Но обычно полный жизни и энергии Андерсен лежал сейчас в углу как тёмно-серая смятая подушка. Другого выхода у нас с ним не было.
— Я вас слушаю, — жёстко сказала я ветеринару.
— У вашего кота, выражаясь так называемым «народным» языком, — чумка. Слыхали про такую болезнь? А? — и он вопросительно посмотрел на меня.
У меня закружилась голова. Про такую болезнь я слышала и знаю, что выжить после неё животным удаётся очень редко.
— Да, — ответила я тихо. — Понятно.
Доктор заёрзал на кресле, словно ему было очень неудобно сидеть.
— Но вам со мной очень повезло! — заявил он высокомерно.
— Не может быть!.. — недоверчиво протянула я. Это у меня непроизвольно вырвалось, — я не хотела над ним насмехаться.
Не обратив внимания на мою нечаянную колкость, лишь вполглаза взглянув на меня, доктор снова спросил:
— Так вы уверены, что не хотите его усыпить?
— Уверена, — ответила я спокойно, без раздражения и отчаяния, совершенно чужим голосом. Было ясно, что нет никакого смысла объяснять этому постороннему человеку, как много для меня значила хрупкая жизнь Андерсена, — одного из миллионов живущих на Земле котов.
— Так. Сейчас двенадцать часов. Я выписываю рецепт и подъезжаю сюда снова к четырём. До этого времени вы самостоятельно закапаете ему в рот капли, которые я сейчас выпишу. Сколько давать, как именно — всё написано в рецепте. Вам ясно? — не взглянув на меня, спросил доктор, царапая ручкой по бланку.
— Ясно, — ответила я.
— Тогда с вас пятьсот рублей… Для начала! — добавил он.
Я отдала деньги. Доктор уже стоял в дверях.
— Скажите, а шансы выжить у него есть? — просительно смотря в маленькие равнодушные глаза доктора, спросила я умоляющим тоном.
Он на секунду замешкался с ответом.
— Надежда умирает последней.
Размашисто, с шумом закрывая за собой дверь, он чуть не сбил головой дверной колокольчик. После его ухода тот ещё долго и как-то очень жалобно звенел.
Я выполнила все инструкции доктора Петрова. Его фамилия и имя были выбиты на печати, скрепляющей многочисленные рецепты. «Петров Артём Иванович» — так значилось там. Я же мысленно называла его Барсуком или Коновалом. Он мне определённо не нравился: немногословен, грубоват, циничен. Он казался мне человеком бездушным. Но на практике мне почти не приходилось к нему обращаться — по имени-отчеству, по фамилии или как-нибудь ещё. Он приходил, делал уколы Андерсену, а потом произносил неизменную фразу: «С вас пятьсот рублей». Такую сумму он брал только за визит, — после чего исчезал до следующего раза.
Я давно перенесла Андерсена в прохладную кладовку: там ему было удобнее. Кот по-прежнему тяжело дышал. Он очень ослаб, едва реагировал на мой голос, на мои руки, — но меня узнавал. Только не мог поднять головы для приветствия: сил не было. Я редко гладила его, потому что понимала — сейчас это будет ему неприятно. Но я часто разговаривала с Андерсеном, чтобы он не чувствовал себя одиноким и брошенным. Слушал он меня или просто спал — не знаю. Теперь многое стало и непонятным и трудным.
А я продолжала работать так же, как и всегда. Кто-то приходил, уходил, кто-то что-то спрашивал, покупал или сдавал. Я делала всё почти бессознательно: машинально отвечала посетителям, записывала покупки или продажи в толстый серый журнал, а потом отмечала то же самое в компьютере. Журнал можно было и не вести, но мне так удобнее. Меня уже не интересовало, кто и зачем к нам приходил. Я смотрела на посетителей одинаково вежливо и равнодушно, а ровно в пять часов закрывала дверь на замок. От Андерсена я не уходила, спала тут же, в кладовке, на раскладушке и уезжала домой каждый день ненадолго, — только чтобы принять душ или взять что-нибудь необходимое. Важны для меня были сейчас только визиты доктора Петрова. Да и к ним я относилась почти равнодушно, потому что мне казалось, что время идёт, а Андерсен всё так же слаб: он не может ходить, не может самостоятельно есть — и ничего не меняется к лучшему.
А дождь всё шёл и шёл, — он, видимо, решил всех окончательно уморить. Впрочем, мне он уже не мешал, — даже наоборот, выходя на улицу, я не спешила раскрыть зонт. Прохладные капли освежали меня, становилось легче дышать.
Так прошла неделя. Совершенно неожиданно в «Затерянные Миры» заявилась наш директор. Она с грохотом открыла дверь и остановилась на пороге как вкопанная. Некоторое время Ольга Васильевна молча стояла, выпучив глаза. С её фиолетового зонта стекали крупные дождевые капли.
Я в это время сидела за высоким письменным столом и что-то записывала в журнал.
— Люба! — возмущенно проговорила наконец Ольга Васильевна. — Что это за конюшня?
— Какая конюшня? — не поняла я. Но, проследив за взглядом директора, я поняла, что под конюшней она подразумевает грязный пол лавки.
«Действительно, конюшня какая-то», — я и не заметила… Пол зала был сплошь покрыт грязными чёрными разводами, некоторые из которых уже успели приобрести изрядную плотность. Я удивилась. И как это я забыла, что нужно постоянно вытирать этот мерзкий пол, особенно в такую дождливую погоду. Но вслух ничего не сказала, а только выжидательно смотрела на директора и готовилась к продолжению монолога.
Ольга Васильевна наконец решилась переступить порог «конюшни». Почти на цыпочках, ступая неловко, словно по минному полю, она пробралась к журнальному столику. С гримасой недоумения, смешанного с легким отвращением, Ольга Васильевна нервно поправила свою свесившуюся на бок высокую прическу и, усевшись поудобнее, вопросительно воззрилась на меня.
И я, в свою очередь, уставившись на директора, бессмысленно разглядывала её.
Ольга Васильевна старше меня примерно на десять лет. Ну, может, чуть-чуть побольше. У неё длинные, густые, соломенного цвета волосы и светло-карие глаза. Она женщина статная, и, судя по приятному цвету лица и неуёмной энергии, обладает хорошим здоровьем. Речь у неё правильная, хорошо поставленная, голос высокий, не резкий. Если какая-нибудь тема её зацепит, то всё! — начнёт говорить, и остановить её уже невозможно. То есть она и не заметит, что её пытаются остановить, — если конечно, делать это вежливо. Как ни крути, — она наш начальник. Приходится слушать, согласно кивать и тихонько вздыхать. Так мы при редких вынужденных встречах обычно и делаем.
Вполне возможно, Ольга Васильевна сама по себе не такой уж и плохой человек, но — как я уже говорила — она мой директор. Причём «дистанционный», то есть вижу я её, к счастью, очень редко. Управляет она нами в основном через электронную почту и по телефону, а отчёты мы сдаём не ей, а бухгалтеру.
«Сидит, смотрит и ждёт чего-то!..» — неприязненно подумала я, продолжая разглядывать Ольгу Васильевну.
— Так в чём же дело, Люба? — так и не дождавшись моих объяснений, нарушила молчание она.
— В чём? — довольно наглым тоном переспросила я.
— Почему вы устроили здесь такую конюшню?
Я упорно молчала. Я не знала, что ответить. В самом деле, как это мне удалось не заметить подобную грязь? Такое казалось неправдоподобным и мне самой.
— Кроме того, Люба, — продолжала она официальным тоном с металлическими нотками в голосе, — на вас поступили жалобы.
— Жалобы? — удивилась я. — Почему?
— Нет, это вы мне скажите почему, — начала выходить из терпения директор. — Почему вы, Люба, продали одному студенту подержанный англо-русский словарь стоимостью в пятьдесят рублей, за девятьсот рублей? А в чеке обозначили эту покупку как «альбом с марками»?
— Не может быть! — удивилась я.
— Может. Потому что я лично читала эту жалобу, а кроме того, видела чек, словарь и даже студента.
— А сам студент-то почему сразу мне об этом не сказал?
— Его-то, Люба, ещё понять можно, — воинственно вскричала директор. — Он-то, может, и заучился, у него голова знаниями перегружена, а вот вы?!
«А я…» Я задумалась. А потом вдруг страшно разозлилась и на себя, и на директора, и на рассеянного студента.
— А у меня тоже голова перегружена, — дерзким тоном произнесла я.
— У вас?! — задохнулась от возмущения Ольга Васильевна. — Это чём же?
Я угрюмо молчала, с вызовом разглядывая вспыхнувшую словно спичка начальницу.
— Это чём же? — с нажимом повторила директор. Я упорно молчала и продолжала пристально и тупо смотреть на свою начальницу.
Немного помолчав, она разразилась новой речью.
— Ах да! Я же совсем забыла, что вам наплевать на всю эту — очень непыльную, кстати! — работу. И вовсе не в счёт ни двойной оклад, ни премия, которую я вам исправно плачу в летний период.
Она снова подождала моих возражений, но я упорно и зловеще молчала. Это её очень злило.
