После долгого рассказа каждый ощутил необходимость несколько секунд помолчать, а Дюсушель (первым) — разговорить остальных.
— Очень интересно, — задумчиво прошептал он.
Ипполит по собственной инициативе пошел за тремя дополнительными бутылками фифрыловки.
— Ну и приключение, — вздохнул Штобсдел.
— Все это не объясняет, почему вас уволили.
— Вот-вот!
Он хлопал себя по ляжкам с иронией, горечью и отчаянием.
— Вот-вот!
— Новый мэр его уволил, — объяснил Квостоган, — потому что когда-то Штобсдел привел старого мэра на его доклад.
— На доклад о рыбах, — добавил Спиракуль.
— Да, вернемся к нашим рыбам, — сказал Квостоган. — В них-то все и кроется.
Вернувшийся Ипполит откупорил три принесенные бутылки.
— Такая история, что ни фига не просечешь.
Квостоган, направление мыслей которого становилось все более окольным, заявил, что у него из головы никак не идет то, что новый мэр добился своего блестящего положения, подтолкнув кое-что или кое-кого в Окаменяющий Исток, на что трактирщик посоветовал ему, хотя бы на время, заткнуться. Сказано это было довольно убедительно, поскольку в этот момент открылась дверь и вошли два персонажа. Один нес на спине другого. Все вместе захотело спуститься по ступенькам и рухнуло.
— Во остолопы! — изрек Ипполит, глядя на поднимающихся с пола.
Спиракуль и Квостоган потешались.
— Никодем и Никомед, — сказал Дюсушель Алисе Фэй.
Он уже догадался. Квостоган взглянул на него с подозрением.
— Они прибыли на Праздник, — более цицеронисто пояснил Спиракуль.
Калеки кое-как поднялись. Паралитик забрался на табурет, подтолкнул другой в ноги слепцу, который автоматически сел. Они тяжело и в такт отдышались, после чего в один голос произнесли:
— Всем добрый вечер!
Им ответили.
— Их здесь много? — спросил слепец у паралитика.
— Шесть, — ответил Никомед, — в том числе два туриста.
— Два туриста? — спросил Никодем.
— Мужчина и женщина, — ответил паралитик.
— Блондинка или брюнетка?
— Блондинка.
— Ах, ах, — заахал слепец. — Давай с ней поболтаем.
— Они сумасшедшие, — прошептала Алиса Фэй.
— Не бойтесь, — сказал Ипполит, — они не сделают ничего дурного.
— Они могут рассказать вам интересные истории об истории нашей страны, — сказал Квостоган.
— Может, мы пойдем? — предложила Алиса Фэй.
Дремучие калеки приближались, подпрыгивая на своих табуретах.
— Они меня заинтересовали, — сказал Дюсушель. — Но я смогу увидеться с ними в другой раз.
Алиса Фэй встала.
— Сколько? — спросил Дюсушель.
— Послушайте их хотя бы минут пять, — сказал Ипполит.
— Я ухожу, — заявила Алиса Фэй.
— Сколько? — спросил Дюсушель.
— Три ганелона, — ответил Ипполит. — Ведь это, понимаете ли, фифрыловка того года, когда Ив-Альбер Транат выиграл Триумфальный Приз Весенника.
— Я думал, будет не дороже пяти-шести тюрпинов, — сказал Дюсушель. — Так мне рассказывали другие туристы.
— Все разузнал, — сказал Квостоган, посчитавший эту осведомленность подозрительной.
— Такие цены, — изрек Ипполит.
— Где та блондинка, с которой мы будем болтать? — спросил слепец, продвигающийся верхом на табурете.
— Не спорьте, — сказала Алиса Фэй.
Дюсушель бросил три ганелона на стол. Туристы вышли, подталкиваемые осуждающим молчанием. Калеки разволновались.
— Я так испугалась, — сказала Алиса Фэй.
— Считается, что они безвредны.
— Благодарю вас за местный колорит.
— Вы еще ничего не видели. Подождите завтрашнего Праздника.
— Для этого я и приехала.
— Так вы по-прежнему хотите пойти со мной после обеда к мэру?
— Да, по-прежнему. Надеюсь, он производит не такое тревожное впечатление, как его подчиненные.
— В этом у меня нет абсолютной уверенности. Вполне допустимо, что в пресловутый Фонтан столкнул отца именно он.
— Для ученого вы обладаете довольно богатым воображением, господин Дюсушель. Так вы думаете, что люди из таверны именно на это и намекали?
— Наверняка.
Они пообедали в «Косодворье», единственной гостинице, посещаемой туристами, поскольку других гостиниц не было. Режиссер-постановщик Симон Хуйцер[118], сопровождавший Алису Фэй в этом путешествии, торчал в своем номере и переживал первые симптомы кризиса сухого тринуклеита[119], не опасного, но эффективного заболевания, часто поражающего впервые приезжающих в Родимый Город. Дюсушель и Алиса Фэй обедали тетатетно-и-обособленно. Все столы были заняты: путешественники, прошедшие шеренгу параллелей и вереницу меридианов и теперь обжиравшиеся с той лихорадочной нетерпеливостью, которую всегда вызывает канун праздника, привычные туристы, приезжающие сюда каждый год, аффисьонадо[120] Жди-не-Жди, почитатели Весенника, истребители фифрыловки. Здесь было даже несколько сельчан, узнаваемых по нашлепкам грязи с ног до головы; в этом они находили даже некий повод для гордости, так как в Родимом Городе — поскольку никогда не шел дождь — грязищи никодась не бувало.
Все эти люди целились в еду, но в редкие отвлекательные моменты отводили взгляд, контролирующий тарелки, чтобы возжелательно попялиться на иногда узнаваемую звезду. Сильное чувство голода не слишком часто позволяло осуществлять эти вымышленные прощупывания, но прерывистость демонстрируемого вожделения Алису Фэй ничуть не обижала, хотя она и привыкла к постоянному вниманию толпы.
Она послала Симону Хуйцеру местных фруктов, чтобы унять его жажду. Видеть его ей не хотелось. Побыв немного в одиночестве, Она присоединилась к Дюсушелю. Мэр принимал не раньше трех часов дня. Перед гостиницей погода была все еще и опять хорошей. Впрочем, как и в прочих городских местах.
Они снова прошли мимо статуи. Она пеклась — на солнце, выражая явную тенденцию к состоянию окончательному, вечному, недоступному и мраморному. На этот раз туристы удержались от комментариев по поводу органов размножения; те хорошо просматривались, хотя и сливались с общей массой благодаря внезапной, в момент окаменения, сдержанности, на которую бывший мэр считался неспособным.
Похоже, подготовка к Жди-не-Жди не требовала ни значительной, ни даже заметной активности; в мэрии, казалось, все спало. Там было прохладно.
В Большом Зале Ожидания и Почета в глубокой сиесте забылся привратник. Здесь никто никого не ожидал, но многочисленные миниатюрные портреты воссоздавали в памяти образы всех прошлых Мэров за исключением предпоследнего, чья трехмерная окаменелость — с точки зрения запоминания — была не менее значимой, чем маленькие раскрашенные плоскости, посвященные этим достойным персонажам.
— Вы его разбудите? — спросила Алиса Фэй.
— Это может показаться вам бесчеловечным, но гуманитарные науки, равно как физиология, биология и прочие естествознания, иногда предполагают некоторую кажущуюся жестокость. Порой этнография, социология и статистика требуют от своих служителей окончательно и полностью жертвовать комфортом изучаемого респондента.
— Уместно ли это в нашем случае?
— Нет, — ответил Дюсушель. — Мы сразу пройдем в кабинет мэра. Но перед этим постучим. Следуйте за мной.
Он постучал и вошел.
Пьер работал.
Он что-то писал.
Он поднял голову.
— Господин Набонид? — произнес Дюсушель. — Позвольте представить вам мои рекомендательные письма.
Целомудренным бюваром Пьер прикрыл составленный им план муниципального аквариума. Сдвинул брови, что вызвало у посетителя первое оправдание:
— Привратник спал…
После чего последовало второе:
— Меня сопровождает мадмуазель Фэй, звезда, и весьма знаменитая.
Пьер на это ответил жестом, который они истолковали как до-пустительный, и сделал вид, что читает представленные документы. После чего вернул их Дюсушелю.
— Вы правильно сделали, что приехали на праздник в этом году. Он будет последним. Возможно даже, что вы уже опоздали.
— Не знаю, как понимать ваши слова, господин мэр, — вежливо ответил слегка встревоженный Дюсушель.
Пьер посмотрел на ноги Алисы Фэй, и это ему что-то напомнило. Но это что-то было не настолько цепким, чтобы он забыл о вопросе Дюсушеля.
— Ну ладно, поскольку вы — туристы, я могу вам сказать со всей откровенностью. Жди-не-Жди этого года будет последним. По крайней мере, как сухой Жди-не-Жди. Отныне мы вступаем в царство влаги.
— Вы вернете дождь?! — воскликнул Дюсушель.
— Несомненно, ум ученых проворен, а разум прозорлив. Да, я верну дождь[121]. Но пока это секрет. Никто в Родимом Городе не знает о моих намерениях. Когда они узнают, то поднимется большое волнение, которое, возможно, меня сметет. Я оставлю им завтрашнее наслаждение от последнего праздника по установленному обычаю, но уже вечером на их головы прольется вода из наконец-то сотворенных и отворенных туч[122].
