В жизни, которую выбрала я, каждый день светило солнце. Комната выходила на Вандомскую площадь, высокие окна были забраны янтарно-желтой тафтой, пропускавшей ровно столько света, чтобы не будить меня слишком резко, я без конца потягивалась, валяясь поперек огромной кровати, комкая шелковые простыни между натруженными ногами, прижимаясь по очереди к несмятым подушкам в поисках капельки прохлады, часы на ночном столике показывали около девяти, Дерек уже ушел.
В жизни, которую выбрала я, всегда повторялись одни и те же вопросы и одни и те же комплименты, бывшие комплиментами отнюдь не всегда, я была «красива, как налетчица», я была «само антиизящество, но такая современная, настолько в духе начала века», нашла ли я общий язык с месье Карениным, я лгала: «да», поддалась ли я чарам Эдриана Броуди, я не лгала: «нет», нашла ли я общий язык со съемочной группой, я лгала: «да», довольна ли я своей работой, я была донельзя довольна своей работой, но чтобы их порадовать, говорила, что я перфекционистка и всегда хочу большего. Как мне удается быть такой худенькой? «Надо полагать, это от природы, я могу есть что угодно и не толстеть, просто я такая», — ответила я с самой своей очаровательной смущенной улыбкой толстухе-журналистке из женского журнала, утянутой в прямую юбку 38 размера. Я знала свою трепотню наизусть, до последней запятой и с точностью до минуты, потому что все журналисты мало того что задавали одни и те же вопросы, но еще и задавали их в одном и том же порядке, и иногда я позволяла себе отвлечься, смотрела, например, Fashion TV поверх их голов, на случай, если какая-нибудь модель ускользнула от моего внимания, и тогда получала локтем в бок от этой чумы Эммы, моей пресс-атташе, призывавшей меня к порядку и велевшей отвечать на бессмысленные и весьма вежливые вопросы вроде: «Вы живете с Дереком Делано из-за денег?» Я отвечала: «Нет». «Вы живете с Дереком Делано, чтобы делать карьеру в кино?» Я отвечала: «Нет». Эмма не позволяла мне выставить этих хамов за дверь, утверждая, что это якобы повредит моему имиджу, а за имидж свой я держалась. Иногда мне пытались расставить ловушку: «Вы живете с Дереком Делано из-за денег или чтобы делать карьеру в кино?» И я на редкость ловко избегала ловушки, отвечая: «Ни то ни другое». Иногда меж двух идиотских вопросов: «Какой ваш любимый фильм?» — «Бум», и «В чем секрет вашей красоты?» — «Здоровый образ жизни и «Харви-Николс», мне отпускали что-нибудь типа: «Вы переспали с Эдрианом Броуди во время съемок?», и я возмущенно отвечала: «НЕТ!», а уходя, этот тип обернулся, вынул из кармана бумажку и спросил: «Скажите, а что бы вы хотели получить на день рождения?» — и я ответила: «Джакузи Ла Скала, с плазменным экраном, до свидания», и пока он записывал, захлопнула дверь у него перед носом. Я ничего не понимала. Все журналисты были чокнутые, чокнутые, как Дерек, если не больше.
— Если вы не любите журналистов, смените профессию, — сказала мне Эмма.
— Если вы не заткнетесь, то не знаю, смените ли вы профессию, но работодателя смените точно.
Это было странное время, новая эра, моя эра: я была повсюду. «Это твой кусочек славы, ты сама этого хотела», — говорил Дерек. В то время толпу интересовали только две вещи: одна — это я, а вторая — воскресший Курт, обнаруженный на улицах Нью-Йорка каким-то безработным кукольником, Курт заполучил туберкулез, амнезию, ссохся, не мог больше играть на гитаре, но это был он, Курт Кобейн, мой старый кумир, и у меня был номер его мобильника.
Нас вместе показывали по телевизору, вместе печатали на обложках и разворотах, нашими лицами были забиты все газетные киоски, мы вместе завтракали в «Косте» или в «Плазе», где он жил, люди глядели на нас, разинув рот, он поверял мне свои тайны. Уже после первых расспросов выяснилось, что его смерть была разыграна женой, превратившей ее в золотое дно, он пил много виски, прекрасно ладил с Дереком, я делала большие успехи в английском.
В те дни, когда я шла по Парижу и видела афиши, у меня каждый раз кружилась голова. Лицо, мое лицо, часть меня самой, жило своей жизнью, все эти взгляды были не в моей власти. Меня это почти пугало. Пугали прежде всего мои глаза на афише, густо подведенные, отретушированные, почти прозрачные, они смотрели прямо в объектив и преследовали вас всюду, где бы вы ни были, преследовали меня всюду, где бы я ни была. Целыми днями, когда мы стояли в пробках, мои собственные глаза в упор глядели на меня со всех автобусных остановок, со всех кинотеатров, со всех рекламных щитов Парижа, а я сжималась в комок на сиденье, в шляпе, в очках, прячась за тонированными стеклами, пытаясь скрыться от чужих взглядов, скрыться от собственного взгляда там, наверху, в ярком свете дня, я уже не выносила сама себя, опускала глаза — передо мной была обложка «Эль», обложка «Стюдьо», обложка «Пари-Матч», моя реклама «Вюиттона», каталог «Вюиттон», рассыпанные композитки, любительские снимки нас с Дереком в «55» в Сен-Тропе, старые контрольки в моем раскрытом буке, я поднимала голову, опускалась ночь, и передо мной на темно-зеленом, почти черном стекле смутно проступало мое отражение — нечто гротескное, депрессивное, в солнечных очках в темноте, мое отражение, переставшее быть моим.
За мной ходили по пятам, часто кто-то ехал за машиной, и когда мне случалось выйти, просто потому, что было душно и хотелось глотнуть воздуха или чтобы самой купить сигарет, какой-нибудь нахал слезал со скутера, подбегал и обращался ко мне со спины, подпрыгивая, чтобы мельком увидеть мой профиль, убедиться, что да, это действительно я, и говорил: «Эй, эй, это вы, а?» — а я отвечала: «Нет, вы, наверно, обознались», и прохожие оборачивались и узнавали меня, и в этот самый момент я, как правило, оказывалась нос к носу с собственным лицом на стенке автобусной остановки, и нахал, нимало не смущаясь, начинал хихикать: «Я так и знал, я вас видел по телику», и я отвечала: «Ну да, это я, а вам-то какое дело?» — а тип говорил: «Ну-ну, ты как с публикой разговариваешь, дура?» — и тогда я быстро садилась в тачку и посылала Мирко купить сигарет в следующей лавке. Я избегала улиц и хождения в народ, но в гостинице было не лучше. О нет, там на меня не бросались, но на самом деле было еще хуже — косые, неотступные взгляды, реплики, которые никто даже не трудился произносить потише.
— Нет, вы видели, до чего она тощая!
— Она наркоманка.
— Анорексичка.
— Больная.
— Не обращай внимания, цыпочка.
— Дерек, тебе не приходило в голову, что люди позволяют себе показывать пальцем только на неодушевленные предметы, на собак и на знаменитостей?
— Ты забыла военных преступников, дорогая.
— Ну и что? Ведь они тоже знаменитости, разве нет?
Дерек уже привык. Я нет. И все же не могу сказать, что я была несчастна. Иногда я вспоминала Конечную, бессонные ночи у окна, когда я смотрела на деревенскую площадь, неподвижную, залитую желтоватым светом, и голод терзал мои внутренности. Словно во сне, до меня доносилась мелодия Леграна, которую я крутила без остановки, голос, местами хрипевший на заезженной кассете, и слабенький рояль, такой тихий, что я не столько слышала его, сколько угадывала. Я видела себя со стороны, словно кого-то другого, словно в кино, видела свой силуэт, свое лицо, не знавшее косметики, тогда я еще была брюнетка, у меня было человеческое лицо, а не эти раздутые губы и запавшие щеки, как у больной, мои глаза светились иллюзиями. Мое лицо крупным планом, я бросаю сигарету, в камере сигарета, она взрывается на земле снопом красноватых искр, и вновь я, потом камера отъезжает, виден только мой силуэт в прямоугольнике окна, камера отъезжает еще дальше, теперь видна вся моя халупа, и опять я, всего лишь слегка очерченная тень, которая уменьшается, в кадр попадает небо, я незаметна, я бесконечно крошечная точка в своем глупом окне: всего лишь дурочка, мечтающая под звездами. ЗАТЕМНЕНИЕ.
Следующий эпизод. Звезд больше нет, дурочка перестала мечтать. Она глотает порошки от стресса на заднем сиденье «мерседеса». Вот она, девочка с Конечной, маленькая провинциалка, над которой все смеялись, которая позволяла лишать себя невинности в бассейнах дебильным женоподобным дачникам, в придачу позволяя себя бросать ради снобских кукол, которая кусала себе локти, листая Saga, завидовала всем и вся, вплоть до идиоток из «Академии звезд», бывали дни, когда у нее не хватало денег даже на сигареты, и она с гримасой отвращения курила собственные окурки, скуривала собственные бычки до самого фильтра, вот она, маленькая подавальщица из Trying So Hard, она чистила сортиры, гробила себе руки, моя посуду, на нее смотрели сверху вниз — с высоты стула, когда она стояла, на нее ругались, если было слишком жарко, слишком холодно, слишком медленно, ей из жалости оставляли несчастных несколько евро на чай, но она, маленькая подавальщица, больше не будет стоять никогда, никогда и ни перед кем, она плюет на целый свет с высоты своей победы, с высоты кучи бабла и всеобщего вожделения, она едет на пресс-конференцию — маленькая бродяжка, маленькая провинциалка, маленькая подавальщица, едет в своей огромной тачке с кондиционером, и ей даже не нужно сидеть за рулем, а ассистентка полирует ей ногти, а здоровенный амбал угрюмо отслеживает потенциальных эротоманов, она смотрит на свое лицо по обеим сторонам дороги, лицо размером с целый дом, прозрачное, как идеал, и пьет, как сапожник, чтобы забыть, как ошиблась мечтой.
