— Но мне нужны деньги! Ты должен предпринять что-нибудь! Зайди к госпоже Фишер, может, она даст немного!
— Я не могу, — ответил Гордвайль, вертя в руках трубку. — Мы и за комнату еще не отдали ей за прошлый месяц. К тому же я и так уже должен ей шиллингов двадцать.
— Что же мне делать, — опустилась Tea на стул с выражением отчаяния на лице. — Как бы то ни было, мне нужны деньги! И дома тоже нет ни копейки! Я вчера видела Польди. У них тоже хоть шаром покати!
Она задумалась на минуту и начала снова:
— Рудольфус, послушай, может, ты все-таки зайдешь к старухе! Ты же видишь, что мне действительно нужно!
— Но я не могу, дорогая моя, действительно не могу! — взмолился Гордвайль. — Она не даст, я знаю, не даст. После обеда я пойду в город, может, сумею занять у кого-нибудь.
— Да я же говорю тебе, что мне нужно сейчас, сейчас, сию минуту! — уже кричала Tea в ярости, подчеркивая каждое слово. — Неужели это непонятно, идиот!
Гордвайль замолчал. В смущении он достал из кармана табак и стал набивать обугленную трубку с треснутой до половины чашечкой. «Деньги, деньги, — молотом стучало у него в голове, — где взять денег?» Он встал и подошел к жене, которая сидела у стола, подпирая голову руками; встав у нее за спиной, он попытался успокоить ее. Погладил ее по спине и сказал мягко:
— Послушай, дорогая, ты же знаешь, я бы со всей душой… но ты же понимаешь…
В тот же миг, не успев понять, что произошло, он был ослеплен взорвавшейся на его щеке пощечиной. Искры посыпались у него из глаз, голова мотнулась назад, словно потеряв на мгновение связь с туловищем. В первый момент Гордвайлю показалось, будто дом рухнул и потолок обрушился ему на голову. Он все еще не чувствовал боли и только выдавил из себя испуганно: «Что такое?» Все свершилось в мгновение ока. Затем он явственно почувствовал жжение на левой щеке и словно сквозь туман увидел, как Tea приблизилась к двери и вышла. Какое-то время он смотрел на дверь, за которой скрылась его жена. Квадрат солнечного света, падавшего наискось на пол рядом с дверью, притянул его взгляд. Пятно это показалось ему горячим и необычно ярким. Гордвайль быстро шагнул вперед, наклонился и коснулся солнечного квадрата на полу. «Не так уж и горячо, — пробормотал он сам себе. — Мне просто почудилось». Выпрямился и остался стоять на месте. Он старался не думать о том, что сейчас произошло. Словно ничего не случилось. Словно все было в полном порядке. Но в тот же миг рука его безотчетно поднялась к лицу и дотронулась до горящей щеки. Внезапный проблеск — и все происшествие встало у него перед глазами с удивительной отчетливостью. В щеке появилась тупая боль, как будто он сию секунду получил пощечину. «Должно быть, она привстала сначала, потому что она ведь сидела, а сидя это невозможно…» — промелькнула у него вздорная мысль. И тотчас его охватило чувство нестерпимого стыда. По-прежнему стоя на месте, он безотчетно окинул взглядом комнату — не видел ли кто. Но еще более, чем за себя, его мучил стыд за нее, за Тею. Теперь ей наверняка будет стыдно посмотреть ему в глаза, подумал он. В этот миг он чуть было не бросился вслед за женой, которая не могла еще уйти далеко, — успокоить ее, попросить у нее прощения. Даже сделал шаг в сторону двери. Затем вдруг повернулся, случайно увидел собственное отражение в зеркале напротив, над рукомойником, заметил, что его обычно бледное лицо и запавшие щеки сейчас покраснели и словно горели каким-то невидимым огнем, и безмерная усталость охватила его. Тогда он подошел к дивану, растянулся на нем и зажег трубку, которую держал в руке все это время.
В этот момент, как обычно не постучав, в комнату вошла старуха-квартирохозяйка. Гордвайль продолжал лежать где лежал.
— Молодая госпожа уже ушла?! — спросила старуха, хотя и видела, как та уходила. — Достойная у вас жена, господин Гордвайль! — продолжала она, остановившись над ним. — Очень достойная женщина, пс-с! Я всегда вам говорила, порядочный человек должен жениться. Вдвоем не то, что одному, ай-ай-ай! Если бы мой дорогой муж, покойник, был сейчас жив, чего бы мне недоставало? А без него, покойного, чего я стою теперь? Немощная одинокая старуха — с души воротит, пс-с-с!
— Может быть, у вас найдется шиллинг одолжить мне, фрау Фишер? — вырвалось вдруг у Гордвайля, и он привстал на диване.
— Я слышу, господин Гордвайль, я все слышу, не кричите так! Сейчас принесу. Вы такой порядочный человек!
Она вышла и принесла шиллинг. Прибираясь в комнате, она болтала без умолку обычным своим несносным шепотом, пока не ушла наконец.
Гордвайль оставался в комнате еще немного, затем умыл лицо, словно пытаясь смыть с него какое-то пятно, взял трость и вышел вон.
Выйдя на улицу, Гордвайль почувствовал, что ему стало немного легче. Гнетущее воспоминание о событии, унизительном в самой своей основе, завладев всеми его помыслами еще дома, оставалось с ним и сейчас, трепеща и прорываясь в сознании при каждой возможности, — и, однако, здесь, на улице, где бал правил роскошный осенний день, пронизанный солнцем, острота его немного притупилась.
Было немного за полдень. Закрытые магазины и склады и редкие прохожие на улицах придавали городу особое, небудничное выражение. Казалось, что улицы его были подметены с особенным тщанием и с чрезвычайным усердием украшены к какой-то торжественной дате. Опустив непокрытую голову, Гордвайль без всякой цели медленно брел по улицам и переулкам, рука его с зажатой тростью качалась в такт шагам, словно маятник. Здесь и там, у вереи ворот, виднелся сидевший и в свое удовольствие читавший газету привратник в блузе с длинными рукавами. Гордвайлю представилось, что именно эти простые люди умеют лучше других наслаждаться жизнью, что они как никто спокойны и безмятежны, всей душой радуются выходному дню и отблеск их беззаботности озаряет улицы и дома. На тихих улочках, вымощенных блестящим темно-серым асфальтом, гоняли мяч мальчишки, другие ездили на велосипедах — мальчишки с горящими восторгом лицами и голыми грязными коленками в ссадинах. Иногда сворачивал сюда авто и отрывистыми сигналами разгонял их в стороны. Размеренная прогулка и спокойствие улиц постепенно сообщили Гордвайлю какое-то грустное отдохновение. Он всегда носил в себе нежную любовь к этому городу, немного печальному и в то же время насмешливому и наивному. Он любил его извилистые и капризные улицы, роскошные здания, гордые и скромные одновременно, его сады и скверы, полные сладкой грусти, цепочку холмов, опоясывающую его со всех сторон, на которых уже чувствовалось сумрачное дыхание ветров с далеких могучих Альп; любил легкомысленных и веселых жителей этого города, его летящие легкокрылые мелодии, пронизывающие все и вся. Он жил здесь уже двенадцать лет, с самого своего совершеннолетия. А осень в городе! Осенняя пора была особенно прекрасна, утра прохладны и свежи, дни теплы ненавязчивой тихой теплотой и прозрачны в своей желтизне. Небо сияло бездонной синевой и было совершенно неподвижно, а в воздухе на высоте человеческого роста носились тонкие белесые нити — по народной примете, признак предстоящих теплых дней.
Гордвайлю не хотелось сейчас видеть никого из друзей, и он инстинктивно избегал улиц, на которых мог бы наткнуться на кого-нибудь из них. Он оказался позади Биржи, перешел Шоттенринг и, сократив дорогу, вошел на Порцеллангассе. Остановившись по привычке у входа в кино, он стал разглядывать развешанные с обеих сторон афиши. Нет, ничто здесь не представляло для него интереса, и он отправился дальше, собираясь зайти в Лихтенштейнский сад неподалеку. В этот момент кто-то хлопнул его по плечу:
— А, господин доктор! Какая честь для меня, господин доктор!
Гордвайль отпрянул в испуге и обернулся. Это был Френцль Гейдельбергер со своей женой Густл, которая улыбнулась Гордвайлю как старому другу.
— Как ваше здоровье, господин Гордвайль? — рассмеялся Гейдельбергер, сияя от удовольствия. — Почему вы избегаете наш дом?
Гордвайль проговорил, запинаясь:
— Гм-м… Вообще, я имел в виду… Э-э, а как ваши дела?
— Отлично, господин доктор!
А Густл добавила:
— Мы уже удивлялись, почему вы не заходите, господин Гордвайль.
— Да-да, — с готовностью подтвердил Френцль, — сколько раз уже я говорил Густл, верно, что-то случилось с господином Гордвайлем, раз он позабыл старых друзей. Или мы его обидели, не оказали ему должного уважения?! Но сейчас, вы, конечно, зайдете к нам ненадолго! Коль скоро мы вас поймали, то не отпустим так просто!
Гордвайль попытался уклониться, но Френцль был настойчив:
— Нет-нет, господин Гордвайль, ничего не поможет. Сейчас вы весь наш. Тут не место никаким предлогам и уверткам!
Густл вторила ему:
— Господин Гордвайль! Вы ведь не откажете нам в такой чести!
