Давид пока ничего не знал про этот план. Она и сама еще не успела с ним свыкнуться. Никак не ожидала, что всерьез отнесется к мысли съехаться с парнем. Последняя и дотоле единственная такая попытка очень быстро потерпела полный и банальный крах.
Но с Давидом, пожалуй, можно бы рискнуть еще разок. Она любила его. Хотя, не в пример ему самому, не говорила об этом. Но почти не сомневалась. Особенно сейчас, когда он вот так спал, словно довольный ребенок.
Мари скользнула к нему под простыню.
– Уже утро? – спросил Давид.
– Нет, до утра еще далеко. – Она помуслила палец и сняла ресницу с его переносицы.
– Ресница?
– Угу.
Он открыл глаза, посмотрел на ресницу на кончике ее пальца. А потом прижал к ней свой палец. Мари сама научила его этой игре. У того, к чьему пальцу прилипнет ресница, исполнится одно желание. Она пожелала, чтобы они остались вместе.
Ресница прилипла к пальцу Давида.
– Я тебя люблю, – прошептала она.
– Именно это я и загадал.
«Когда устроители будут нервничать больше тебя, тогда, считай, самое страшное позади». Так сказал Давиду один коллега на небольшом литературном фестивале в новых федеральных землях, куда Карин Колер послала его, как только он начал свою новую карьеру. Этот коллега был известный автор, старше его лет на пятнадцать, имени его Давид никогда раньше не слыхал и тотчас снова забыл. Так у него бывало с большинством коллег-писателей. Только теперь он осознал, сколь безнадежно мало начитан, и принялся зубрить авторов, как раньше по географии зубрил названия рек.
Но пророчество коллеги не оправдалось. Волнение устроителей не прибавляло Давиду спокойствия. Наверно, это справедливо для авторов, у которых тексты неворованные. Которые не присваивают чужих романов и не обогащаются на беде отчаявшегося.
Перед каждым чтением Давид нервничал. Чувствовал себя как в школе, когда списывал уроки. В любую минуту его могли поймать с поличным и вывести на чистую воду. Он все время ждал, что из сумрачного зала ему крикнут: «Обманщик!»
То, что Давид Керн читал отрывки из своего романа как раскаявшийся преступник чистосердечное признание – робко, запинаясь, с массой оговорок и неуместных пауз, – стало его «фирменным знаком».
Однако люди завороженно слушали и горячо аплодировали, когда под конец он сконфуженно вставал и кланялся.
И читал он в полных залах, хотя и не в самых пока больших. Рекордное число слушателей составляло для него триста человек, но устроительница того авторского вечера позднее, «в дружеской компании», снова и снова повторяла: «Если б я заполучила зал имени Отто Либмана, клянусь, он бы тоже был полон». Сколько народу помещалось в зале имени Отто Либмана, установить, к сожалению, не удалось, а то бы Давид запомнил эту цифру как свой неофициальный личный рекорд.
Ведь он не только страдал от своего незаслуженного успеха. Он и наслаждался тем, что находится в центре внимания. Случались мгновения, когда он чувствовал себя целиком и полностью как автор «Лилы, Лилы» – настолько уже вжился в этот текст. Случалось, он искренне гордился хорошей рецензией. И искренне обижался на плохую.
Нравилось ему и то, что жить он стал лучше. Времена лестничных туалетов миновали, и не только в поездках. Уже две недели они с Мари жили в двухкомнатной квартире с раздельными ванной и туалетом. То есть квартиру они занимали сообща, но две трети квартплаты вносил он. Половина была бы ей не по средствам, и решение снять квартиру подороже принял он сам: достаточно пожил в дешевых.
Гонорар его быстро вырос до пятисот евро плюс возмещение накладных расходов. За одну неделю он мог заработать три тысячи евро, а особых трат у него не было. Не считая колоссальных счетов за многочасовые разговоры с Мари по мобильнику. Он очень по ней скучал.
В этот вечер Давид чувствовал себя еще хуже, чем всегда. Он вернулся из Германии и читал перед местной публикой на малой сцене Городского театра. Если все билеты распроданы, в чем организатор, хозяйка крупнейшего в городе книжного магазина, ни секунды не сомневалась, соберется четыреста восемьдесят человек. Г-жа Ребман, ответственный представитель магазина, сидела вместе с ним в артистической уборной, изо всех сил пытаясь скрыть волнение. Она то и дело смеялась, а Давиду не хватало духу сказать ей, что зубы у нее в губной помаде.
– Работаете над чем-то новым? – спросила она, просто так, чтобы убить время. Не самый любимый вопрос для Давида.
Он ответил словами, подслушанными во время дискуссии у одного из коллег:
– Писатель, в общем-то, всегда работает над чем-то новым.
– Могу себе представить. Наблюдаете, примечаете то и это. Вот почему в присутствии писателя становится здорово не по себе – все время опасаешься, как бы тебя не описали в следующей книге. – Г-жа Ребман опять звонко рассмеялась, демонстрируя испачканные помадой зубы, а потом спросила: – И о чем же вы пишете, если не секрет?
Так прямо до сих пор не спрашивал никто. Даже Мари, которой он простил бы этот вопрос, как простил бы что угодно. Но Мари сдерживала свое любопытство. Намеки, конечно, делала. «Сегодня я дам тебе немножко поработать», – иной раз говорила она, собираясь после школы позаниматься с одноклассницей. Или спрашивала по возвращении: «Ну, как успехи?» Но ни разу пока не спросила: «О чем идет речь в твоей новой книге?» Да и он никогда не утверждал, что работает над новым романом. С одной-то ложью жить ужас как трудно. И когда Мари приходила к нему, он не прикидывался, будто работает. Хотя и не заявлял напрямик, что никакого нового проекта у него нет. Просто оставлял вопрос открытым.
И вот теперь его прямо спросили, о чем идет речь в его новой книге.
Отвечать не пришлось: явился звукотехник, который закрепил у Давида на поясе передатчик, а провод аккуратно протянул под рубашкой, выпустив его через вторую сверху петлю застежки. Затем присоединил к проводу маленький микрофон и прицепил его к воротнику рубашки.
Г-жа Ребман меж тем успела выглянуть в зал и вернулась с торжественной миной.
– Full house,[17] – прошептала она.
Сердце у Давида забилось как безумное.
Во время вступительной речи г-жи Ребман Давид стоял за занавесом, пытаясь почерпнуть спокойствие из ее дрожащего голоса и бесконечных оговорок. Но мысль о том, что среди множества людей, которые вот сейчас устремят на него взгляды, могут оказаться знакомые, повергала его в панику. Он крепко стиснул в руках книгу, ожидая сигнальной фразы: «Дамы и господа – Давид Керн!» Вслед за тем двое рабочих сцены немного раздвинут занавес, Давид выйдет на сцену, коротко поклонится и сядет за столик.
Видимо, эта фраза уже прозвучала, потому что рабочие внезапно взялись за дело и занавес перед Давидом раскрылся. Он шагнул вперед, свет прожектора ослепил глаза, и он машинально заслонил их книгой, как курортник на залитой ярким солнцем террасе. К аплодисментам публики примешались смешки.
Давид поклонился, сел за стол и открыл книгу. Бросив взгляд в зал, он увидел черную пещеру, только первый ряд был кое-как различим – неясный темный контур. Лиц не разглядишь, а тем более никого не узнаешь.
Может, там, внизу, сидит тот, кому известно, что он обманщик?
Сквозь толпу в фойе г-жа Ребман провела еще оглушенного аплодисментами Давида к столу, где ему предстояло подписывать экземпляры. Тут и там мелькали знакомые лица, кивали ему и исчезали прежде, чем он успевал сообразить, кто это был.
У стола уже выстроилась длинная очередь. Давид сел, вынул из нагрудного кармана автоматическую ручку – подарок Мари специально для этой цели, – отвернул колпачок и взял первую книгу. Ее протянула старая дама, захватившая с собой целых три книги.
– Соне, – сказала она и добавила: – Это моя внучка, ей восемнадцать лет.
По опыту Давид уже знал: если первая читательница просит личного посвящения, вторая попросит о том же. И приготовился к долгой процедуре.
Через добрых полчаса – сухопарый мужчина в роговых очках как раз смущенно продиктовал: «Милой Плюшечке к сорокалетию» – он поднял голову и увидел улыбающееся лицо Мари.
– Что-нибудь, – попросила она.
И Давид написал:
«Мари, Мари,
любовь мою
прими!
Давид».
Мари прочитала, сложила губки как бы для поцелуя и сказала:
– Увидимся в «Зебре».
Давид провожал взглядом гибкую фигурку в узком коротком платье, пока она не исчезла за дверью, и думал: я единственный знаю, что у нее под платьем.
– Альфреду Дустеру, пожалуйста.
Перед ним стоял маленький старичок в потрепанном хлопчатобумажном пиджаке. Лицо красноватое, белки водянистых глаз отдают в желтизну. Улыбка обнажает чересчур ровный ряд чересчур белых зубов.
– Кому, простите? – переспросил Давид.
– Альфреду Дустеру, – повторил старикан.
Как в трансе, Давид продолжал подписывать книги – может, полчаса, может, всего минут десять. Запомнил только, что в очереди жаждущих автографа была Сильви Альдер, учительница рисования из «Эскины», и что он вдруг напрочь забыл ее имя, но выкрутился, написав: «В память об «Эскине», сердечно, Давид». И что она спросила: «Вы потом идете куда-нибудь?»
