Отчего, воя, волки смотрят на небо?
Руслан запрокинул голову. Древняя жалоба зверя. Столб света от фар одинокой машины. В зеленой бездне над одичавшим парком и развалинами мертвого города, где сейчас умирал его последний житель, висел золотой шар, окруженный ореолом — холодной ночной радугой. Все было так безысходно и так прекрасно, что он позволил себе то, что можно позволить, когда ты один. Совсем один. Он заплакал. Приступ внезапного, беспричинного счастья наполнил его легкие волчьим воем, и отчаявшаяся душа в крайнем своем, невыносимом одиночестве слилась со скорбной судьбою мира.
Никто еще не составлял инструкции для предателей. Но когда-то она непременно появится. И первым ее пунктом будет: если ты, гад, решил бросить беспомощного человека, делай это сразу. Замешкаешься на секунду, чтобы подать стакан воды, и ты пропал.
Предательство и преданность — не просто похожие слова. Между ними, несомненно, существует связь. Как в песочных часах. Даже в душе прирожденного предателя, самого эгоистичного сукиного сына есть пустоты для верности. В этом мире нет ничего приятнее, чем, отрешившись от себя, спасать другого человека. Варить для него суп из китайских пакетиков быстрого приготовления, просыпаться в тревоге среди ночи, вслушиваться в тяжелое дыхание и топить, топить круглые сутки маленькую буржуйку. Но что же в этом может быть приятного? Только то, что за этими заботами забываешь о себе, и они дают право отдохнуть от своих проблем? Отчего из двух заболевших людей легче переносит болезнь тот, кто лечит другого? Нет-нет, в этом есть особая радость. Именно радость. Невидимая рука ложится на плечо, и кто-то в самые тяжелые минуты говорит: мужик, ты делаешь то, что должен делать. Это как древний инстинкт, которому невозможно сопротивляться, который делает тебя сильным. Ведь что такое стать сильным? Защитить слабого. Спасти беззащитного. Даже малыш в эти мгновения чувствует себя Гераклом. Сыном Бога. В нем впервые просыпается отец. Защитник. Ты защищен радостью, когда делаешь то, что должен делать человек. Конечно, есть изнеженные душевным комфортом люди, ни разу не испытавшие жертвенного счастья спасать другого человека. Впрочем, среди подобных особей встречаются и другие извращения. Но отчего эгоистичные, себялюбивые люди полны уныния, цинизма, брезгливого пессимизма? Они брюзжат, они недовольны всем миром, они раздражительны, обидчивы, желчны, злы беспричинно. Отчего, если все личные запасы любви и заботы они направляют исключительно на себя? Да именно оттого, что лишают себя радостей самоотречения. Спасатель чуть ближе к Спасителю. Спасая, спасаешься. Спасется только спасающий. Тебе кажется, ты никому не нужен? Значит, ты никого не спасаешь.
Грач потрогал лоб Козлова и сказал:
— Если бы такой жар да у вашей печурки был. А то жрет много, а толку мало. Полено бросишь, пых — и нет. Как камыш. Надо бы вам водяное отопление поставить. — Он обстукал костяшками пальцев холодные трубы и батареи, попутно рассуждая: — Этот стояк отрезать и заварить. Здесь закольцевать. Сюда печь с котлом врезать. Работы на час. Зато с вечера протопишь, до утра заботы нет.
Руслан рассердился: что зря говорить, где ее возьмешь, печку?
— Да проблем нет. За пятнадцать тысяч Пышкин на одной ноге прискачет.
На обратную дорогу у Руслана оставалось пять тысяч.
— Тоже деньги, — нахмурился Грач, напяливая треух, — ничего, поторгуемся. А то вымрет Бивень, как мамонт.
Через час за окном загрохотало железо. Руслан помог втащить мужикам сварочный аппарат, массивную, как башня танка, металлическую печь, и трезвый, а потому жутко деловой Грач сказал сурово:
— Три тысячи будешь должен мне. Давай деньги. — Отслоив бумажку, протянул: — Дуй в «дежурный». Значит, так: возьмешь «Медведя» и полбулки хлеба.
Когда Руслан вернулся, квартира была полна сизого дыма, запаха карбида и сгоревшего металла, шелеста горелки и густого мата. Козлов был накрыт куском рубероида, по которому пощелкивали искры.
— А не зажарить ли нам птеродактиля? — размечтался повеселевший Грач, потирая в предвкушении руки.
— Да ну, — испугался Руслан, — батя нас самих потом поджарит.
— Если оклемается, — мрачно утешил его Грач. Взял со стола чебака и с треском разломил, разбрызгивая чешую. Попробовал мясо с ребрышка и поморщился.
— Ты что — рыбу вверх головой сушишь? — спросил он в великом потрясении.
Мужики приостановили сварочные работы и с суровым презрением посмотрели на Руслана.
— Какая разница, — легкомысленно ответил тот.
— Рыбак, твою тещу! — возмутился Грач. — Запомни раз и на всю оставшуюся жизнь: рыбу сушат вверх хвостом. А это, — он потряс разорванным чебаком, — не рыба!
Пристально посмотрел Руслан в пустую кастрюлю, посмотрел на многодетную мать Машку, в недоумении обнюхивавшую постный воздух, на гордого пеликана Петьку, теребящего его за штаны, взял гитару и пошел на базар.
Идет по оторвановской улице, а на каждом третьем из ворот мелом написано: «Продается». Снежок падает. Тихо. Безлюдно. Собаки стаями бегают, смотрят на него без уважения.
Оглянулся: мертвый город, как в глухой снеговой пещере. В воздухе поблескивает морозная взвесь. Снежная пыль занавесила пугающую пустоту неба и сделала мир меньше, уютнее и печальнее, а живые существа больше и ближе друг другу. Судя по пороше, с утра, кроме собак, по улице никто не ходил. Согнутая в бумеранг старушка, намечая путь бамбуковой лыжной палкой, торила тропу навстречу. Облезлая дошка, шаль, торчащая капюшоном, и негнущиеся пимы придавали ее фигуре забавный и одновременно жалкий вид. Встретившись, не подняла глаз, но, пройдя мимо, остановилась и долго смотрела вслед.
Базар — единственное место в городке, где еще как-то теплится жизнь. Помимо кладбища, разумеется. Но поскольку старикам еще не выдали пенсии, теплится она еле-еле. Мужик обметает рукавицей розовые ломти мяса. Мороженые окуни пирамидками навалены прямо на снегу. Заснеженные бабки застыли перед мешками с жареными семечками. У каждой на голове боярская шапка снега. Синицы, воробьи и сороки с оград, деревьев и крыш переговариваются, советуются, как бы чем без ущерба для здоровья поживиться на халяву. Старик безуспешно пытается продать всякую рухлядь — ржавые вентили, ключи без замков, драные бутсы, оба на правую ногу и разных размеров, детали от швейной машинки, старинный магнитофон, велосипедную цепь, фотобачок без крышки. Под навесами пестрый иностранный товар. Тоже барахло, но в упаковках ярких, как перья тропических птиц. Широкозадые, плечистые, прямоглазые челночницы в шерстяных заиндевевших гамашах отбивают чечетку. Особая рыночная порода людей, произошедшая из бывших ударниц, активисток, передовиков производства. Героический труд, превративший их самих в подобие безразмерных, туго набитых товаром китайских сумок, еще ждет своего певца. Нам же остается лишь пожалеть этих несгибаемых женщин, пожертвовавших личной жизнью ради скромного достатка своих семей. Возвращаясь с барахолок чужедальних городов, они не могли вспомнить ничего, кроме цен на товары.
На футляре аккордеона сидел одичавший интеллигент, скорее всего учитель пения. Мрачно посверкивая круглыми очками разночинца, он с элегантностью скрипача точил о брусок узкое и длинное лезвие ножа. Зловещий звук производился в целях рекламы, дабы обратить внимание возможных клиентов на табличку в багетовой рамке, висящую на груди: «Услуги квалифицированного забойщика крупного рогатого и крупного безрогого скота. Безотходная обработка туш. Цена договорная. Возможны варианты: мясо, сало, требуха. Музыкальное сопровождение свадеб, похорон и других торжеств». Солдатский полушубок и серые валенки в бурых пятнах. На седых, по плечи, власах — каракулевая папаха. Дед Мороз, уволенный по сокращению штатов.
Встал Руслан рядом с жизнерадостной, улыбающейся мордой свиньи и рулоном сала, над которым заснеженным пиком Хан-Тенгри застыл мужик в тулупе. Желтогрудая, потерявшая страх и совесть синичка топчется на вершине заснеженной шапки и с вожделением смотрит на бело-розовые залежи сала и чистенький пятачок. Раскрыл Руслан чехол, стоит, ждет покупателя. Только видит — вряд ли дождется. Народ все больше пенсионного возраста и, похоже, прохладно относится к тяжелому року.
— Последнее дело инструмент продавать, коллега, — выводя ножом по бруску душещипательную мелодию, осудил Руслана профессиональный убийца с музыкальным уклоном. — Человек без инструмента разве человек? Так, существо.
Руслан смутился и спрятал гитару в чехол.
Однако меняла, которого все звали очень странно — Лупльдвасать — заинтересовался инструментом. Дремал он у самого входа на раскладном стульчике с картонкой в руках, на которой было написано одно слово: «Меняю». Не скоро из дальних краев наедут в отпуска молодые степноморцы с рублями и долларами. Но с утра приходил меняла с рыбацким стулом и садился в надежде на удачу у врат рынка. В ковбойской шляпе поверх лыжной шапочки, дубленке и унтах. Долго, борясь со сном, присматривался издали к инструменту. Наконец с усилием, как штангист рекордный вес, поднял собственный живот, подошел, покружился и спрашивает:
