— Раньше она была моей, — говорит он.
— О, черт, Сильвер! — восклицает Кейси. — Только не начинай!
— Я знаю, — говорит Рич. — Но теперь она будет моей.
— Рич, — тихо одергивает Дениз.
— Что?! — Рич поворачивается к ней. — Разве не этим мы тут занимаемся? Говорим все, что вздумается, верно? И всем весело.
— Он болен.
— Он не просто болен. Он умирает. И я единственный, кто вроде как намерен этого не допустить.
— И я это ценю, — говорит Сильвер.
— Ты мудак, Сильвер.
— На этот счет я бы послушал заключение другого врача.
Рич разворачивается так стремительно, что Сильвер уверен, он собирается врезать ему.
— Окей, Сильвер, вот тебе заключение другого врача, — выдает он. — Ты не хочешь умирать. Ты просто хочешь легкого прощения, хочешь, чтобы никто не вспоминал, что ты бросил жену и дочь. Ты так поглощен собой, что даже не видишь, что всем этим ты только еще больше их доканываешь.
— Прекрати, — говорит Дениз.
— Скажи, что я неправ, Дениз! — кричит он. — Скажи, что не из-за него я ночую в гостинице.
— В гостинице? — Сильвер.
— Заткнись, Сильвер, — Кейси.
— Не надо здесь, — Дениз.
— А где еще? Ты даже на звонки мои не отвечаешь, — Рич.
Сильвер вылезает из кровати и смотрит на Кейси.
— Пусть поговорят, — заявляет он, направляясь к двери. Но Рич преграждает ему путь. Сильвер оглядывает его с ног до головы, прикидывая, назревает ли мордобой. Рич выше на несколько сантиметров, но, вероятно, ни разу в своей взрослой жизни не дрался, а вот Сильвер — настоящий ветеран пьяных разборок. Ни одной из них он не помнит, и все они были проиграны, но все же умение держать удар — это уже полбитвы.
— Она твоей не будет, — говорит Рич.
— Что?
Рич смотрит на Дениз, произносит медленно и размеренно:
— Дениз. Она твоей не будет. Она выйдет за меня. Возможно, она сейчас и сомневается, но закончится все именно этим. Даже если ты оттянешь это ненадолго, даже если временно собьешь с толку, но в конце концов я женюсь на Дениз, и мы вместе с Кейси… похороним тебя.
— Если только я не сделаю операцию.
— Верно. Ты будешь жить или умрешь. Но мою жену ты не получишь.
Он был благороден и мерзок одновременно. Позже Сильвер еще раз проиграет этот разговор в голове, чтобы понять, как же это Ричу удалось. Но сейчас Сильверу немедленно надо уйти.
— Куда ты?! — испуганно кричит ему вслед Дениз.
— Домой.
— У тебя только что был приступ, Сильвер!
— Ага, — отвечает он. — Но он был несерьезный.
В коридоре он оборачивается на Кейси.
— Все в порядке, детка, не плачь.
— Я не плачу, — говорит Кейси и пальцами вытирает ему лицо. — Плачешь ты.
Когда-то он любил девушку. Она была красива и добра, мягка и тверда, у нее был острый ум и убийственная улыбка, и по каким-то загадочным причинам она тоже его любила. Она смеялась над его шутками, и желала его тело, и отдавалась любви к нему со слепым доверием, что согревало ему душу и одновременно пугало. Они занимались любовью неистово и самозабвенно — так, что земля дрожала. И потом, лежа рядом с ней, бедро к бедру, со вкусом ее пота на языке, он давал обещания, и она верила им. Это не была любовь с первого взгляда, скорее из тех, что разгорается медленно, но если уж накроет, то с концами. И потом, однажды вечером, когда они ели мороженое на пристани, он попросил ее снять кладдахское кольцо,[9] чтобы получше рассмотреть, а вернул уже кольцо с бриллиантом. И она никак не могла унять слезы, и он целовал их, и обещал, что никогда больше она не будет плакать по его вине, и это было одно из сотен обещаний, которые он нарушал раньше, чем сам мог предположить.
Пятничный ужин оказывается настоящей ловушкой. Кейси и Сильвер заходят под крики и вопли его племянников, Чак и Руби сидят на диване в гостиной, угрюмо беседуют с Дениз, которой явно как-то не по себе в доме бывших свекров.
— О, черт! — тихо произносит Кейси.
— Ты была в курсе?
— Ни сном, ни духом.
Рубен подходит поздороваться, в выходном костюме, приглаженный и отутюженный. Он только что вернулся с вечерней молитвы. Пахнет как в детстве — свежеиспеченной халой, фаршированной рыбой и голубцами. На столе белая узорчатая скатерть, посередине ярко горят свечи в серебряных подсвечниках для шабата. Таким было его детство — безопасным, теплым и ярко освещенным, и оказавшись здесь теперь, он чувствует себя давным — Давно умершим, потерявшимся призраком, застрявшим между мирами по неоконченным делам.
— Надеюсь, ты не против, — обнимая его, говорит отец.
— Ты бы мог сказать, что они все будут здесь.
— Тогда ты бы не пришел, а я не мог так расстроить твою мать.
— Так что решил расстроить меня.
Он улыбается.
— Я люблю тебя, но сплю в ее постели.
— Папаши, давайте без пошлостей, — говорит Кейси, и он довольно целует ее в щеку.
— Он здесь? — кричит из кухни Элейн.
— Пойди поздоровайся с матерью, — говорит Рубен.
— Привет, ма.
Элейн стоит у кухонного стола в черном вечернем платье и тапочках, нарезает жаркое. Наверное, ходила с отцом в синагогу. Сильвер представляет, как они за руки возвращаются домой, вдыхая теплый летний воздух, вслушиваясь в знакомый ритм своих шагов, предвкушая чудесный ужин с детьми. Он ощущает их любовь, их покой, их тихую радость от жизни и друг от друга. Они что-то сделали правильно, даже не прикладывая осознанных усилий, достигли какого-то удовлетворения жизнью, которого напрочь лишен он сам.
— Выглядишь ужасно, — замечает мать, кладя нож на стол.
— Непростые выдались дни.
— Обними-ка меня.
Он в два раза выше нее, но когда она обнимает его, он исчезает.
— Ма, — говорит он, и ком в его горле все растет и растет.
— Я знаю, — отвечает она, поглаживая его по спине, — я все знаю.
И он почти верит ей.
Зрение понемногу возвращается, но четкого фокуса пока нет, отчего у Сильвера проблемы с равновесием. В гостиной он неуверенно опускается между Кейси и Дениз.
— Все хорошо? — спрашивает Дениз.
— Более или менее.
— Надеюсь, ты не против. Твоя мама не приняла бы моего отказа.
— Все в порядке.
— И, знаешь, я по ним скучаю.
Он знает, что это правда. Мать Дениз умерла, когда ей было тринадцать, а Элейн всегда мечтала о дочери. После их свадьбы Дениз очень сблизилась с матерью Сильвера. Не оттого ли они с Дениз так долго протянули, что ей не хотелось терять Элейн, думает он. Они и сейчас иногда вместе обедают. Мать об этом не упоминает, но городок не из больших, так что он не раз видел их на улице или в окне ресторана. Развод и при благоприятных обстоятельствах — дело непростое, потому что в каком-то отношении вы так и не перестаете быть семьей. Кинозвездам удается. Остальные же продираются через это, сознательно закрывая на все глаза.
За столом его место между Кейси и Дениз, напротив Чака и Руби, чьи сыновья ни секунды не сидят смирно. Заку и Бенни восемь и шесть; они как герои мультфильмов, которые никогда не останавливаются. Малыш Тоби спит в автомобильном кресле в углу комнаты. Все поют «шолом-алейхем», потом Рубен поднимает свой серебряный кубок и читает кидуш, затем разливает вино из кубка по маленьким серебряным стаканчикам, которые передаются по кругу за столом. Вино на вкус как сироп от кашля, липкой сладостью оно заливает язык и горло Сильвера. Они отправляются на кухню помыть руки из серебряного кувшина для омовений, возвращаются к столу, где Рубен произносит благословение и разрезает халу С обрядовой частью покончено, и Элейн с Кейси вносят суп.
Рубен вкратце рассказывает то, что говорил сегодня во время службы, и Сильвер поглядывает на Дениз, на то, как она слушает, смеется, понимает, что ей сейчас хорошо. Он бы хотел держать ее за руку. И он тянется к ней под столом. Бросив на него недоуменный взгляд, Дениз высвобождает руку и встает убирать тарелки.
Руби нарезает мальчикам курицу, украдкой обмениваясь с Чаком взглядами. Что-то назревает, тут явно имеется какой-то план, некая комбинация, и Сильверу остается лишь сидеть и ждать их хода. Он пытается обезоружить Чака пристальным и суровым взглядом, но брат упорно отводит глаза.
— Чак, — говорит Сильвер, и по тому, как мгновенно затихает стол, понимает, что, наверное, произнес это громче, чем хотел. Даже мальчики уставились на него.
— Что? — отзывается Чак.
— Не надо.
— Не надо — чего?
— Что бы вы ни задумали. Не надо.
Чак заливается краской и вопросительно смотрит на отца, не зная, что ответить. Рубен вздыхает и откладывает вилку. К нему столько лет приходят за советом, и он бесконечно проговаривает вещи, которые люди не в состоянии сказать друг другу. Сильвер впервые сознает, какое мужество требуется, чтобы зайти на минные поля чужих эмоций, и как это все отражается потом на самом человеке. Отец откидывается в кресле и замолкает, как делает порой посреди проповеди, когда нужно собраться с мыслями или силами.
