– Чекалина! Хочешь выпить? – спросил слегка захмелевший дворник.
– Я не Чекалина. Я – Романова. Тётка моя была Чекалина. Бабка-тётка. Я ей – внучатая племянница. А её племянник – мой отец – Александр Романов. Александр Николаевич. Он сын её сестры. А сестра её была замужем за Николаем Романовым.
– За императором, что ли? – рассмеялся дворник. – Да ты присаживайся, Романова.
– Спасибо. Но у меня там маленький котёнок один, колбасы ждёт. Ну да ладно, если только на пару минут. В конце концов, он котёнок, а не ребёнок. Тигр к тому же. И лоток у него есть. И матрас. Посижу с вами.
В якобы взрослой уже Полине Романовой всё ещё жила маленькая Поленька, искренне интересующаяся никому не интересными дядями Фимами и вообще людьми как таковыми. Тем более этот дворник с самого начала показался ей каким-то необычным. Не совсем дворником. А даже если и совсем, то всё равно – очень необыкновенным «совсем дворником». Она присела рядом с Владимиром.
– Ну так как, выпьешь? Чисто чтобы беседа катилась, как смазанное колесо.
– Ну, немного плесните. Совсем чуть-чуть.
– На, держи! – дворник протянул ей свой собственный гранёный стакан.
«Храни нас от любой микробиологии великая иммунология!» – произнесла про себя Полина. А вслух только сказала:
– За вас, Владимир!
– Козецкий.
– Что?
– Козецкий моя фамилия. А то неловко как-то. Ты – Романова. А я просто Владимир. А я не просто Владимир. Я – Владимир Козецкий!
– Так мы ещё и соседи не только по подъезду, но и по квартире, оказывается!
– Ну так!
– Ну за вас, Владимир Козецкий!
Дворник потрусил над головой сцепленными в замок руками, мол, мысленно вместе, сорри, что тара одна. Стакан мира.
– Фуф!.. – Полина отпила совсем чуть-чуть, крякнула больше для сопричастности. – Не за императором, а за самым что ни на есть настоящим люмпеном. Хулиганом-алкашом. Николай Романов, мой дед, даже сидел годах эдак как раз в тридцать седьмых.
– Троцкист? – уважительно присвистнул дворник. – Или так, чисто за неудачные имя-фамилию?
– Да какой там троцкист. Говорю же – люмпен. За хулиганство и сидел. Классово, так сказать, не чуждый. Матёрый человечище был. Впрочем, он ещё даже есть. На Волге. Но он от бабки ушёл, когда восемьдесят стукнуло. Решил начать новую жизнь. С другой бабкой на соседней улице. Теперь по очереди им коз пасёт.
– Крут мужик!
– Ага. Легендарная личность. Никогда не помнил, кого из внуков как зовут. Было у него два имени для внуков: «девчонка» и «мальчишка». Как-то раз зимой, в зюзю пьяный, в сплав сверзился. Бабы его баграми подцепили, вытянули, рассмотрели и говорят: «Ой, то ж Колян! Надюшин!» Тётки-Валькиной сестры как раз. В машину его закинули, к бабкиному дому подвезли, а её дома нет. На работе. Дверь на замке. Ну, тётки покрутились-покрутились, у всех свои дела. К стеночке его приставили и отчалили. А Волга – это не у нас. Хорошо в тот день приморозило. В общем, когда Надюша с работы пришла, у стеночки уже ледяная скульптура стояла. Бабка его домой заволокла, печку растопила, его на полати втянула – к теплу поближе. Подумала, сдохнет – ну и слава богу! Измучил уже всю. Но всё-таки тулупом накрыла. Всё ж таки человек, муж, так сказать, родной. Но всё равно думала, что до утра не доживёт. Утром просыпается, а деда на печке-то и нет. И в доме нет. Вышла во двор, а он водой с колодца обливается. С тех пор в привычку взял. Понравилось. Вот такой вот это был и ещё пока есть Николай Романов. Куда там императору.
– Тогда по второй, за матёрых человечищ! – предложил Владимир.
– Да вы уж, пожалуй, сами! – отказалась Полина.
– Сами мы не можем. Знаешь, почему на троих пьют?
– Почему?
– Потому что пол-литра на троих – самое оно. На двоих – уже что-то может врагу достаться. В беспамятстве.
– Вот, кстати, удивительно. Мне казалось, что здоровому мужику пол-литра в одно лицо – пыль для моряка. У меня однокурсники есть – литр могут осилить не крякнуть.
– Так то у них пока только вторая стадия, – Владимир компетентно поднял палец. – Повышение толерантности к спиртному! Многие счастливчики в ней надолго задерживаются! Но за ней всё равно неизбежно следует третья – полное, окончательное и бесповоротное снижение той самой толерантности. Вот в этой стадии уже и пьют «поллитру» на троих. Ты, кстати, в каком институте учишься?
– В медине.
– Ух ты! Ну да, мама твоя всегда в медицинский хотела.
– Откуда вы знаете, что хотела моя мама?
– Ну, я не всегда дворником был. Когда-то я был Владимиром Козецким, юным выпускником высшего мореходного училища. Твой папаша, будущий ещё на тот момент, твою maman, тоже будущую, к тётке Вальке привёл. Не то знакомиться, не то с проживанием. Тётка Валька такой геволт подняла – мама дорогая! Он же тогда как раз с Волги приехал в Одессу, ну и жил у тётки в комнате на полу. А он надо был ей на том полу, когда она ещё сама молодая и красивая? Так ещё и деваху тут твой папаня тащит. Ну, тётка испугалась, что жить. Что такая же лимита. А у неё, у матери твоей будущей, и дом в Одессе оказался. В смысле – у её родителей.
– Ну, уж историю своих других бабушки и дедушки я знаю, – усмехнулась Полина. – У мамы моей, кстати, была такая версия, что папа на крыше дома её родителей ночевал. Она думала, что от большой любви. А потом оказалось, что ему просто ночевать в тот раз было негде. Его тётка Валька иногда интернировала по геополитическим соображениям, вот он на крышу и лез. Боже, неужели и мы такие дураки будем когда-то? И чего мой отец в общагу не шёл? Не понимаю.
– Так у тётки он тогда был прописан. Кто ж ему общагу даст?! Он же ж с пропиской уже одессит получался. Вот так-то! А maman твоя в молодости хорошенькая была. Тоненькая, аж прозрачная. Я ещё думал: «Такому пентюху – и такая девочка!» Только какая-то она была… холодная, что ли? Колючая. Как кусок льда с тротуара. Такой, что ломом не раздолбаешь! – дворник внезапно запнулся. – Ой, некрасиво, да? Сидим с тобой, твоим родным косточки друг о дружку трём.
– Да ладно! Ерунда! Они ж не слышат! Мне самой интересно. У нас никто никому ничего и никогда не рассказывает. Почти. Так, разве что на праздник какой, когда примут выше презумпции невиновности. Соответственно, всё моментально превращается в скандал, так что ничего толком и узнать не успеваешь. Мы с вами ещё непременно как-нибудь пообщаемся, Владимир. Мне же очень интересно… – пришла очередь Полины запнуться.
– Как юный выпускник высшего мореходного училища присел с тобой побухать на скамейке? – Козецкий усмехнулся. И поднял стакан: – Твоё здоровье, Полина Романова.
– Спасибо, дядя Вова. Но мне и правда пора. Потому что – Тигр. И после полёта с балкона ему хочется колбасы.
– Тут за углом открыли ночной магазин. Буквально месяц назад. Так что у нас теперь как в Нью-Йорке.
– Отлично! Спасибо за наводку.
Когда Полина возвращалась обратно – минут через пятнадцать, – дворник Владимир уже не сидел на скамье, а стоял, обняв дерево и грозя кому-то невидимому кулаком. В темноте были отчётливо видны побелевшие костяшки. Полину он уже не заметил. А она решила, что в подобном состоянии изучать семейный анамнез товарища Козецкого, видимо, как ни крути, потомка того самого, из господ, что всё ещё реет сверху, – не с руки. Да и Тигр…
– У-у-у!!! Чтоб ты сдох, Вечный Жид! – услышала она, заходя в подъезд.
«Ну, может, Вечный Жид и сам не против такого расклада. В конце концов, наверняка нет ничего хорошего в том, чтобы жить вечно. Умирают твои родные и близкие. И даже дальние близкие. И даже совсем не родные. И все, кто хоть что-то помнил о тех, кто ещё что-то помнил. А ты живёшь и живёшь. Обзаводишься новыми друзьями, новыми родными, новыми близкими. А они снова и снова, снова и снова. И ты – снова и снова. И уже всё знаешь, и тебе невыносимо тошно и скучно, потому что все люди как люди, один ты, как хрен на блюде… Вечный Хрен. Чушь какая!»
Полина открыла дверь и вошла в темноту, из которой на неё тут же понеслось что-то мощное и огромное, оглушительно цокая по замершему паркету. Пронеслось и воткнулось прямо в руку, в которой у Полины был пакет с докторской колбасой, хлебом, бутылкой минеральной воды, жестянкой кофе и сигаретами. Только она собралась испугаться, как дверь в конце коридора, та, что напротив входной, раскрылась, ослепив неожиданно ярким пятном, и на пороге появилась молодая женщина:
– Татуня! Ко мне!
Татуня оказалась доброжелательным догом-подростком мраморного окраса. Она вовсю размахивала своим кнутообразным хвостом и с искательной жадностью заглядывала Полине прямо в глаза.
– Ко мне, сказала! Вот балда! – молодая женщина из яркого проёма шла навстречу Полине.
Прихватив Татуню за ошейник, она резко сменила тон с матерински-журительного на прокурорско-обвинительный:
– Вы кто?
