— Витя! — закричал кто-то пронзительно снизу, — что ты делаешь?
Витя обернулся.
Воспользовавшись моментом, я выскочил из кафе, что есть мочи побежал на противоположную сторону улицы и скрылся во дворах.
Через пять минут я, насквозь промокший, стоял на пороге редакции с расквашенным носом. Насколько это было возможно, я привел себя в порядок в редакционном туалете.
В редакции было все, как всегда. По длинному коридору ходили какие-то люди, глухо хлопали двери, пронзительно звонили телефоны, нудно скрипели принтеры, кто-то громко и настойчиво что-то доказывал за дверью главного редактора… Уборщица Лида развозила грязь по рваному линолеуму. Я, неохотно поздоровавшись с Лидой, пряча свое лицо, прошел в тот самый кабинет, где вчера произошло уже известное безумие. Мне не очень хотелось вступать с кем-либо в разговор.
В кабинете никого, кроме журналиста Мурашко не было. Этот Мурашко был огромным человеком с курчавыми русыми волосами и губами, пухлыми, как два пельменя. Весил он, наверное, килограммов сто, если не больше. Мурашко постоянно что-то жевал и старался всех угостить. Вообще, он был весьма добродушный парень. Я за все время работы в редакции не услышал от него ни одного грубого слова. Иногда казалось, что он всех любит.
В кабинете было мрачно и темно. На Катином столе разрывался телефон. На подоконниках уныло стояли всеми забытые фикусы и кактусы. Стекла на окнах были запотевшие. Гудели лампы дневного света; одна из них моргала.
— Привет, Гарин, — доедая пончик, поздоровался Мурашко, — ты чего опаздываешь? Батюшки мои! Что с твоей рожей?
— Тихонова не приходила? — игнорируя возгласы Мурашко, резко спросил я.
— Нет, не приходила. Она позвонила и сказала, что у неё семейные проблемы. По-моему, она взяла за свой счет. Так что с твоим лицом, Герман?
— А что с ним?
— Ты себя вообще видел в зеркало?
— Я не хочу об этом разговаривать, — сказал я и судорожно начал точить карандаш.
— Молчу,…молчу. Кстати, — повысил голос Мурашко, — ты в курсе, что Жабина уволили?
— Ты сейчас серьезно это говоришь? — спросил я, думая в тот момент только о Кате. «Что, черт возьми, значит «семейные проблемы» и «за свой счет»? Что же могло произойти? Боже мой!»
— Я толком не знаю ничего. Говорят, ему сам Марк Соломонович позвонил, и распекал его минут тридцать по телефону, после чего Жабин написал «по собственному желанию». Мне кажется, он и тебя уволит.
— Откуда ты знаешь? — удивленно спросил я, проворачивая карандаш в точилке.
— Так ведь главный редактор прибегал и тебя спрашивал… А вообще, я считаю, что ты правильно сделал. Он последнее время совсем обнаглел…
— Нет! — крикнул я и сломал карандаш.
— Что нет? — удивился Мурашко.
— Я не хочу об этом разговаривать. Давай не будем об этом продолжать.
— Хорошо, как скажешь.
Помолчали минуту.
— Герман, — обратился ко мне Мурашко, — тут материал готов в октябрьский номер, ты бы посмотрел.
— Извини, — тихо сказал я, — я позже это сделаю. Хорошо?
— Как скажешь. Знаешь, — вставая, произнес Мурашко, — я пойду к верстальщикам зайду.
— Давай, — сказал я, а сам подумал, что именно этого мне и надо было.
Мурашко вышел, хлопнув дверью. «Значит, Катя не вышла, — промелькнуло у меня в голове, — что же могло произойти? Зачем я его ударил Жабина? Вот болван!» Волнение росло.
Я снял трубку и набрал номер питерской редакции. На звонок своим милым и всегда приветливым голосом ответила Лиля, секретарь Марка Соломоновича.
— Лиличка, здравствуй, — сказал я, — это Гарин.
— Здравствуй, Герман, как дела?
— Ничего хорошего, — отрезал я, — дождь второй день льет, как из ведра. А ты как?
— Хорошо. Ты чего хотел?
— Мне нужен Марк Соломонович. Он на месте?
— Да, сейчас переключу. — В трубке заиграл Моцарт.
— Я слушаю, — раздался густой бас Марка Соломоновича.
— Здравствуйте, Марк Соломонович, это Гарин, — волнуясь, промямлил я, — мне нужно с вами поговорить.
— Это мне нужно с тобой поговорить, — заревел, как бешеный, Марк Соломонович. — Что вы мне, два придурка, там устроили? Бабу не поделили…
— Она не баба! — сорвался я.
— Ах, не баба! Ох, прости меня, Гарин, не так выразился. Я и не знал, что ты такая нежная натура, — язвил «хохол». Знаешь что, Ромео, ты мне порядком надоел. Какого хрена вы вчера драку там устроили. Бог с ним с Жабиным, но ты, ты зачем полез в драку, придурок малолетний?
Отповедь длилась около двадцати минут, после чего Марк Соломонович сказал:
— Ты уволен. Слышишь меня? Ты у…во…лен! И никто тебе больше не поможет! Катись из моей редакции к чертовой матери! Дяде твоему я сам позвоню…
— Хорошо, — сказал я.
— Сейчас пойдешь к делопроизводителю и напишешь там заявление. Ты меня понял?
— Понял.
— Потом получишь деньги, которые тебе причитаются у бухгалтера. Все.
— До свиданья, Марк Соломо…, — я не успел договорить. В трубке раздавались отрывистые гудки.
— Да пошел ты в задницу! — крикнул я, шарахнув трубку на место.
Через три минуты с заявлением в руках я вошел в кабинет делопроизводителя. Милая Анюта своими большими карими глазами смотрела на меня. В тоненькой ручке она держала мою трудовую книжку.
— Тебя в самом деле уволили из-за вчерашнего случая? — удивленно спросила Аня.
— Да, — коротко ответил я и сел на стул.
— Что ты теперь будешь делать? В Питер обратно поедешь?
— Не знаю.
— Что-то ты сегодня не очень разговорчив.
— Не хочется сейчас разговаривать.
— Понятно, — протянула Аня и пробежала глазами по моему заявлению.
Я потянул носом воздух. Аня раскрыла мою трудовую книжку и, сделав запись, протянула ее мне.
— Вот, возьми, Герман, — она протянула мне документ. — Ты кому-нибудь из редакции говорил об увольнении?
— Нет, не говорил. Не хочу лишних расспросов.
— Понятно, — сказала Аня и, подавая мне несколько листов, добавила: — Подпиши там, где я галочки поставила. Я подписал и вернул листы обратно.
— Ну, все, — вздохнула Аня, — можешь идти. Знаешь, мне всегда так грустно, когда кто-нибудь увольняется. Это как провожать кого-то на поезд, — неожиданно выговорила Аня. — Ты меня понимаешь?
— Конечно, понимаю, — говорю. — Я и представить не мог, что ты такая впечатлительная.
Она улыбнулась.
— Ну, я пойду, — как бы спросил я, в то же время утверждая.
— Давай, — выдохнула Аня, и мило улыбнулась, обнажая свои красивые зубы.
Я поднялся и скоро пошел к двери.
— Ой-ой, Герман, подожди! — крикнула Аня, — я совсем забыла тебе сказать, чтобы ты зашел к бухгалтеру и забрал деньги. Там зарплата за неполный месяц.
— Я в курсе, — через силу улыбнулся я и вышел из кабинета.
Не успел я выйти, как вспомнил, что сам кое-что забыл спросить у Ани.
— Аня, прости ради Бога, — сказал я, снова входя в кабинет, — я забыл у тебя спросить одну вещь. Короче говоря, — замешкал я, — мне нужен адрес Кати Тихоновой. Это очень важно!
Аня молча открыла шкаф с личными делами, достала оттуда нужное и переписала мне адрес Кати на бумажку. Я сердечно поблагодарил Анну и вышел из кабинета. У бухгалтера я провел чуть более двух минут. Мне выдали деньги. Сумма оказалась приличная для первого времени, а о последующем я в тот момент и думать не думал.
Выйдя на улицу, я зашагал прочь от редакции к стоянке такси.
Через пятнадцать минут, я в невероятном смятении с вспотевшими ладонями стоял возле Катиной двери и жал на звонок. За дверью послышались глухие шаги, после которых тихий голос спросил:
— Кто?
— К…Катя, — заикнулся я, — это я, Герман. Щелкнул замок. Дверь открылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка. Лицо Кати мне не было видно, она разговаривала через щель.
— Как ты меня нашел? — тихо спросила она. — Что тебе нужно, Гарин? Я же позвонила в редакцию и сказала, что у меня семейные проблемы и страшные головные боли. Зачем ты пришел?
— Прости, — смешался я, — я не хотел, но мне очень, слышишь, очень нужно с тобой поговорить!
— Прошу, Герман, — вздохнула Катя, — не начинай заново. Мне вчера хватило того, что вы с Жабиным устроили в редакции. Уходи, прошу тебя.
— Катя, ты должна меня выслушать, — с глубоким чувством произнес я. — Я хочу тебе все объяснить!
— Нет! — крикнула она и захлопнула дверь.
В полном недоумении я немного постоял возле её двери, а потом, прикуривая сигарету, спустился на этаж ниже и встал около окна, по которому ползли капли дождя. «Вот черт! Она даже и слушать меня не захотела!» — думал я.
Находясь в Катином подъезде, я впервые почувствовал, что начинаю немного мешаться в уме. Дела мои обстояли весьма неказисто. Не беру на себя смелость описывать свои чувства, потому что из этой попытки получился бы совершенно пустой набор разрозненных фраз. Докурив, я опрометью взлетел на этаж выше и снова позвонил в звонок. «Как это все нелепо, — сказал я вслух сам себе, — что же я делаю?!»
