Удачи тебе, дружище.
Всего наилучшего, Колин.
Примерно то же чувство осталось и после визита Генри: момент славы превратился в поражение, как будто у меня украли уже лежавшую в кармане победу. Я хотел похвастать перед ним своими новыми друзьями, доказать, что достиг по крайней мере чего-то из того, что когда-то наметил, что живу той жизнью, к которой мы все стремились, что мой Лондон близок к тому Лондону, о котором мы мечтали в университете. Но Генри ушел дальше. И когда все завалились в квартиру к Яннису на Олд-Бромптон-роуд — дом со швейцаром, выложенная мрамором ванная, просторная гостиная с огромным П-образным диваном, обтянутым белой кожей, — Генри принялся листать иллюстрированные альбомы. Мы же нюхали кокс, а потом пытались уговорить одну из гречанок показать стриптиз. Девушка разделась до трусиков и наклонилась, зажав между пальцев деликатно подсунутую ей пятидесятифунтовую банкноту, ее большие, тугие груди свесились, отражаясь в стеклянном столике, — и тут Генри поднялся.
— Мне пора, Чарли. Завтра утром надо быть в офисе. Дашь ключи?
Под глазами у него темнели круги, он слегка запинался, но не потому, что был пьян, а потому, что протрезвел. Вид у него был до того печален, что я отвел взгляд от крепких, литых грудей, отсутствие белых полосок на которых говорило о лете, проведенном на яхте с вертолетной площадкой, залитых солнцем бухточках и утреннем купании под не выветрившимся еще ночным кайфом. Я взял Генри за руку, похлопал по спине Янниса, потрепал по волосам Энцо, и мы молча спустились на лифте и вышли на сонную улицу.
Домой ехали на такси. За окном лежал темный, таинственный Сити. Равномерно, с четкостью метронома, мелькали фонари, бубнило что-то радио, а меня давил стыд. Прижавшись лицом к холодному стеклу, я чувствовал глухую пульсацию в висках и ускоряющийся ритм сердца. Я сунул в рот голубую пилюлю, раздавил ее зубами и провалился в темный сон, растянувшийся, как мне показалось, на долгие часы. Такси остановилось у моего дома на Мюнстер-роуд. Генри расплатился с водителем, и мы ввалились в вонючую прихожую с отставшими обоями и разбросанными по полу письмами, адресованными мертвым и выбывшим.
Мы разделись и встали к раковине плечом к плечу — в футболках и трусах, с одной зубной щеткой на двоих, и мне вдруг полегчало. Я даже попытался извиниться, как-то все поправить, но Генри поднял руку: молчи. Улеглись на мою двуспальную кровать. Я отдал Генри пуховое одеяло, а сам накрылся запасным из шкафа. Некоторое время мы лежали молча, глядя в потолок. Генри заговорил первым:
— Ты вовсе не обязан ни за что извиняться. Было весело. Правда. Год назад я посчитал бы за счастье вот так оторваться с твоими замечательными друзьями и… потрясающими девушками. О таком вечере я мог только мечтать: кокс, шампанское, гламур. Но теперь… я будто гораздо старше. Наверно, из-за того, что провожу много времени с родителями, присматриваю за Астрид. Но есть и еще кое-что. Веро выходит замуж, у меня работа… я чувствую, что делаю что-то полезное и значимое. Меня это изменило… изменило полностью. В каком-то отношении я завидую тебе. То, к чему ты стремишься, — наркотики, деньги, девушки — все это достижимо. То, чего хочу я… я даже не знаю, чего хочу. Чего-то глубокого, не скоротечного. Иногда я это нахожу в статьях, которые пишу.
Какое-то время я заставлял себя слушать его, хотя в крови еще гудел кокс, а голубая пилюля уже притупляла восприятие и подталкивала в сон. Я даже попытался объясниться.
— Я наблюдал сегодня за тобой. И с трудом тебя узнавал. Меня это смутило. Смутило и разбудило во мне что-то подлое, мерзкое. Я вел себя недостойно. И мне очень жаль. Такое чувство, что я облажался, все испортил. Дело не в тебе и не в Веро. Она все равно никогда меня не любила. И тебя тоже не любила. Она для этого слишком клевая и мудрая. Может быть, если бы Веро увидела тебя сейчас… Может быть, если бы она увидела тебя сегодняшнего, ей бы это и полюбилось. А я… я глуп и ребячлив… как и всегда. А закончится тем, что я сойдусь с какой-нибудь тупой блондинкой и у нас будет куча денег, чуточку секса и дети, западающие на компьютерные стрелялки и играющие с пластмассовыми куклами. Но я даже не представляю, чего еще искать в жизни.
У соседа наверху зазвонил будильник. Я понял, что скоро вставать, и ощутил внутри великую пустоту. Генри спал, с головой укрывшись одеялом. Я соскользнул с кровати и встал под душ, включая попеременно то горячую воду, то холодную. Потом оделся, вымыл яблоко для бродяжки и, оставив Генри с мягкой улыбкой на губах, вышел в серый рассвет.
Мы договорились, что поедем на свадьбу вместе. Мысль о том, что и для Генри это событие скорбное и тягостное, как-то придавала сил. Предшествовавшие отъезду недели выдались тяжкими и мрачными. Лето так и не пришло. Каждый день начинался с ясного рассвета над изысканными террасами Фулхэма, мимо которых я проходил по пути на работу, и солнце отважно разгоняло сумрачные остатки ночи, но потом с запада натягивало дождь, и к тому времени, когда я добирался до офиса, по Беркли-сквер уже кружил холодный ветер, небо закрывали низкие темные тучи и дождик с поразительной легкостью успевал промочить одежду.
Из Штатов стали поступать тревожные новости: рост просрочек по ипотечным платежам, сокращение расходов в сфере бизнеса, банкротство небольшой строительной компании. Мэдисон со страхом смотрела на предсмертно спрямленные кардиограммы рынков. Показатели прибыли в моих утренних мейлах больше не росли, инвестиционные банки распродавали свою недвижимость и готовились к ухудшению экономической конъюнктуры. Видя, как падают доходы, заволновался даже Яннис. Но Бхавин и Катрина по-прежнему излучали оптимизм и требовали от нас держаться прежней стратегии: занимать у банков, которые еще продолжали давать нам деньги, идти на рискованные сделки, вкладывать в сомнительные структуры. Я заметил, что Яннис стал сильно потеть. Пот выступал на висках и щеках, пятнал подмышки, и Яннис постоянно опрыскивал себя дезодорантом и лосьоном «Пако Рабанн», отгоняя висевший над столом неприятный, затхлый запах.
Мэдисон представила подробный, четкий и ясный аналитический доклад, обосновывавший неминуемый кризис, сравнимый по масштабам с Великой депрессией, — кризис, который подорвет рынки, приведет к сокращению рабочих мест, крушению корпораций и катастрофическим последствиям в сфере долговых инвестиций. Именно в той сфере, где работали мы. Бхавин, как обычно, лишь пренебрежительно махнул рукой, но я в тот вечер задержался подольше и обстоятельно поговорил с Мэдисон. Она сидела за столом, с тревогой наблюдая за подъемом цен на нефть и колебаниями на фондовых биржах, ростом безработицы и показателями инфляции. Экзема обострилась, и Мэдисон скребла ногтями воспаленную сыпь. Чешуйки кожи лежали на столе, вокруг клавиатуры, и кружились в голубовато-белом свете монитора. Я опять взялся помассировать ей плечи и вновь почувствовал напряжение и легкую дрожь — ей по-прежнему не хватало человеческого контакта.
— А если ты права? Если ты все время была права? Я просто ничего в этом не понимаю. Мне нужна твоя помощь. Я ведь только делал то, что они говорили. Инвестировал в компании, которые вроде бы неплохо управлялись и не шли на большой риск. Но что, если и они облажались? Что, если рухнет вся система?
Мэдисон повернулась. Она выглядела постаревшей и совершенно измотанной.
— Не знаю, Чарлз. Не знаю. Я не сплю уже несколько ночей. Лежу под одеялом, смотрю «Блумберг-ТВ». Тамошние эксперты хором говорят о замедлении китайской экономики, росте цен на продовольствие, а это означает, что миллионы людей останутся голодными. Банки шли на большой риск и теперь боятся друг друга и денег никому не дают. В том числе и таким фондам, как наш.
Думаю, дела пойдут плохо. Слишком долгим был период стабильности. Ребят из управляющих, вроде нашего председателя, с опытом, знающих, что такое рыночные циклы, повысили, и они оторвались от реального бизнеса, от повседневных рисков, на которые идут их фирмы. Все они либо ушли далеко наверх, либо уже на пенсии. А другие, те, что пришли им на смену, как наш Бхавин, делают вид, что знают все, но ведь он работает в Сити лет двенадцать, максимум тринадцать. Он и не видел настоящего кризиса. Даже в девяносто восьмом, когда дела шли плохо, пострадали, главным образом, развивающиеся рынки, а вся ситуация разрешилась довольно быстро. В 2001-м реального спада не было, скорее передышка, заминка после Башен-близнецов. Вот почему я говорю, что нынешние ребята еще не бывали в настоящей переделке. Мне страшно, Чарлз. Страшно оттого, что наш мир, может быть, идет к концу. И еще оттого, что меня никто не слушает и поэтому никто ничего не предпринимает.
Следующий день, четверг, был моим последним рабочим днем перед свадьбой Веро. Яннис явился в офис психованный и неумытый, в мятой рубашке и с темными пятнами пота под мышками. Тем не менее, сидя за столом, он то и дело потягивался и поднимал руки, будто с гордостью демонстрируя эти признаки стресса. На утренней летучке Яннис представил план сделки по деривативам с неким голландским банком, сделки вдвойне рискованной, но потенциально способной принести миллионы, если негативные слухи окажутся всего лишь страшилкой. Я видел, как поежилась, слушая его, Мэдисон. Растерялась даже Катрина. Но Бхавин встретил предложение аплодисментами.
