День закончился совершенно обыденно. Миша проветрил комнату (он всегда проветривал комнату перед сном), прикрыл окно и лег спать. Спалось ему в эту ночь на удивление сладко.
Проснулся Миша от стука оконной рамы. Он, еще одуревший от сна, приподнялся на локтях. Окно было открыто. Через подоконник перелезал Довлатов. Мише бросился в глаза топор в его руках. Довлатов спрыгнул на пол и, увидев, что Миша поднялся, зарычал и пошел к нему, отводя для удара топор. Миша слетел с кровати и стал босыми ногами на пол напротив Довлатова. Довлатов несколько раз махнул топором перед его лицом и оскалился. Миша почувствовал, что его снова, как в старые мехбатовские времена, начинает клинить. Довлатов сделал еще шаг.
— Шиздец тебе, урод, анен-с-гедн…
Миша чувствовал, что звереет. Страха не было. Была дикая ненависть. Он уже знал, как будет драться с этим уродом в ушитой хэбэшке, знал, что завалит его, и знал, что потом с ним сделает. Через несколько минут он завалил Довлатова двумя короткими ударами в самую верхушку подбородка, Довлатов произнес что-то вроде "о-о-о", закатил глаза и медленно осел на пол. Глухо стукнулся о линолеум топор. "Челюсть сломал", — подумал Миша. Изо рта Довлатова на линолеум текла кровь. Миша положил тело прямо и раздвинул ему ноги. Потом, тщательна прицелившись, нанес несколько страшных ударов, носком сапога в пах. Довлатов захрипел кровью, задергался, заизвивался, размазывая красное по полу. "Странно, что дежурный по штабу не слышит, — подумал Миша, — Наверное, спит". Потом он связал Дрвлатову руки его же собственным брючным ремнем и пошел будить дежурного по штабу. "Руки дрожат. Хреново". Ему было не по себе. Утром, стоя в умывальнике рядом с хлюпающим водой таджиком, Миша почему-то вспомнил, как однажды, будучи в Хилке (отвозил в тамошний госпиталь двух уродов), зашел в церковь. Обычно с ним этого никогда не случалось — вера не та, — а тут вдруг зашел почему-то. И почему-то — сыграл условный рефлекс? — уткнулся глазами в военные формы где-то в стороне. Пригляделся. Трое офицеров-летунов — полковник и два подполковника — истово молились перед кем-то бородатым, явно не Иисусом, на тусклой иконе. И до того это зрелище показалось диким, что он еще минут десять стоял неподвижно напротив алтаря, скосив глаза на летчиков. "Как люди", — автоматически подумал он тогда. В общем-то, в церкви ему не понравилось: он казался себе находящимся в огромном, пустом, гулком желудке и начинал чувствовать внутри себя такую же пустоту. Для полного кайфа не хватало только ритмично капающей со свода воды…
В умывалке дуло. Серьге стены были влажны. Рядом с железной посудиной умывальника топтался и хрюкал труп с серо-желто-зеленым лицом, брызгая водой, которая не была живой. Все было, как в морге дурки, только труп слишком много двигался. А вокруг не было зеркал. Ни од кого. А зачем они в морге?
Этот таджик не был сумасшедшим: трупы вообще не сходят с ума, они только притворяются. А живые об этом ничего не знают. После завтрака Миша отвез таджика в госпиталь.
— Ну че, мужик, вот твой Питер…
Поезд, лениво грохоча на стыках, медленно втягивался в сводчатую пасть Московского вокзала.
— В натуре…
У Левашова в этот момент было совершенно обалдевшее лицо, даже, кажется, слезы на глазах выступили, или это так радужная посверкивала на фоне окна, черт его знает. Он, кажется, сразу забыл о Мише и вертел головой во все стороны. Потом нервно встал и вышел в коридор, к окну. Поезд со скрипом остановился. В коридоре толкались люди с чемоданами и сумками, озабоченные, непоспевающие. Левашов явно их не замечал.
— Все, — говорил он Мише сквозь чужие головы, кривя в беззвучном плаче губы, — все, товарищ сержант, все-о-о… Потом они вышли в железнодорожный день, снежно-серый, морозный, где холод вонял залитыми дегтем шпалами и люди были похожи на старые товарные вагоны, отцепившиеся от локомотивов и бессмысленно катающиеся по перрону в разные стороны. Левашов ломился сквозь толпу, не обращая внимания на толчки и сочный питерский мат. В центре зала ожидания он остановился и поднял голову к высокому потолку. Миша стоял рядом и молча смотрел на текущие из-под его прикрытых век слезы и трясущиеся губы. Хотелось курить.
— Ну че? — спросил Миша. — Пойдем, парень?
— Да-да, пойдем…
Дома, на Охте, куда они с шиком (за пятнарик) прикатили на тачке, их уже ждали. Человек десять родственников и друзей обоего пола подхватили Левашова, принялись с шумом обнимать его, целовать и тискать. Миша, чувствуя себя здесь совершенно не в тему, тупо стоял в углу. Он даже подумывал о том, чтобы просто уйти, но к двери было не пробиться сквозь роскошные формы двух левашовских соседок. Потом, бросив Мише: "Проходи же, солдат", все затекли в комнату.
Миша снял шинель и шапку, неторопливо и аккуратно поместил их на вешалке и вошел. Все уже сидели за столом, густо уставленном блюдами и бутылками. Пока Миша мостился где-то с краешка, присутствующие лихо пропустили по первой, затем, не успел он взяться за вилку, — по второй. Перед ним поставили тарелку, швырнули на нее несколько картошин, ложку-другую винегрета, пару-тройку шпротинок, котлету, кружок колбасы и кусочек хлеба, в стакан плеснули водки и занялись Левашовым. Торжественно-тупые тосты, артиллерийское чавканье, бульканье водки, звон вилок о тарелки, скрип стульев, разговоры, смех — все это сливалось в единый монотонный гул, словно вата, закладывавший уши.
Миша вдруг подумал, что это все похороны. Неизвестно почему. Похороны, и все тут. Ему захотелось матернуться. Он сдержался. Близкая подруга покойного — справа от Миши — хлестала водку как кефир и после каждой порции громко и как-то даже требовательно икала. Слева сидел потный дядя усопшего с багровым разбухшим носом и мешками под глазами. Он скалил гнилые зубы, то и дело хлопал Мишу по плечу, слюняво чавкал, плевался и требовал, чтобы "этот бравый сержант, армейский друг нашего Димочки" пил еще. С одной стороны, Мише хотелось хлобыстнуть грамм триста, чтобы меньше обращать внимание на окружающих. С другой стороны, его инстинкт злой бродячей дикой собаки сигнализировал, что пить не стоит. Миша не стал пить. Он лениво поковырялся в винегрете, глотнул котлету, воткнул вилку в хвост шпротине и заскучал.
Врубили музыку. Завыли хриплыми голосами блатные — о трудностях и невзгодах зековской жизни, о голубях над зоной, об импотенгской действительности одного нью-йоркского таксиста. Миша блатных терпеть не мог.
— Записей "Машины" здесь нету? — спросил он через стол у чернявого штампа, только что опроставшего очередной фужер беленькой.
— Чего? — тупо уставился тот на Мишу,
— Понятно, спасибо…
Встреча все больше превращались в обыкновенную пьянку. Все жрали, пили и ржали. Миша зевнул и посмотрел на часы. После очередного тоста присутствующие с гоготом и топотом, тиская баб и влетая задницами в мебель, пошли в пляс. "Пора линять", — подумал Миша. На другом конце стола кто-то (Мише не было видно, кто) масляным голосом рассказывал анекдот:
— Короче, приходит жидовский мальчик из школы домой…
Миша поднялся и начал пробираться к выходу. На него никто не смотрел. Осторожно обогнув гарцующих, потных, с безумными глазами, людей, он уступил дорогу несшемуся вприсядку и, кажется, потерявшему управление мужику и пробрался к двери в коридор.
—..что ты, Абраша, в школу в дубленке — слишком жирно…
Все ржали. В коридоре, снимая с вешалки шинель, Миша прислушался. Из-за угла — из кухни — доносились голоса.
— …А этот жидяра-санинструктор? — спросил сильный низкий голос.
— Да, — ответил голос Левашова, — он тоже.
— Дрочил?
— Ну, — утвердительно произнес Левашов. — Он же здоровее меня, дед, да и власть у него была.
— Но комиссацию ведь он тебе помог сделать? — спросил третий голос.
— Он. Но он за это денег требовал. И, если че не по его, сдать начальству обещал или хлопнуть втихую.
— Так он сюда за бабками прикатил?! — зло спросил первый голос.
Ответа не последовало — наверное, Левашов кивнул.
— Сука, все они, жиды драные, такие! — продолжал возмущаться первый голос. — Только бы деньгу скачать!..
— Бил? — спросил второй.
— Ну.
— Может, обзывал как?
Запала пауза. Миша представил себе Левашова, морщащего лоб в попытке вспомнить.
— Да, — встрепенулся Левашов. — Быдлом все время называл.
— Мля, пидар, жидяра! — заскрежетал первый голос.
Упал стул — наверное, говоривший вскочил. — Шиздец ему. Ты как, Воха, впишешься?
— Впишусь, — ответил второй. — Шас докурим, вызовем жидяру на улицу и на пустыре шиздонем.
"Линять надо, — нервно думал Миша, торопливо надевая шинель. — Ах, мля, Левашов, козел! Да кто ж у него, суки, денег просил? И в мыслях ведь не было!" Он надел шинель, нахлобучил шапку и крутнул колесико замка. "И под рукой ведь, как назло, ничего тяжелого…" Миша побежал вниз по ступеням. Уже выбегая из подъезда, он услышал сзади скрип двери, раскатистый мат и грохот каблуков по лестнице. Миша поддал и выбежал на огромный пустырь — кажется, он перепутал выходы. В ноге стрельнуло. "Мля, с больной ногой не убегу…". Сзади доносились ругань и топот. Миша остановился и обернулся. Противников, как и следовало ожидать, было двое — насколько он понял в самом начале за столом, двоюродный брат Левашова и его друг. Они набегали. Миша успел скинуть шинель и шапку,
