На полу яркой кучкой лежала рубашка Билли. Константин нагнулся, услышав, как потрескивают его колени, подобрал ее. Рубашка была легкая, точно дымок, сшитая из какой-то тоненькой ткани. Оранжевые маки величиной с ноготь большого пальца и похожие на рупоры лиловые цветочки распускались на ее черном поле. Константин поднял рубашку к лицу, принюхался. От нее пахло сыном, его сладковатым одеколоном, дезодорантом, ароматическими конфетками, которые он сосал, чтобы освежить дыхание. Билли преследовала мысль, что от него дурно пахнет, и Константин этот его страх хорошо понимал. Он и сам жевал когда-то анисовые пастилки, поливал себя ароматической водой, по три раза на дню чистил зубы. Какие мысли ужасают Билли настолько, что он чуть ли не пропитывается одеколоном и отскабливает свою кожу под душем, из-за которого в доме запотевают все окна? Какие? Константин уронил рубашку на пол. Но тут же, как человек семейный, как человек, питающий к сыну любовь, пусть в ней и сквозит отвращение, снова поднял ее и аккуратно расправил на спинке кухонного стула.
Многие ли видели, как арестовывают его жену? И многие ли обсуждают это событие сейчас, за обедом? «Я же говорила, рано или поздно это случится, да и чего еще ждать от таких людей?» Что-то жгло его глаза. Слишком много работы, слишком много каждодневных предосторожностей. И все так шатко.
Он подошел к задвижной стеклянной двери, взглянул на задний двор. Где-то на севере, в опрятной маленькой квартирке, Сьюзен накрывала стол к обеду. Вот об этом ему и хотелось думать. Однако мысль о Сьюзен — так же, как счастье и негодование Константина, — непокорно порхнула по кухне, не пожелав осесть там, где гнездились подлинные его чувства. Душа Константина содрогалась лишь от горестных молитв — за Билли, за Мэри, за него самого. Избави нас от безымянных крушений, от крыс, пробегающих внутри стен.
Он вышел во двор, постоял немного, глядя вверх. Скоро стемнеет. Небо мельчало, утрачивало синюю глубину, опускалось на землю. Его рассекал след реактивного самолета, золотисто-розовый в умирающем свете. Дом Константина казался массивным и крепким, как боевой корабль. В окнах его отражалось небо и темные сучья соседских деревьев.
Если бы не дававший слишком большую тень клен Уилкинсонов, прекрасный можно было бы разбить на этом дворе огород. Вон там, на южном краю, — самое подходящее место. Константин с пустым стаканом в руке прошел туда и отмерил шагами небольших размеров квадрат, показавшийся ему самым многообещающим. Да, огород. Грядки фасоли, латук, нескладная красота подсолнечников. Прямо здесь. Переливающиеся, точно драгоценные камни, земляничины. Помидоры, большие и мясистые, как сердце мужчины. Константин опустил взгляд на траву, посреди которой стоял. Ступни его, укрытые дорогими белыми мокасинами, имели вид опрятный, преуспевающий. Золотые пряжки поблескивали на них. Не отрывая глаз от принадлежавшей ему земли, он поднял к губам пустой стакан.
Зои слышала все, что произошло на кухне. От нее ничто не ускользало. Теперь она видела из окна своей комнаты одиноко стоявшего, ставшего неожиданно маленьким отца. Зои сидела, куря косячок, смотрела, как на лужайке отца обступает ночь. И чувствовала, что весь их дом сокращается в размерах.
Она отложила косячок, прошла, миновав истекавшее из маминой комнаты живое безмолвие, по коридору. И, прорезав краски и тихий порядок кухни, вышла на задний двор, над которым кружили вечерние насекомые.
— Привет, папа, — сказала она.
Он обернулся, удивленный. Окинул ее взглядом. По лицу его Зои увидела, что она бледна и диковата, что она — самая странная из детей. Ее любили, однако она об этом не знала.
Она уходила куда-то. Каждый день говоря «прощайте».
— Зои, — произнес папа.
Она поняла: отец про нее и думать забыл.
— Aгa, — сказала она.
— Господи, Зои. Надо же. Это ты.
— Я знаю. Знаю, что это я. Я увидела тебя в окно.
— Я… — Папа приподнял руки и опустил их. — У тебя все в порядке? — спросил он.
— Конечно.
Они помолчали. Потом папа сказал:
— Я вот подумал, может, разбить здесь огород. На дворе.
— Мм?
— Правда, возни с ним не оберешься, — сказал он. — За огородом же нужно все время приглядывать. То жуки поналезут вредные. То сорняки. Слишком много солнца, слишком мало.
Зои пожала плечами.
— Мне бы понравилось, — сказала она. — Я бы хотела, чтобы у меня был огород.
— Мы могли бы много чего выращивать на нем, — сказал папа. — Кабачки, фасоль, помидоры.
— Помидоры я терпеть не могу.
— Ладно. Обойдемся без помидоров.
От мысли о помидорах ее передернуло. Папа нагнулся, покопал пальцами в траве. Зачерпнул горсть земли.
— Совсем неплохая почва, — сказал он, распрямляясь. — Глянь-ка. Видишь, какая темная?
Зои кивнула — Я бы еще цветы посадила, — сказала она. — Цветы здесь расти смогут?
Огород стал бы чем-то таким, к чему можно будет возвращаться. Огород запомнил бы ее.
— Конечно, — ответил папа. — Эта земля как будто для цветов и создана.
И он осторожно, словно некую хрупкую вещь, протянул ей катыш земли. Зои поднесла его к лицу, вдохнула густой, черный запах.
— Хорошая земля, — сказал папа.
Зои притворилась, будто не замечает поползшую по его щеке слезу. Просто не знала, что о ней сказать.
— Я бы его поливала, — сказала она. — Ухаживала за ним.
— Да, верно, — сказал он. — Я знаю, так все и было бы.
Он прикоснулся к ее волосам. Рука у него была большая, подрагивавшая. Зои держала в ладони землю, глядя, как белая рубашка отца ловит и удерживает последние отблески света.
— Я знаю, так все и было бы, — повторил он.
Небо над Кембриджем светилось арктической синевой, в которой уже начисто выгорели любые сантименты или хотя бы намеки на возможность простой доброты. И хотя стоял всего только полдень теплого октябрьского дня, Билли нисколько не удивился бы, начни в этой синеве проступать холодные звезды. Он лежал, глядя в небо, на мураве Двора. Инез, усевшаяся, чтобы не испачкать юбку, на своего Гегеля с Кьеркегором, демонстрировала присущую ей щебетливую напыщенность, всю мощь ее прямолинейной, проницательной критичности суждений.
— Билли, сколько изящества, подумать только, — говорила она. — Каждый, кто называет тебя Билли, желает, чтобы ты всю жизнь поступал как хороший мальчик.
Инез: хрупкое золотистое тело, буйная копна жестких черных волос. Круглое, ехидное личико, безучастно загадочное, как у совы. В маленьких круглых очках ее вспышки солнца перемежались отражениями сновавших вокруг людей.
— Это родители называли меня Билли, — сказал ей Билли. — А что предпочла бы ты?
— Вильям куда как лучше, — ответила она. — Или Вилли.
— Только не Вильям, — сказала Шарлотта. — Вильям. Брр.
Шарлотта, уроженка Среднего Запада: молочно-белая кожа, сильные, не знающие покоя руки. Они то и дело прикасались к чему-то — к ее волосам, к пуговицам ее дешевенького твидового жакета, к голому золотистому колену Инез.
— Хорошо, — согласилась Инез. — Вилли. Или Вилл. В официальных случаях.
— Вилл, пожалуй, сойдет, — сказал он. — В Вилли присутствует что-то слишком… Не знаю. Заносчивое. Жеманное. А с Виллом я, наверное, как-нибудь да сжился бы.
Инез и Шарлотта обменялись взглядами.
— Решено, — сказала Шарлотта, — мы нарекаем тебя Виллом. Младенец Билли скончался. Ты стал новым человеком, голубчик. Встань и яви себя миру.
— Вы же не можете просто взять и переменить мое имя, — сказал он.
— Можем. И уже переменили.
— Ладно. А ну-ка посмотрим. Инез, сим переименовываю тебя в сестру Агату из Модесто. Ты же, Шарлотта, будешь отныне носить имя Жа Жа.
Девушки опять обменялись взглядами. И покачали головами.
— У нас и без того имена правильные, — сказала Инез.
Шарлотта подобрала с травы упавший лист и разорвала его пополам, словно совершая обряд, подводящий итог и этому часу, и этому разговору. Даже в самых нервных ее жестах ощущалось некое духовное начало.
— Голубчик, мы делаем это для твоего же блага, — сказала она. — Не из каприза. Просто имя Билли ты уже перерос.
— Прекрасно, — ответил он. — Просто прекрасно. Вы называете меня Биллом. А я вас сестрой Агатой и Жа Жа.
— К нам эти имена не пристанут, — заверила его Шарлотта. — Вот увидишь.
— Я прожил как Билли восемнадцать лет, — сказал он. — Теперь уже поздно что-либо менять.
Но в глубине души он очень хотел получить новое имя. Просто почти не верил, что это возможно.
— А вот увидишь, — сказала Инез. Вокруг нее волновался Двор, поблескивали и скользили по воздуху листья. Здесь каждый куда-то спешил, каждый нес книги, продираясь, как сквозь туман, сквозь густевший свет осени. Билли верил, что если небеса существуют, то сейчас он находится в первом из бесконечной их череды и каждое новое будет потрясающим, странным и совершенным в смыслах, которые и вообразить-то невозможно. И в каждом из небес ты будешь кем-то новым.
