И Коча мечтательно замолк. А потом продолжил:
— Ну, всё равно у нас ничего не вышло. Приехали ее родители, ну, на свадьбу и остались жить с нами. Так что ничего у нас не вышло. Цыганва, одним словом.
— Цыганва? — не понял я.
— Ага, цыганва.
— При чем тут цыганва?
— При том, — не стал объяснять Коча. — Всё дело в них, я же вижу, дружище, что с тобой делается. Я понимаю, отчего ты дуреешь.
— Ну всё, всё, — вяло отбивался я.
— Я всё вижу, Герман, я всё вижу.
И, заметив что-то за окном, он вышел на улицу.
Что она такого могла вытворять, подумал я. Особенного. Солнце заливало комнату, одеяло было жестким и горячим, как уличный песок, который просыхает после дождя и затвердевает, отпуская влагу. Я лежал с закрытыми глазами в пустой комнате, ощущая размеренное покачивание деревьев в вечернем парке, и сиреневые потемки, налипавшие на мокрую листву, и золотые отблески в окнах пожарной башни, и рассыпанное острое серебро битого стекла в тарелках с овощами, но это было не всё, что-то было до этого, и чем-то всё это потом закончилось. Что? Что помнил такого Коча, о чем давно забыли все остальные? Там был еще один выход, в том ресторане, через боковые двери, можно пройти через кухню, и ты попадал сразу в парк, и деревья обступали тебя — мокро и тревожно, нужно было остерегаться, поскольку трава вокруг была усеяна битым стеклом и можно легко пораниться, хотя никто всё равно не остерегался, кровь била по невидимым каналам в свежем ночном воздухе. Вопрос в том, чья кровь прольется. Где-то в начале того застолья, не помню уже зачем, я вышел именно через эти боковые двери. Кого-то должен был встретить. Только кого? В темноте я и не запомнил, как оказался во дворе. И вот там, среди всех этих мокрых сумерек, во влажном воздухе светилась кожа Тамары, хотя она даже не сбросила платья. Их было двое. Тамара управлялась с обоими, повернувшись к одному лицом, а к другому спиной. Больше всего меня поразило то, что она была в платье, и ей, похоже это не мешало. И еще я не мог разобрать, кто же это с ней. Но Кочи там не было точно, да и невозможно было предположить, чтобы Коча занимался такими делами. Через какое-то время она подняла голову и попросила закурить. Огонь сверкнул слишком ярко, я незаметно открыл дверь и проскользнул внутрь. Возвращаясь в зал, натолкнулся на мрачного, злого Кочу. Тот посмотрел на меня, и я понял, что он обо всем знает. И когда вдруг тьма, подсвеченная электричеством, взорвалась сотнями серебряных осколков и воздух ворвался в помещение, смешиваясь с запахом алкоголя, я уже знал, что так просто это всё не закончится. Только не в этот раз.
— Что я тебе говорил, — сказал Коча, озабоченно забегая в вагончик. — Иди, она тебе уже звонит.
— Герман, — я стоял, прижимая к уху нагретую солнцем трубку, — как твои дела?
— Хорошо, — я добавил голосу твердости. Вышло неубедительно. — Встречался вчера с нашими конкурентами. Поговорили.
— Угу, — поддакнула Ольга. — Не знаю, о чем вы поговорили, но у тебя, Герман, забирают бизнес.
— Сейчас буду, — ответил я, нацепил на шею наушники и побежал на трассу.
Возле офиса стоял знакомый джип, за рулем сидел Коля и смотрел на меня так, будто мы со вчерашнего дня не разлучались. Я помахал ему рукой и зашел в дом. Ольга сидела за столом, не снимая солнцезащитных очков в желтой оправе, на ней были рваные джинсы и майка с какими-то политическими лозунгами на польском. Из-под майки выбивался оранжевый бюстгальтер. Напротив нее расположились две рыхлые тетки, в тесных жарких платьях и с тяжелыми завивками на головах. Были они преклонного возраста, но не растеряли, так сказать, молодецкого запала и понимали, курвы, что только радость коллективного труда дарует бодрость и чувство включенности в жизненные процессы. Так что сидели теперь, тяжко дыша в знойном воздухе, словно две испанки, обмахиваясь конторскими книгами, будто веерами. Завивка на голове одной отдавала пеплом, а в ушах висели толстые бронзовые сережки, как медали на генеральских мундирах. Массивное коралловое ожерелье обвивало шею. Тело ее — рыхлое, распаренное и опавшее — втиснуто было в темных цветов допотопное платье, оно расползлось во все стороны, повторяя все выпуклости. Могучие и натруженные ноги, обутые в домашние тапки, твердо упирались в пол. В одной руке пепельноволосая держала конторскую книгу, в другой — химический карандаш, который время от времени втыкала в завивку. Подруга ее, тоже томная от жары, гордо несла тщательно выложенную копну цвета промышленной меди, что отсвечивала красным в солнечных лучах. В ее ушах мерцали большие камни изумрудного цвета, такие используют в мозаиках на автобусных остановках. Ожерелья на шее не наблюдалось, зато сама шея сложилась в несколько щедрых складок, между которыми прятался каплями янтаря горький женский пот. Пестрый сарафан советского покроя, с тропическими цветами и травами, густо разбросанными в районе печени, дополнял картину. На ногах тоже были тапки. Эта тетка казалась более живой, всё время нервно поводила крутыми плечами, от чего сарафан натягивался в одних местах и опадал в других, словно парус при переменчивом ветре. На меня обе посмотрели синхронно и неприязненно. Я поздоровался со всеми, вопросительно взглянув на Ольгу. Знакомьтесь, — сказала Ольга, — и женщины по очереди, однако неохотно, назвались. Пепельную звали Анжела Петровна, голос у нее был тяжелый и ленивый, а взгляд — отчаянный и илистый. Другая, медная, говорила нервно и неразборчиво, словно горло ее было полно речного камня, представилась буквально так — Бгалинда Бгёдоробна, означать это должно было, очевидно, Галина Федоровна или что там, но про себя я ее назвал Брунгильда Петровна, и называть ее как-то иначе мое сознание наотрез отказывалось. Почему, кстати, Петровна, а не Федоровна? Наверное, потому, что были они между собой чем-то невыразимо похожи, словно родные сестры от разных мам — обе казались женщинами с опытом, и опытом этим, похоже, ни с кем делиться не собирались.
— Вот и хорошо, — деланно обрадовалась моему появлению Ольга. — А то мы заждались.
— Я на попутках, — пояснил я присутствующим.
Тетки смотрели на меня холодно и невозмутимо.
Анжела Петровна хищно крутила в руках карандаш, Брунгильда Петровна тяжело, словно кобра, надувала складки на шее.
Ольга коротко описала мне суть проблемы. Проблема, насколько я понял, заключалась в том, что Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной в свое время не вышли на пенсию. Будто две плакальщицы, вестницы смерти, принесли они плохие новости, возвещая дальнейший рост процентов по кредитам и повышение всех возможных коммунальных тарифов. Я попытался быстро вникнуть в главное. Но давалось мне это нелегко, Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной действовали на меня гнетуще, вгоняя душу мою в тоску и депрессию. Из всего ими произнесенного я понял, что делегированы они были от налоговой, но также и от пенсионного фонда, а еще и от санэпидемстанции, и от союза ветеранов тоже, кроме того, от независимого профсоюза малых предпринимателей и напоследок — от жилого фонда, и выходило, что по всем пунктам у нас проблемы, что мое частное предприятие давно и безнадежно задолжало этой стране и что лучше всего будет, если я просто повешусь, ликвидировав перед тем бизнес, а все свои нехитрые доходы перечислив боевым пенсионерам. Говорила в основном Анжела Петровна, лениво облепляя меня путаными бухгалтерскими терминами, Брунгильда же Петровна нервно катала по нёбу цветные камушки своей дикции, время от времени вбрасывая в разговор каких-то словесных уродцев, вроде «бенсионеры», или «бсанбсостояние», или вообще непостижимое «бтерриториальное самоублявление», так что я и не знал, к чему она клонит. Ольга долгое время пыталась им что-то объяснить, вытаскивала из стола какие-то бумаги, доказывала, что не всё так плохо, что с документами у нас всё в порядке и что никаких законных оснований для моего отхода из мира живых пока что нет. Но Анжела Петровна с Брунгильдой Петровной только лениво отмахивались от ее слов конторскими книгами и гнули свое, напоминая о каких-то поправках к законам, читая выдержки из постановлений и обращая внимание на несоответствия в налоговых декларациях. И все попытки Ольги сбить этот натиск двух знойных, осоловевших от жары испанок ни к чему не приводили — тетки только разжигали себя собственными воплями, демонстрируя изрядное знание Уголовного кодекса и бухгалтерского учета. В какой-то момент Ольга замолчала. Испанки тоже затаились, бросая на нее жгучие пронзительные взгляды. Мне казалось, что все ждут моей реакции. Нужно что-то сказать, решил я и произнес как можно миролюбивее, отчего голос мой приобрел какое-то несвойственное мне, в общем, сладострастие:
— Послушайте. Может, мы бы решили всё это как-то полюбовно? А? Мы же все здесь взрослые люди. Разве нет?
