Густл вторила ему:
— Господин Гордвайль! Вы ведь не откажете нам в такой чести!
За что Френцль Гейдельбергер тут же отругал ее:
— Густл, закрой рот, говорю я тебе! И не вмешивайся, когда тебя не спрашивают!
И, обратившись к Гордвайлю, добавил тоном, не терпящим возражений:
— Итак, вы сейчас пойдете с нами! — и подмигнул с хитрецой, чего Гордвайль совершенно не заметил: — Поднимайтесь с Густл первыми, а я скоро приду. Только подскочу в кафе, тут рядышком, и сразу приду.
Гордвайль пошел вперед с Густл, которая была, как видно, крайне довольна. В один миг ее движения и речь стали свободнее. Она весело болтала, то и дело взрывалась смехом, рассказала, что они только что от дяди, который живет тут неподалеку. Вот только вчера она вспоминала господина Гордвайля. Можно сказать, даже скучала по нему. Несколько дней назад даже видела его во сне, ха-ха-ха! А господин Гордвайль их избегает — это в самом деле некрасиво! И она бросила на него горячий, манящий взгляд.
Дом был недалеко, они быстро дошли и, зайдя в парадное, стали подниматься по лестнице, Густл впереди, Гордвайль следом за ней. «Ну, если так, то и ладно», — заключил Гордвайль, отвечая прежним своим мыслям, и забыл давешнее нежелание встречаться с кем-нибудь из знакомых.
Со времени первого своего визита он больше не бывал у Гейдельбергеров дома. Только раз случайно встретил их обоих в городе и задержался с ними на полчаса и еще раз повстречал одного Френцля и зашел с ним в пивную выпить по кружке пива. И еще как-то, выйдя от Врубичека, стучал им в дверь, но никто не ответил. Густл похорошела за прошедшие полгода: лицо ее похудело и загорело, что очень шло ей.
Она открыла дверь и ввела его в ту самую тщательно прибранную комнату, в которой он был во время первого посещения.
— Садитесь, пожалуйста, господин Гордвайль. Здесь! — указала она рукой на диван, снимая с себя шляпку другой рукой. — На диване удобнее. Я прикрою окно, — сразу же добавила она. — Уличный шум просто оглушает…
Гордвайль все еще не садился. Сделал несколько шагов по комнате, потирая руки, как человек, которому стало зябко. Затем остановился около стола. Рассеянно достал из кармана трубку и тотчас же положил ее обратно. Ему стало как-то не по себе, словно он предчувствовал некое нежелательное развитие событий. Будто загнанное животное, он следил взглядом за движениями женщины, ставшими вдруг нарочито небрежными. Он слышал, как она пролепетала что-то насчет кофе, и только спустя несколько мгновений смысл ее слов дошел до него, и он пробормотал в ответ:
— Нет… не нужно… не нужно сейчас…
Внезапно Густл показалась крайне усталой и опустилась на диван, лицо ее покрылось румянцем. И совершенно неожиданно, не понимая, как это произошло, Гордвайль оказался сидящим подле нее на диване, и руки его, двигаясь сами по себе, уже расстегивали ее платье. Она только прошептала, сонно, тихо и протяжно: «Не-ет, не-ет…» — и откинулась всей верхней частью тела назад, к изголовью дивана…
Густл поправляла перед зеркалом прическу, и довольная усмешка скользила по ее разгоряченному лицу. Гордвайль же испытывал некоторое неудобство. Он был немного смущен, и если бы мог, то тотчас ушел бы. Он все еще сидел на диване. От стеснения снова вынул трубку и стал набивать ее с нарочитым старанием. Затем встал и подошел к столу в полной растерянности, не решаясь посмотреть в сторону Густл. Та подошла к нему сзади, нерешительно ступая, остановилась сбоку от него, словно колеблясь, и мгновенно припечатала к его щеке, левой щеке, горячий поцелуй. Она первая нарушила напряженное молчание:
— Простите, господин Гордвайль, я пойду сварю кофе!
И выскользнула из комнаты.
Гордвайль уселся на стул. Из кухни донеслось отрывистое звяканье посуды, и сразу же снова стало тихо. Гордвайль вдруг вспомнил утреннюю пощечину и снова ощутил боль в левой щеке. «Э, пустое!» — сказал он громко и, попытавшись изгнать гнетущее это воспоминание, стал, не отрываясь, смотреть на седую женщину с младенцем на руках, показавшуюся в одном из окон доходного дома напротив.
Со дня знакомства с Теей он впервые вступил в физическую связь с другой женщиной. И на этот раз не нес за это ответственности: все произошло само по себе, словно по велению какой-то жестокой внешней силы, властно принудившей его к этому. Гордвайль не считал себя виноватым, но пребывал в каком-то странном, незнакомом состоянии, словно освободился на миг от нескольких досаждавших ему вещей, как человек, который долго задыхался в затхлом воздухе тесной комнаты, а потом распахнул на минуту окно и стал жадно глотать свежий воздух. Разные обиды, камнем лежавшие у него на сердце, теперь были словно отплачены. Казалось, что и власть Теи над ним пошатнулась в какой-то степени. Выходило, что не таким уж полностью потерянным человеком он был и не стоило совсем ставить на нем крест. В некотором смысле происшествие вернуло ему малую толику душевного равновесия и ненадолго сняло напряжение, в котором он постоянно пребывал. Гордвайль ощутил все это как-то притупленно. Его вдруг наполнила веселая уверенность в себе, какой он не чувствовал уже давно. Он ощутил, как возвращается к нему его личное достоинство, истинное и сущностное, достоинство мужчины, и в этот момент он был убежден, что с этих пор все будет так, как должно быть. Ему представилось, что там, дома, уже сидит Tea и с нетерпением ждет его. Откроет книгу и, передумав, выпустит ее из рук: слишком уж велико нетерпение, чтобы можно было читать. Вот она опрокидывается навзничь на диван и зажигает сигарету. Затягивается несколько раз и отбрасывает ее и снова вскакивает с места. Выходит и спрашивает у старухи-квартирохозяйки о нем, Гордвайле, когда он ушел, в котором часу точно, и не сказал ли, когда вернется. Гордвайль будто воочию видит и слышит все это. Вот старуха говорит своим шепотком: «Э-э, достойный человек, господин Гордвайль, очень достойный человек, ай-ай-ай! И притом тихий и любезный, пс-с-с!» Вот Tea возвращается в комнату, подходит к окну и смотрит вниз, отходит и начинает ходить по комнате, и снова берет книгу со стола, открывает ее, и вот, стоило лишь какому-то необычному повороту в повествовании на миг захватить ее внимание, как дверь открывается и входит он, Гордвайль. Вся сияя от любви, Tea подбегает к нему и бросается ему на шею: «Кролик, малютка мой, единственный мой, где ты был так долго? Я тебя будто целую вечность не видела. Уж подумала, не случилось ли что с тобой, не дай Бог. Мне вдруг стало так одиноко, что казалось, сейчас я умру. Вокруг пустота, будто никого у меня не осталось, ни единого человека в целом мире. Нет, нет, мой милый, не надо оставлять меня так, одну-одинешеньку. Я не переношу одиночества, без тебя я словно опустошенная. Никогда больше не покидай меня. Я всегда буду с тобой, где бы ты ни был». И Гордвайль отвечает совершенно серьезно (губы его действительно двигались в этот миг): «Конечно, конечно, моя дорогая, как ты могла подумать, что мне хорошо одному?.. Разве ты не знаешь, как я люблю тебя? Что я готов жизнь за тебя отдать?» — «А Густл?» — «A-а, пустое! Все это от переживаний и тоски. Потому что я думал, что ты меня совсем не любишь, что я ничего не стою в твоих глазах, и поэтому мне было очень-очень плохо… Но больше этого не будет! Густл не занимает никакого места в моей жизни. Неужели ты хоть на миг могла поверить, что Густл может что-то значить для меня? Но теперь, когда я вижу, что ты меня любишь, все забыто, будто и не было ничего, и не стоит обращать на это внимания…»
Еле заметная улыбка застыла на его осунувшемся лице. Так ребенок заходится в плаче, пока ему наконец не дадут игрушку, которую он так хотел, и вот он уже успокоился, и играет в свое удовольствие, и радостно смеется. Опустив взгляд к столу, он нервно вертел в руках погасшую тем временем трубку. В этот момент с грохотом вошел Френцль.
— Что, господин доктор, я не слишком долго пропадал?
Он покрутил ус и хитровато прищурил глаз.
Гордвайль недоуменно посмотрел на него снизу вверх и глупо улыбнулся. В первый момент он не понял, ни кто стоит перед ним, ни о чем речь. Взгляд его застрял на пуговице на куртке Френцля, висевшей на одной нитке и грозившей того и гляди оторваться и покатиться по полу, Гордвайль со странным нетерпением ждал, когда пуговица наконец упадет и перестанет держать его в напряжении. Что это он представляется простецом, как будто не понимает, чем они здесь занимались?.. Пуговица, однако, располагала временем и, как назло, совершенно не собиралась выполнять желания Гордвайля. Когда угодно, но только не теперь!
А Френцль продолжил:
— Я имею в виду, что Густл не слишком вам досаждала, а то знаете, как это водится у женщин…
— Не-ет, совсем нет… — сказал Гордвайль рассеянно, словно самому себе. И, устремив прямой, как гвоздь, палец на болтающуюся пуговицу, сказал решительно, как врач, обращающийся к непослушному больному:
