Со временем, правда, молодежь тоже просекала его хитрости и прекращала ставить ему выпивку. Поэтому он был вынужден снова и снова менять заведения и подыскивать себе новые компании.
Джекки снял халат, натянул подштанники. Вниз он смотреть избегал. Несколько лет назад решил, что с него достаточно чувствовать свое тело, смотреть же необязательно. Речь, понятно, идет о голом теле; в одежде-то он выглядел очень даже презентабельно. В свежей рубашке, при галстуке и в пиджаке вроде того, который как раз надевал.
– Сколько сейчас времени? – Новенький проснулся. И, наверно, уже минуту-другую смотрел, как Джекки одевается.
– Пора вставать.
– Черт, и этот командует! – буркнул наркоман, садясь на край койки. – Не возражаешь, если я закурю?
– В комнатах курить запрещается.
– Я спрашиваю: ты не возражаешь?
Джекки сказал бы, что возражает, но в эту минуту вошел Вата, третий сосед, который не замедлит закурить.
Вата – записной алкоголик. Самый настоящий маргинал из тех, для кого выдумали мужские приюты. Пышная седая борода, каковой он и был обязан своим прозвищем, возле рта пожелтела от никотина. Нос красный, будто он аккурат примчался на велике аж из Шварцвальда.
Кашляя, Вата прошел к своему шкафу, отпер дверцу, достал пачку сигарет, закурил, глубоко затянулся и перестал перхать. Взял книжку с ночного столика наркомана, прочел заголовок и положил на место.
– Знавал я когда-то одну Лилу, – ухмыльнулся он. – Ох и красивые у нее были… – обеими руками Вата изобразил пышный бюст, – глаза. – Он захохотал и опять раскашлялся.
Когда кашель умолк, наркоман сказал:
– В четвертый раз перечитываю.
– Про что книжка-то? – полюбопытствовал Вата.
– Про парня, которого одурачили, как меня.
– Это как же?
– Девчонка его бросила, и он покончил с собой. Вот и я делаю то же самое. – Наркоман кивнул на свои исколотые руки-ноги.
Вата и Джекки отвернулись.
– Бесспорно, самый неаппетитный способ расширить сознание, – процитировал Джекки афоризм из своего репертуара. Однако решил все-таки заглянуть в книжку, если парень тут задержится.
Раз уж наркоман в который раз перечитывает книжку, то и ему, пожалуй, стоит с ней познакомиться.
– Если ему нужны деньги, пф-пф-пф, пусть читает. – Уве Эвердинг, задрав вверх согнутый локоть, всасывал в трубку пламя зажигалки.
Карин Колер вздохнула. От чего ушли, к тому и пришли.
– Он работает официантом. Когда ему читать?
– Пф-пф, а почему он до сих пор работает официантом? – Трубка разгорелась. Эвердинг выпустил дым и принял классическую позу курильщика-интеллектуала: правая ладонь любовно обнимает головку трубки, мундштук касается нижней губы, чело слегка опущено, глаза снизу вверх изучают собеседника.
– Потому что ему нужны средства к существованию.
– Сколько он получает за одно чтение? Четыреста евро? Как минимум. Наличными. А при такой прессе он может выступать с чтениями хоть каждый день.
Карин Колер сосчитала до пяти, глубоко вздохнула и еще раз объяснила, медленно и отчетливо:
– Давид на дух не выносит чтения. Отказывается от всех предложений, ссылаясь на работу. А когда я говорю, что чтения – составная часть профессии, он отвечает: да, только не его, он по профессии официант. И в какой-то мере я его понимаю. На сегодняшний день продано уже пятьдесят с лишним тысяч экземпляров его книги, о нем пишут как о молодой литературной звезде, а, кроме двух тысяч евро аванса и примерно тысячи евро гонорара за чтения в провинции, он не получил пока ни цента.
– Расчет производится раз в год, – перебил Эвердинг. – Так принято.
Карин Колер пропустила его реплику мимо ушей.
– Если бы я могла прямо сейчас сказать ему: вот двадцать тысяч евро для начала. Увольтесь с работы и живите как писатель. Тогда бы он уже не стал отказываться от чтений.
– «Кубнер» в авансовую карусель не полезет.
Сколько раз она слышала эту идиотскую фразу!
– Я говорю не об авансе. Роялти Давида Керна составляют на сегодня около ста тысяч евро. И ты не хуже меня знаешь, что они еще вырастут. Мы даем четвертую допечатку.
– Ты кто, собственно, такая – мой редактор или его агент? – Эвердинг вызывающе посмотрел на нее, довольный своим вопросом. Вспомнив о трубке, он попытался затянуться, но, увы, она успела погаснуть.
Не умеет даже разговаривать и следить, чтоб трубка не гасла, подумала Карин.
– Пока что я на вольных хлебах. Но если стану его агентом, порекомендую сменить издательство. – Она встала и повернулась к двери.
– Ладно, двадцать тысяч, но ни центом больше. И лишь при одном условии: читать, читать и читать.
На другой же день Карин Колер сидела в вагоне экспресса «Интерсити». То, о чем она собиралась поговорить с Давидом, по телефону не обсудишь. Ей хотелось посмотреть ему в глаза и передать чек из рук в руки.
Кстати, идея стать Давидовым агентом пришлась ей по душе. Собственно, она этим и занималась. Пресса, лицензии, чтения, отстаивание Давидовых интересов в издательстве. Только за меньшие деньги. И с дополнительной редакторской нагрузкой. Она занималась и книгой и автором. Может, стоит и правда всерьез подумать об этом.
Заглянул кондуктор, спросил, нет ли у нее каких пожеланий. Пожеланий? Кофе, минералка, вино, пиво, пояснил он.
Карин заказала кофе. Она не знала, что кондукторы в первом классе еще и напитки подают. Обычно она первым классом не ездила. Но с чеком на двадцать тысяч евро в сумке, который надо вручить знаменитому молодому писателю, вдобавок тобой же открытому, вторым классом не поедешь.
Эта почетная миссия выпала именно ей. Хотя Клаус Штайнер, редактор из «Драко», теперь делал вид, будто с самого начала знал, какое сокровище уступил издательству «Кубнер». Намекал, что сделал это ради давней дружбы с Эвердингом. И за очень дорогим обедом, который стребовал с Эвердинга в качестве комиссионных, попросил не заикаться руководству «Драко», что он отклонил эту рукопись, и предупредить автора, чтобы он тоже помалкивал.
Первые недели после выхода «Лилы, Лилы» принесли разочарование. Ни одной рецензии мало-мальски солидного критика. Несколько мелких заметок, в основном сводившихся к пересказу текста с клапанов суперобложки. Поверхностный отзыв в два десятка строк. Ничего стоящего, потому и заказы книготорговли оставались мизерными. Эвердинг, главным занятием которого – помимо курения трубки – было изучение сводок о продажах, клал ей на стол снабженные саркастическим комментарием фотокопии компьютерных распечаток о продажах книги Керна.
Но однажды утром ветер переменился.
Карин как раз закурила свою первую утреннюю сигарету и выдернула из пухлой «Републик ам зонтаг» культурный раздел.
С первой его полосы на нее смотрела слегка наивная фотография Давида. Подпись сообщала: «Отнюдь не денди постмодерна – Давид Керн».
Заголовок большой критической статьи, помещенной там же, гласил: «Конец постмодерна».
Затаив дыхание, Карин начала читать.
«Почти не замеченный критикой, во франкфуртском издательстве «Кубнер» вышел дебютный роман, о котором еще заговорят. «Лила, Лила» Давида Керна, история запретной любви и, быть может, начало конца литературного постмодерна».
Карин наконец-то перевела дух.
«Лила, Лила» – это хроника любви двадцатилетнего Петера и шестнадцатилетней Лилы. Робость первой близости, счастье тайных встреч, боль навязанной родителями разлуки и безысходное отчаяние от возникшей за это время отчужденности. Автор, двадцатитрехлетний Давид Керн, описывает события и чувства с такой непосредственностью, проникновенностью и безыскусностью, какие встречаешь – да и то редко – лишь в первых пробах пера молодых авторов.
Однако типичные признаки дебютных романов, которыми молодое писательское поколение буквально завалило нас в последние годы, тем и исчерпывается. В «Лиле, Лиле» заметны, конечно, стремление высказаться и наивность классического дебюта, но роман не привязан к современности, не осуждает дух времени – действие его происходит в пятидесятые годы!
Этим художественным приемом молодой автор доказывает свою литературную зрелость, которая разом ставит его в один ряд с немногими перспективными представителями молодой немецкой литературы».
– Ура! – воскликнула Карин.
«Благодаря тому, что он помещает трагическую историю любви в чопорные пятидесятые, она приобретает эмоциональную достоверность, которой немецким любовным историям недоставало уже многие годы и даже десятилетия».
– Ура! Ура!
«Лила, Лила» ничуть не похож на любовный или постлюбовный роман о переживаниях героя из-за утраты подруги и о его попытках превозмочь их с помощью секса, наркотиков и музыки джунглей».
– Гип-гип ура!
«Конец беспринципности и одновременным поискам тождества. Конец холодному равнодушию, мелкотравчатости и сопливости. Конец погоне за престижностью и силой образов. Конец поверхностности мира потребления и его утверждению».
