийся в одной клетке с пестрыми болтливыми попугаями.
Он вгляделся в его строгое, непроницаемое лицо. Нет, он не нашел ответа, и, уж во всяком случае, никто другой не найдет.
Почему она оставила их?
Что он чувствовал тогда, в свои семь лет? Не припомнит. Было какое-то неясное чувство потери, пустоты, но он в то время как раз вступил в новый для него мир школы, этот мир завладел им и скоро заставил забыть все, даже боль.
Почему она ушла? Может, Бот знает больше? Ему ведь тогда было тринадцать, что-то он мог слышать, что-то помнить, тогда как для него, семилетнего, это было непостижимо. Хотя вряд ли. Ведь Бот тоже не жил дома.
Они никогда, собственно, не говорили на эту тему, вероятно, из чувства уважения к отцу, не желая касаться его личной жизни. Забавно как-то все у нас, подумал Деон. Он мой брат, а я его совсем не знаю. С Филиппом мы вместе росли, вот его я знаю. А с Ботом что у нас общего? Ничего. Вижу его на ферме, когда приезжаю на каникулы, ну, ездим с ним осматривать овечьи загоны, ограду, пастбища, ходим вместе на охоту, а как-то даже на танцах были в Бофорт-Уэсте. Бот, я и Лизелла, на которой он собирается жениться; она будет ему хорошей женой (их мать тоже была хорошей женой или казалась такою и вдруг в один прекрасный день бросила их. Почему? Ну почему? Почему?), хотя эта учительница действует мне на нервы своим кривляньем, я бы больше получаса ни за что не выдержал. Да ведь и с ним я тоже долго не могу говорить. А если быть до конца честным, подумал он, то я вообще не могу с ним говорить. Нам просто нечего сказать друг другу.
Потому что он на шесть лет старше? Ну, может, и поэтому.
Он отогнал от себя эти мысли и попытался сосредоточиться на том, что говорил английский академик, а тот перешел теперь к специфическим проблемам африканской культуры, все так же продолжая откидывать волосы, падавшие ему на глаза.
Деон посмотрел на часы. Осталось самое большее еще пять минут.
Мы доктора! Можете себе представить такое? Черт нас побери, доктора!
Он недоверчиво потряс головой. Шесть лет, шесть долгих лет, и вот теперь, хочешь верь, хочешь — нет, все кончено. Хотя если вспомнить, то в последние недели нет-нет да и появлялись минуты, когда он начинал сомневаться, что все это когда-нибудь кончится.
С основными предметами он справился, и неплохо. Может, конечно, ему просто повезло, потому что все вопросы были довольно ясные. На хирургии он вытащил билет по гиперфункции щитовидки — абсолютная классика. За день или за два до этого он как раз перечитал все, что было в учебнике, поэтому ответы на вопросы знал. Он видел, как засветились от удовольствия глаза старины Снаймена, когда он кончил и вышел из аудитории, очень довольный собой. А вот профессора гинекологии он боялся как огня. У этого старика была идиотская привычка сидеть в своем автомобиле у входа и, увидев студента-выпускника, сажать к себе в машину и тащить в ближайшую больницу — вот извольте убедиться, сколь сложные бывают случаи. Ему плевать, сколько ни объясняй, что у тебя, мол, нет времени сейчас на акушерство и что ты вообще не из его группы и сдавать экзамен должен д-ру такому-то. Старик слушать ничего не желал, поэтому студенты за три квартала обходили его машину.
Но в тот день Деона угораздило спуститься по лестнице именно в ту минуту, когда старик проходил сквозь толпу больных в приемном покое, и избежать встречи с ним было просто невозможно.
— А, ван дер Риет, — со злорадным удовольствием возгласил он. — У меня как раз есть время, чтобы погонять вас. Нуте-ка, пойдемте со мной в палату.
Мозг Деона сработал с быстротой молнии. Он мгновенно придал лицу скорбное выражение.
— Сэр, вынужден вам сообщить, что я иду от доктора Робинсона.
— Ну и что же, молодой человек? Какое это имеет значение? — раздраженно заметил профессор.
Деон почесал затылок и изобразил еще большую печаль.
— Сэр, утром я обнаружил у себя какую-то сыпь и боюсь, что это… — он сделал паузу для большей убедительности, — краснуха, сэр.
— Краснуха коревая! Господи боже мой! — взорвался профессор. — Да как вы смеете в таком случае даже приближаться к клинике! Здесь же беременные женщины, осел вы этакий!
— Да, сэр, — покаянно подтвердил Деон. — Я как раз собирался домой. Постельный режим, сэр.
— Сию же минуту убирайтесь, молодой человек. Убирайтесь! — И, смерив его уничтожающим взглядом, старик сам поторопился убраться подальше.
Так счастье улыбнулось ему, повезло ему и на практической диагностике. А вот на письменном экзамене он чуть не срезался, то есть явно не повезло. Он вышел тогда из зала (этого самого зала, хотя он выглядел совсем иначе: ряды столов, бдительные преподаватели, прогуливающиеся между ними, тяжелая, напряженная атмосфера), руки у него были мокрые, колени дрожали. Он не помнит, как прошел мимо умников-разумников, которые стояли, сгрудившись у лестницы, и сверяли ответы. Ему не хотелось не то что говорить — думать не хотелось о вопросах. Только бы поскорее убраться отсюда.
Одно к одному, злился он тогда, во всем обвиняя Триш с этой ее беременностью. Как я мог сосредоточиться, когда над головой занесен меч. А кто виноват? — спросил он себя. Скажи мне это, старик!..
Он поглядел через проход туда, где среди рядов светловолосых голов недвижно застыла темная головка. Она? Конечно, она, кто же еще.
Как-то она сейчас? Он видел ее только раз с тех пор, как она выписалась из больницы, да и то недолго — они вместе позавтракали в баре. Он чувствовал себя мерзавцем, ему было стыдно, но он ничего не мог поделать, потому что работал по семнадцать часов в сутки, пытаясь наверстать упущенное. Она тоже проводила все время над книгами — и у нее ведь надвигались выпускные экзамены. Однажды он позвонил ей, хотел предложить сходить куда-нибудь вместе, но у нее не было сделано домашнее задание, а к концу недели следовало его сдать. Она говорила с ним слегка небрежным тоном — он обиделся и больше не звонил. Да и времени у него не было.
А теперь, когда есть время, позвонит?
Наверное, нет.
Вежливые аплодисменты отвлекли его от размышлений, и он невольно встрепенулся. Известный английский академик улыбкой выразил признательность и сел на свое место, в последний раз отбросив со лба прядь волос.
Аудитория ожила, зашевелилась, задвигалась. Послышался шелест перелистываемых программок. Наступила главная часть церемонии.
Поднялся декан и обратился к ректору университета с учтивой, положенной по ритуалу речью. Ректор отвечал сухо — так шелестят переворачиваемые страницы.
Первыми — доктора в своих ярких мантиях. Каждому положенные аплодисменты; особо — аплодисменты доктору медицины, прохромавшему к кафедре с палочкой. Аудитория затаила дыхание, когда он стал взбираться по ступенькам, а вдруг?.. И дружно воздала ему должное, когда он их одолел.
Теперь пошла мелочь — бакалавры. Темп убыстрился, короче стали паузы между именами. Каждый должен сам следить за алфавитом, и, пожалуйста, передвигайтесь поближе, чтобы не задерживать.
Абрахамс, Дональд Роберт Адаме, Питер Макартур, Баджи, Мохаммед (чуть погромче: мы ведь либерально мыслящие люди), Бартлетт, Моника Мона.
Декан посмотрел в список и замялся. Даже его сухой педантичный голос дал фистулу, когда он прочел:
— С отличием по результатам экзаменов второго и третьего года обучения, а также выпускного экзамена по профессии и с почетной грамотой первого разряда… — Снова едва заметная пауза. — Дэвидс, Филипп!
Филипп поднялся и быстрым шагом пошел к кафедре. Аплодисменты. Он чуть ли не взбежал на возвышение и так же стремительно преклонил колено, и все это время аплодисменты не стихали. Эти сдержанные, скованные условностями люди не стали бы петь и плясать в проходе в его честь, не понесли бы его, как триумфатора, на руках. Но они чествовали его. Ей-богу, чествовали. Он повернулся к ним, когда ему надевали шапочку, и на лице его снова появилось такое исступленное выражение, что Деон даже внутренне содрогнулся.
Сказано: «Ты не свергнешь меня. Ибо не свергнуть меня».
Кто-то подтолкнул Деона слева, и он вспомнил, что надо пересаживаться. Передвигаясь на освободившееся место, он обернулся и увидел такое, что от удивления едва не сел мимо стула.
Его отец аплодировал тоже.
Среди всех этих англичан сидел Иоган ван дер Риет со строгим неподвижным лицом. И хотя был так непохож на них, аплодировал тоже. Аплодировал Флипу Дэвидсу, цветному парню с фермы Вамагерскрааль.
Это было все то же хорошо знакомое серое каменное здание. И все-таки выглядело оно иным.
