Он заснул, как пьяный Пьеро в театре, завернувшись в свои развевающиеся рукава, в траве при свете яркой луны. Назавтра он ничего не сказал Альберто. Ловля змей и отдых во ржи - все было как обычно. Ночью Альберто на миг пришла идея побродить вокруг дома с шифером, руки в карманах .и посвистывая (свистел он чудесно, с металлической пронзительностью и виртуозностью, эта было не последней чертой в его привлекательности. Свист был магическим, он околдовывал девушек. Парни завидовали ему, понимая его власть. Возможно, этим свистом он околдовывал и змей), но он не пошел, ведь поселок относился к нему враждебно, и особенно если он, словно демон, залетал туда ночью. Он лег спать.
Их любовные встречи среди змей продолжались. Дивина вспоминает о них. Она решает, что это была самая прекрасная пора в ее жизни.
Как-то вечером на бульваре она повстречала Сека Горги. Большой негр, с сияющим лицом, хотя и был всего лишь тенью Архангела Гавриила, искал приключений.
Он был одет в серый костюм из гладкой шерсти, который плотно облегал его плечи и бедра, а пиджак выглядел еще более бесстыдно, чем слишком тесное трико, которым танцовщик Жан Борлен обтягивал свои круглые яйца.
Розовый галстук, шелковая кремовая рубашка, золотые кольца с поддельными или искусственными (какая разница!) бриллиантами на пальцах с удивительно длинными ногтями, темными, а у основания - белыми, как расколотые прошлогодние орехи. Дивина тотчас снова превратилась в Дивину девятнадцатилетнюю, потому что у нее возникла смутная наивная надежда, что, будучи черным, рожденным в жарких странах, Горги не заметит ее старости, не рассмотрит морщины и парик. Она сказала:
- О, кого я вижу! Как я рада! Он рассмеялся:
- Да, ну а как ты?
Дивина прижималась к нему. Он держался прямо, но чуть откинувшись назад, неподвижный и крепкий, в позе мальчика, с портфелем наизготовку, собирающегося помочиться в пустоту или, еще, - в позе, в какой Лу нашел Альберто - в позе колосса Родосского, в той мужественной позе часовых, с расставленными ногами в сапогах, между которыми они вбили в землю винтовку со штыком, доходящим им почти до рта, и сжимают ее обеими руками.
- Что поделываешь? Играешь на саксе?
- Нет, с этим все, я в разводе. Я бросил Банджо! - сказал он.
- Да неужели? А она была довольно милая, эта Банджо.
Тут добрая Дивина вопреки своему обыкновению добавила:
- Чуть полновата, чуть толстовата, но в общем у нее был хороший характер. А сейчас?
Горги в эту ночь был свободен. Он приходил в себя- Ему были нужны деньги. Дивина приняла удар, не моргнув глазом.
- Сколько, Горги?
- Пять луидоров.
Ясно. Он получил свои 100 франков и пошел с Дивиной на чердак. У негров нет возраста. Мадемуазель Аделина объяснила бы нам, что если они хотят сосчитать, то запутываются в расчетах, потому что хорошо знают, что родились, к примеру, в эпоху голода, или смерти трех ягуаров, или в пору цветения миндального дерева, и эти обстоятельства, смешавшись с цифрами, приводят их к полной путанице. Горги, наш негр, был сильным и подвижным. От одного движения его спины комната тряслась; так Виллаж, черный убийца, делал в своей тюремной камере. Мне захотелось почувствовать вновь, в этой камере, где я пишу сегодня, запах падали, который негр с гордым видом, как благоухание, распространял вокруг, и благодаря ему я могу изобразить Сека Горги более живо. Я уже рассказывал о своей любви к запахам. К сильным запахам земли, туалета, бедер у арабов и особенно к запаху своих собственных газов (но не к запаху своего дерьма), запаху настолько великолепному, что я тут же прячусь под одеяло, собираю в сложенную трубочкой ладонь свои вышедшие газы и подношу к носу. Они открывают мне тайные сокровища, счастье. Я вдыхаю. Я глотаю их. Я чувствую, как они почти плотные, твердые проходят через мои ноздри. Но восторгает меня лишь запах моих газов, а запах газов самого прекрасного мальчика наводит на меня ужас, достаточно даже, чтобы я засомневался в том, от кого исходит запах, от меня или от другого, чтобы я уже не стал его пробовать. Итак, когда я узнал его, Клемент Виллаж наполнял камеру запахом более сильным, чем сама смерть. Одиночество сладко. Оно горько. Считается, что голова в нем должна освобождаться от всех прошлых записей, истощение, предшествующее очищению, но вы хорошо понимаете, читая меня, что здесь нет ничего подобного. Я был в отчаянии. Негр мне немного помог. Казалось, что его сверхъестественной сексуальной силы хватит, чтобы успокоить меня. Он был сильным, как море. Его сияние успокаивало лучше любых лекарств. Его присутствие действовало завораживающе. Я спал.
В руках он вертел солдатика, у которого глазами были две ферматы [26], нарисованные моим пером на гладком розовом лице; с тех пор я не могу повстречать небесно-голубого солдата, чтобы тут же не представить его на груди негра, и не почувствовать дразнящий запах отвердевших газов, которым вместе с его запахом воняла камера. Это было в другой французской тюрьме, где коридоры, длинные, как в королевском дворце, прямолинейные, строили и ткали геометрию, по которой скользили маленькие по сравнению с размерами коридоров, в войлочных туфлях, скрюченные заключенные. Проходя мимо дверей, я на каждой читал табличку с указанием категории ее обитателя. На первой было:
"Заключение", дальше: "Ссылка", на остальных:
"Каторжные работы". Тут я испытал потрясение. Каторга материализовалась у меня на глазах. Она переставала быть словом и становилась плотью. Я никогда не доходил до конца коридора, потому что он казался мне концом света, концом всего, тем не менее он посылал мне сигналы, и не было сомнения, что я дойду и до конца коридора. Мне кажется, хотя я и знаю, что это не так, что там на дверях написано: "Смерть", или, может быть, что еще хуже:
"Смертная казнь".
В этой тюрьме, не буду называть ее, у каждого заключенного был маленький двор, где каждый кирпич стены содержал послание другу: "П.В.Ж. [27] от Себасто - Жако дю Тополь передает П.Н. [28] Люсьену де ля Шапель", призыв, посвящение матери или позорный столб: "Поло из бара "У Джипса" -доносчица." Именно в этой тюрьме раз в году старший надзиратель в качестве новогоднего подарка вручал каждому пакетик крупной соли.
Когда я вошел в камеру, большой негр раскрашивал в голубой цвет своих оловянных солдатиков, самый большой из которых был меньше его мизинца. Он брал их за ляжку, как когда-то Лу-Дивина хватала лягушек, и покрывал слоем голубой краски, затем ставил на пол, где они сохли в мелком раздражающем беспорядке, к которому негр добавлял новых, приставляя их похотливо вплотную одного к другому, ведь и в нем одиночество возбуждало похоть. Он встретил меня улыбкой, отчего у него на лбу появилась складка. Он вернулся из централи Клевро, где провел пять лет, и уже год ожидал здесь отправки на каторгу. Он убил свою женщину, а потом посадил ее на подушку из желтого шелка в зеленый цветочек и заложил кирпичами, придав сооружению форму скамьи. Он огорчился, узнав, что я не помню эту историю, о которой вы наверняка читали в газетах. Раз уж это несчастье разбило его жизнь, пусть оно послужит его славе, ведь нет ничего хуже, чем быть Гамлетом и не быть принцем: "Я Клемент, - сказал он -Клемент Виллаж."
Своими большими руками с розовыми ладонями он, словно, истязал оловянных солдатиков. Его круглый лоб без единой морщинки, как у ребенка (лоб "мульерически [29], сказал бы Галь) низко склонялся над ними.
- Я делаю пехотинцев.
Я научился раскрашивать их. Они заполонили всю камеру. Стол, этажерка, пол были покрыты этими крошечными воинами, холодными и твердыми, как трупы, со странной, из-за их многочисленности и нечеловечески малых размеров, душой. Вечером я расталкивал их ногой, укладывался на своем тюфяке и, окруженный ими, засыпал. Как обитатели Лилипутии, они связали меня, и, чтобы высвободиться, я подарил Дивину Архангелу Габриэлю.
Днем мы с негром работали молча. Однако я был уверен, что рано или поздно он расскажет мне свою историю. Я не люблю историй такого рода. Я невольно думаю о том, сколько раз рассказчик уже повторял ее, и мне кажется, что она доходит до меня, как одежда, которую носили до тех пор, пока... В конце концов, у меня есть свои истории. Те, что бьют из моих глаз. У тюрем есть свои собственные безмолвные истории, и у тюремщиков, и даже у пустых оловянных солдатиков. Пустых! У одного солдатика отломалась нога, и в культе оказалась дыра. Это доказательство существования их внутренней жизни одновременно обрадовало и расстроило меня. Дома у нас был гипсовый бюст королевы Марии-Антуанетты. Пять или шесть лет я жил рядом, не обращая внимания на него, пока однажды гипсовый шиньон бюста чудесным образом не оказался разбитым, и я увидел, что бюст полый. Мне нужно было прыгнуть в пустоту, чтобы ее увидеть. Зачем мне эти истории негров-убийц, когда такие тайны - тайна "нет" и тайна "ничего," -посылают мне свои сигналы и открываются, как в деревне они открылись Лу-Дивине. Церковь сыграла при этом роль шкатулки с сюрпризом. Церковные службы приучили Лу к великолепию, а каждый религиозный праздник волновал его, потому что он видел, как из какого-то тайника появлялись позолоченные канделябры, лилии из белой эмали, расшитые серебром скатерти, из ризницы - зеленые, фиолетовые, белые, черные муаровые и бархатные ризы, белые негнущиеся стихари, новые облатки. Звучали невероятные, неслыханные гимны, и среди них самый волнующий: Veni Creator, который поется во время свадебного богослужения. Прелесть Veni Creator была прелестью дра [30] и восковых бутонов флердоранжа, прелестью белого тюля (к этому добавляются и другие прелести, например та, которая особенно сохранилась в мороженщиках, и мы об этом еще поговорим), украшенных бахромой повязок для первых причастий, белых носков; я должен это назвать: свадебное очарование. Важно сказать об этом, ведь именно оно уносило ребенка Кюлафруа в заоблачные выси. А почему - не знаю.
