Горящие глаза скрываются, и на их месте, в тёмной пасти, под колючими седыми усами, начинает выскакивать и прятаться золотой зуб.
— По-видимому, очередь моя, — говорит успокоительно брат Жакмен. — Могу вас утешить; вы действительно никого не убивали. И вообще никто не убивал вашего мастера Хирама. Ваш Хирам, как вы его хотите понимать, ушёл к Востоку Вечному, потому что он пытался оставить чистые пути мистического созерцания. Он думал, что посвящённый и его спутники, могут выйти на площадь и завоевать внешний мир. Но он не учел, что в таких мирских делах царь Соломон гораздо его мудрее. Он любил жизнь для жизни, он мечтал о реальном земном рае. Нет, дорогой брат, это невозможно. Мы должны любить жизнь для смерти, ценить свой храм недостроенным, видеть блаженство в небытии и смиренном возрождении — опять в виде зерна, ростка и растения, которое расцветает, чтобы погибнуть. Во всяком случае, брат Тэтэкин, я душевнейше поздравляю вас с новым важным и почётным званием мастера. Я вас люблю и очень ценю нашу сразу установившуюся дружбу.
Как хорошо! Прежде чем полинять и испариться, брат Жакмен простирает руку и показывает Егору Егоровичу на свежий могильный курган, в который воткнута ветка акации. На глазах Егора Егоровича из парных колючек ветки показываются резные зелёные листочки, и уже другой, но тоже отлично знакомый голос произносит:
— Acacia alba[83], дерево, обладающее колючими иглами и исключительно душистыми цветами. Растет в странах горячего климата. Во Франции произрастает особый сорт акации, так называемый robinier, или л о ж н а я а к а ц и я.
После сладкого и длинного зевка голос добавляет:
— Размножается семенами, отводками и, как видите, черенками…
Мадам Жаннет, приходящая прислуга, работает у Тетёхиных дважды в день по полтора часа: утром — общая уборка, главным образом вывешивание простынь на балкончике; вечером — помощь в обеде и мытье тарелок. Основная специальность мадам Жаннет — ручка входной двери; эту ручку она чистит кислотами и порошками, трет подолгу тряпкой, а после тряпки особой суконкой. Ручка отражала бы солнце, но солнца нет, и она отражает свет лампочки. Ручка приветствует входящих и напоминает им, что здесь живут порядочные и хозяйственные люди. Кроме того, мадам Жаннет наводит лоск на видные места паркета, не посягая на углы комнат, и не позволяет пыли оскорблять каминные обжедары. На шкапах и под ними покоится пыль, также и за картинами, висящими с противоестественным наклоном.
Раз в неделю, чаще всего в день субботний, Анна Пахомовна сама надевает серый пыльник, повязывает платком индефризабли и проникает пылесосом в места, презираемые мадам Жаннет. Пылесос втягивает в длинную глотку пепел Егора Егоровича, пудру самой Анны Пахомовны и теннисную пыль Жоржа; иногда пылесос проглатывает, не поперхнувшись, запонку или иголку, которые Щёлкают в трубе.
Ящик стола Егора Егоровича и особое отделение его книжного шкапа вообще неприкосновенны и заперты на ключ, а ключ лежит на столе в японской коробочке, на крышке которой аист смотрит на Фузи-Яму. Святость тайны, конечно, не обязательна для Анны Пахомовны, которая знает, что в шкапу хранятся глупые книги и брошюры, а в ящике стола лежат таинственные документы, маленький замшевый передник с завязками, похожий на детский слюнявчик, и чёрная маска. Анне Пахомовне приятно, что её муж занимается таинственными нелепостями; так же было ей приятно обнаружить у Жоржа какое-то грошовое дамское колечко, очень непристойную открытку и пакетик с — гигиеническими предметами, доказывающими, что Жорж уже мужчина, и притом осторожный.
У каждого человека есть своё секретное отделение: есть, конечно, и у Анны Пахомовны. Гул пылесоса не мешает ей загадочно улыбаться. В её секретном отделении нет никаких особенных предметов, кроме неизбежных у каждой женщины и неинтересных даже для мадам Жаннет. Улыбка Анны Пахомовны относится, таким образом, не к вещам, а к воспоминаниям, но чрезвычайно тайным и весьма греховным.
Анне Пахомовне сорок лет. Если бы какая-нибудь парижская девушка в возрасте Жоржа заглянула в секретное отделение Анны Пахомовны, она сначала удивлённо подняла бы выщипанные и вновь наведённые брови, ничего не заметив, а потом захлебнулась хохотом: и это — все? Однако для женщины, только что вступившей на путь греха, достаточно и этих маленьких ожогов. Все воспоминания Анны Пахомовны сводятся к нескольким словам, французский смысл которых в общем смутен, и к двум-трём прикосновениям вполне ясного значения. Анри Ришар дерзок, но и осторожен; очевидно, он ждет, чтобы Анна Пахомовна сама поощрила его на некоторые поступки. Однако в такси он был волен: она отпугнула его почти девичьей стыдливостью. Если бы он предпослал своим поступкам необходимые слова и объяснения, чтобы это не было грубым, Анна Пахомовна даже не знает, что могло бы случиться, потому что она почти потеряла голову. Она и сейчас водит щёткой пылесоса по совершенно чистому месту и вздрагивает от греховных ощущений. Вероятно, другая на её месте не стала бы рассуждать. Но пусть он знает, что она не «другая». А затем этот случай дома, когда Жоржа не было… И если, бы Жорж не вернулся…
Пылесос, попав в щель в полу или от смущения, гудит неистово, захлёбывается, кашляет и чмокает. Не в его силах предостеречь Анну Пахомовну от ужасного падения, но он делает все, что может: он готов высосать из её головы и унести через трубу в пылевой мешок весь мусор греховных мыслей. Он бегает за нею v на салазках, ёрзает, поворачивается, подскакивает, недовольно замолкает, подчиняясь нажиму пуговки, и снова угрожающе воет. Пылесос — утренняя симфония Анны Пахомовны, которая любит все механические шумы: пылесос, граммофон, радио, гудение подъёмной машины, урчание автомобиля, взрывы мотоциклетки и рокот небесного пакостника — аэроплана. Анна Пахомовна полна неисчерпаемой энергии, но сорокалетний быт заткнул её глушителем. В Казани, став хозяйкой, она до страсти любила бывать на базаре, где татары хватали за юбку, заманивая в лавчонки и предлагая сафьяновые полусапожки, знаменитое мыло и апельсин-лимоны. По воскресеньям ездили на пароходные пристани к приходу пассажирских — и Волга гудела свистками и капитанской руганью, не превзойдённою в других профессиях. Во вкусе Анны Пахомовны был и Париж, особенно улицы их квартала — Commerce, Vaugirard, — с вечной толпой, мясными тушами, полосатыми диванами, креветками, готовым платьем, лотками зелени, шагающими сандвичами кино и зубных врачей. Кроме того, была ещё жизнь Больших бульваров, Монмартра и улицы Пигаль, — но там Анна Пахомовна робела и не знала, хорошо ли сидит на ней пальто и не устарел ли фасон её шляпки. Свободнее она чувствовала себя на русских эмигрантских балах: на балу инвалидов, где не было инвалидов, на балу писателей, где были и инвалиды и их читатели, было парадно и очень тесно, выступали на эстрадах, малолетние балерины и артистки императорских театров сковырнувшейся империи, а античные женщины презрительно продавали бутерброды. Это был, конечно, большой свет, но в нем Анна Пахомовна не терялась по причине давно свершившегося уравнения. — Умолкнувший на минуту пылесос набрался сил и завел прежнюю волынку. Нужно совершенно не знать Анны Пахомовны, чтобы думать, что она склонна к грехопадению. Грех чарует её внимание на экране кинематографа и в книжке романа. Она ощущает его в вольных словах и нескромных взглядах, даже в замысловатых складочках и покрое собственного платья, шитого по весенней моде. Грех манит Анну Пахомовну, портит её, немножко беспокоит и рисует ей необыкновенно соблазнительные картины. Но эти картины разрешены цензурой мещанского благоразумия. Анри Ришар бросается на колени и страстно восклицает: «Мадам, вы видите, как я страдаю! Скажите только одно слово — и я буду счастлив!» — «Это бесполезно, Анри, я не могу вам принадлежать». — «Неужели вы хотите моей смерти?» — «Не говорите этого, Анри, вы ещё молоды, вы полюбите другую и забудете об этом слишком случайном увлечении. Останемся друзьями, Анри!» Он сжимает руками пылающие виски и глухо стонет: «О, не лишайте меня хотя бы надежды!» — «Мой бедный, бедный друг, — говорит Анна Пахомовна под вой пылесоса, — судьбе было угодно, чтобы мы встретились слишком поздно. Анри, я старше вас, — хотя это говорить ни к чему, а лучше просто: — Анри, зачем скрывать, я также люблю вас, Анри! Но я отдана другому и не могу делать его несчастным». Он подымается и шатаясь идёт в переднюю; на пороге он останавливается и бросает последний пламенный взгляд надежды. Минута — и Анна Пахомовна может потерять голову. «Стойте, Анри! Подойдите ко мне!» Он бросается к ней с открытыми объятиями, но она, сделав над собой невероятное усилие, властным жестом останавливает его порыв: «Мой мальчик, вот все, что я могу вам дать! (Mon garcon, voila tout се que je peux vous donner, или je puis? Лучше je peux[84])». И, нежно взяв обеими руками голову любимого человека, она ласково, чистым материнским поцелуем касается его лба. Клубок слез подкатывается к горлу добродетельной женщины; наклонившись, она нажимает пуговку пылесоса, который немедленно понижает тон и умолкает. Анна Пахомовна берет его за шиворот и втискивает в ящик, бережно уложив на надлежащие места тугую трубу, шнур, металлические части и щётку. Затем, с тою же грустной и всепрощающей улыбкой женщины, сознательно отказавшейся от запретного счастья, Анна Пахомовна мягкой жёлтой тряпкой вытирает на камине две лысины: Фёдора Достоевского и Жанны д'Арк.
