— Вы, двое, заткнитесь. Чарлз, на конференцию пойдешь ты. Это не обсуждается. Яннис, представь обоснование — на английском! — той сделки, что ты завершил на прошлой неделе. Пока что я вижу одни квадратики и стрелки. Для наших аналитиков этого, может быть, и достаточно, но не для меня. К утру полное обоснование должно лежать у меня на столе. Чарлз, приготовь краткое резюме по итогам конференции — пять ключевых пунктов. А теперь — за работу.
Я улыбнулся Яннису. С тех пор как меня повысили, я успел повидать не одну такую конференцию, так что составить список из пяти экономических банальностей и отбрехаться на утреннем совещании было проще простого. Мы с Яннисом договорились встретиться в «Эмбасси» на Олд-Берлингтон-стрит в одиннадцать. С Генри я собирался пересечься раньше и поужинать вместе. Мне только что заплатили, и теперь я горел желанием познакомить с Яннисом кого-нибудь из старых друзей. В том, что Генри, с его воспитанием и стилем, произведет сильное впечатление, не было ни малейших сомнений. Яннис всегда завидовал мне, потому что я мог разговаривать с приезжавшими на встречу с Бхавином банкирами не только о финансах, но и об искусстве, музыке и литературе.
В последние несколько лет с самыми богатыми банкирами случилось нечто удивительное. В восьмидесятые все они разъезжали на красных «феррари», ели красную икру и курили гигантские сигары в сумрачных барах Сити, где преимущественно и обитали. Эти люди ширялись деньгами, ходили в аватарах этого материалистического мира и потребительствовали напропалую. Часы «ролекс» размером с блюдце, платиновая секретарша/подруга с внушительным бюстом, резиденция в Челси и дом с вертолетной площадкой в Хэмпшире — и ни малейшего намека на культуру. Они даже не пытались притворяться, будто их интересует что-то кроме чистой материальной выгоды. Им нравилось задирать перед аристократией обсыпанный коксом нос, выслушивать жалобы на бесцеремонных грубиянов, становящихся повсеместно членами гольф-клубов, скупающих соседние имения или мелькающих в «Рице» с их «дорогой Гонорией».
Но теперь вдруг прорезался гедонизм. Выскочки, еще недавно выставлявшие напоказ свою особость, несносные дети, хваставшие скромным происхождением, возжелали вдруг удовольствий более эзотерических и элитарных. Главные менеджеры лондонских фирм принялись посещать оперу, из-за чего цены на билеты взлетели до небес. Стоя иногда в очереди на спектакль в Английской национальной опере, я вспоминал времена, когда мы втроем — Генри, Веро и я — ходили туда вместе послушать волшебную музыку, которая словно плескалась вокруг нас до самого утра.
И вот теперь парни из Сити начали посещать уроки дегустации вин, заглядывать в художественные галереи и театры. Впрочем, и здесь, в мире искусства, они сыпали деньгами столь же лихорадочно. Некоторые выкладывали на «Сотбис» баснословные суммы за какое-нибудь творение Уильяма Скотта или Бэкона, а потом через третьих лиц сообщали в редакцию «Телеграф», кто именно был анонимным покупателем. На благотворительных обедах в роскошных залах Сити трейдеры щеголяли своей новой страстью — страстью к искусству, а их супруги обсуждали свои коллекции картин, виолончельные занятия своих отпрысков и последнюю постановку «Вишневого сада».
Оказалось, что время в Эдинбурге не прошло совсем уж без пользы. Я мог легко и совершенно искренне говорить о театре, литературе или недавнем спектакле в Королевской академии искусств. Приходившие в офис управляющие директора всегда останавливались у моего стола и спрашивали, видел ли я Пинтера в Национальном, читал ли кого-то из номинантов на «Букера» и кто, по моему мнению, станет победителем. Я скармливал им то, чего они алкали, и презирал себя за это. Возможно, некоторые даже записывали потом мои комментарии, чтобы ввернуть их за обедом на вечеринке где-нибудь в Ноттинг-Хилле, куда пригласят какого-нибудь фотографа с женой-актрисой — ради того лишь, чтобы испытать мимолетный восторг от причащения к их гламурной артистической нищете.
По пути к пабу на Албермарл-стрит, где мы договорились встретиться с Генри, я заметил тучу, растянувшуюся поперек неба, словно оторванное птичье крыло. Генри сидел у окна. За то время, что мы не виделись, он заметно изменился: пополнел, волосы на висках поредели и отступили, еще больше обнажив белую ширь лба. Он отхлебнул пива, заметил меня и, улыбнувшись, робко поднял руку. Я заказал в баре «Гиннесс» и сел напротив Генри. Вместо столиков тут стояли перевернутые пивные бочки, пепельницу заменяла желтовато-белая раковина гребешка, музыкальный автомат играл «Jealous Guy» Джона Леннона; все вместе создавало смутно-сентиментальную атмосферу. Я посмотрел на старого друга, на лежавший у его ног потертый рюкзак «бергхауз», залепленный стикерами дальних стран.
— Как ты, Чарли? Выглядишь хорошо. Повзрослел. Как же странно так подолгу тебя не видеть… А что Веро? Готовится стать идеальной буржуазной домохозяйкой? Пустить корни и ежевечерне стряпать poule au pot для дражайшего Марка? Я… Откровенно говоря, я настроен довольно скептически. Наша Веро — боец, и так быстро соскочить с колесницы вряд ли получится. Вообще-то, мне многое надо тебе сказать. Так что бери пиво и начнем сначала.
И случилось чудо: воспоминания прошлого оказались прекраснее его самого. Все было так, словно мы и не покидали тот наш дом на Мюнстер-роуд, словно и не уезжали из Эдинбурга. Было покойно и весело, и разговор шел так, как редко бывает даже у близких друзей: я расспрашивал Генри вовсе не для того, чтобы потом самому ответить на свои вопросы, а потому что действительно хотел услышать его мнение. И он попал в то же настроение — говорил с тем же мягким юмором, подтрунивал надо мной. Мы постепенно напивались, а небо за окном растворялось в сумерках, в пабе зажгли свет, пепельница-раковина переполнилась окурками, и над ней взвихрялся пепел, когда кто-то открывал дверь.
— Помнишь, как мы пили целое воскресенье и свалились где-то в шесть, совсем убитые? Сейчас силы не те. Уж и не знаю, как у нас тогда все получалось. Были ли мы счастливы? Я вспоминаю то время как счастливое, но иногда было жутко. Ты не мог найти работу. И я бывал совершенно разобранный. О чем думал? Даже не знаю.
К тому времени, когда на столе появились начос, мы слегка расчувствовались и принялись вытаскивать длинные полоски сыра и втягивать их в рот. Пепельницу сменили, соседние столики освобождались и снова заполнялись, а мы никак не могли наговориться.
— Знаешь, Генри, мне даже думать не хочется о том бедолаге, каким я тогда был. Помню, что днем уходил куда-то, даже если никаких собеседований и не назначал, и просто бродил по городу, чтобы не оставаться дома. Иногда сидел где-нибудь в парке в Челси, смотрел на дома с коваными балкончиками и буквально кипел от злости — как же все несправедливо устроено. Но… Да, да. Мы были счастливы. Вы двое рядом. Когда приходил домой, я всегда чувствовал, что ничего по-настоящему ужасного случиться не может, пока вы со мной.
Генри встал, потянулся и направился к туалетам, но задержался на секунду у бильярдного стола и улыбнулся одному из игроков, который посторонился, давая ему пройти. Снаружи уже совсем стемнело. На противоположной стороне улицы, у освещенной витрины, спорила о чем-то парочка. Парень ходил туда-сюда по тротуару, но, отойдя от своей спутницы, каждый раз возвращался, чтобы сказать ей что-то и снова отойти, пнув заодно столбик ограждения. Девушка держалась очень спокойно, и только нижняя губа у нее то и дело начинала подрагивать. Я почему-то решил, что она-то и не права. В злости ее приятеля присутствовала нотка унижения, а нервозность, вспышки гнева и сжатые кулаки выдавали главное: он уже понял, что потерял ее. Вернувшись в очередной раз, он крикнул что-то ей в лицо и даже вскинул руку, готовый ударить. Я привстал, собираясь уже выскочить и вмешаться, но тут он сломался. Руки бессильно упали, лицо раскисло, плечи задрожали. Девушка — глаза ее оставались сухими и ясными — обняла его и прижала к себе. Рыдания понемногу стихли, и они рука об руку побрели прочь — в теплую неизведанность ночи.
Пара скрылась из виду, но какая-то горечь неразрешенного спора осталась в воздухе, и, когда Генри вернулся, я ощутил некую перемену, словно сгустилась сама атмосфера вокруг нас. Он взял в баре два двойных виски и неуклюже опустился с ними за стол.
— Чарли, я хотел поговорить с тобой, — начал он, помолчал, потом продолжил: — Это в прошлом, теперь уже ничего не поправишь, но поговорить нужно. Потому что… потому что это многое объясняет. И ты имеешь право знать. Может быть, это поможет нам пойти дальше, учитывая то, что происходит сейчас. Я был влюблен в Веро. Ты, наверно, и сам догадывался. Конечно, все это теперь далеко, многое осталось невысказанным, и ты нравился ей намного больше, чем я. Но она мне не безразлична. Господи, как же трудно об этом говорить. Не в моем стиле такие эмоциональные разгрузки.
