А какую особую истину принесли человечеству сыновья той, первой Ниобеи-избранницы, — Пеласг, ставший всего лишь родоначальником одного из древнейших племен на земле будущей Эллады, и Аргус, тысячеглазый пастух, убитый по велению собственного отца, дальнейшим производительным желаниям которого он невольно препятствовал, и оставивший по себе памятью только изумительной красоты изображения очей в оперении хвоста вздорной и крикливой птицы?
Но даже если оставить богам право на совершенствование мастерства и заглянуть в конец списка, мы увидим там лишь редкого силача, мужа, в целом, симпатичного и совестливого, хотя довольно кровожадного. Способность Геракла просветить человечество относительно высших миров приходится оставить на совести самих этих миров.
Наконец, как быть с утверждением, что у бессмертного хозяина Олимпа имел место последний роман, как у какого-нибудь Гете? Может быть, ему открылась тщетность подобных усилий? Ведь и эти, на поверхности лежащие несуразности, и помпезная пустота многих других небесно-земных романов, и горькая, как правило, судьба избранниц, и полная посредническая беспомощность продукта должны же были навести на мысль о набиравшем силу кризисе и вернуть к вопросу, искусно обойденному богами: кто же это все-таки мог родиться у Фетиды? Что мог означать для мира этот гипотетический ребенок, обещавший превзойти отца — верховного владыку земного и небесного? В мироздании прятались еще какие-то, не осуществившие себя пока силы. Да уж не угадывалось ли во всем этом начало совсем другого процесса, еще более непостижимого и невероятного? Возможно ли, что это было — страшно выговорить! — начало возвращения, сворачивания и отмены всех промежуточных уровней и трансформаций, воссоединение начальной и завершающей точек Воплощения.
Но если так, то гораздо важнее взглянуть не на общее рассеяние и претворение духовной сущности членами многочисленного божьего анклава, примером какового была, скажем, недолгая интрижка богини утренней зари Эос с красавцем Кефалом, а на запоздалые усилия немногих проницательных богов исправить ошибку, удержаться на прибавившей ходу колеснице времен, вожжи которой все чаще переходили в руки человека, если такие попытки и вправду обнаружатся.
Однако по мере развития этого любопытства Артур все настоятельнее испытывал другое желание — как можно быстрее вернуться к собственной истории, требовавшей продолжения и непростительно им оставленной. Велико было искушение загнать в угол богов, решивших уделить людям толику своего духовного естества, обнаруживших в этих полубожественных созданиях собственное отражение и, может быть, догадавшихся, что им самим неизвестны те откровения, которыми, по их мнению, необходимо одарить людской род. Так далеко успели они отойти от первопричины, столь ограниченно деятельную природу приобрели, что к человеку были ближе, чем к Богу.
Тут мысли Артура замедляли ход и воображение устремлялось к Коринфу, выбранному Сизифом для новой жизни, а вернее — к загадочному совместному пути супругов в Коринф, так глубоко изменившему их жизнь, что ее смело можно было называть новой, даже если бы ничего значительного в ней с тех пор не случилось. Его ожидала здесь одна невероятной сложности задача, которую не терпелось разрешить.
Но брак с плеядой вновь напоминал о космическом мезальянсе и о жестокости богов по отношению к ни в чем неповинным, многочисленным жертвам этого провалившегося эксперимента. Хотя судьба избранниц была в общем-то не более тяжкой, чем в их романах с земными мужчинами, и, как в земных романах, иногда вознаграждала особой гордостью материнства. Что было заведомо известно, так это отсутствие надежд на общий очаг, семью. Но ведь такое сплошь и рядом случалось и здесь, на земле. Вопрос, следовательно, заключался в том, хотелось ли женщине стать матерью героя, царя или пророка. Отнюдь не каждый мужчина готов был встать на этот гибельный путь, что же дано нам знать о страданиях матери, наблюдающей за предначертанной зачатием агонией своего чада?
Старались боги не для себя, и расширенные права, которые, как говорят, всегда сопутствуют чрезмерным обязанностям, часто вынуждали их применять насилие — женщины ведь не знали, какая тут идет работа. А те из них, кто слишком усердствовал в любопытстве, желая познакомиться с истинным масштабом события, платили еще более высокую цену. Земная мать Диониса Семела, захотевшая увидеть отца своего будущего ребенка в его подлинном обличье, была сожжена катастрофическим явлением Зевса, который не решился отказать возлюбленной. Убить очередную отраду сердца никак не входило в его планы, пришлось прибегать к особым мерам, чтобы спасти хотя бы еще не родившегося сына. Но по крайней мере в этом случае можно говорить не просто о рождении человека. Сын Семелы, Дионис-человек, был одним из довольно сложных воплощений бога. Две другие его ипостаси — Иакх и Загрей — рождались каждый по-своему, оба целиком за пределами земной видимости, а все трое, возможно, и были той самой попыткой богов преодолеть неуспех утилитарной миссии, которую они так самонадеянно взялись было осуществлять. История Загрея-Диониса-Иакха, наверно, как раз отвечала в какой-то мере на вопрос о нерожденном грозном детище Фетиды.
И снова Артур отчаянно скучал по другой паре, успевшей принять гораздо более материальный облик и неторопливо продвигавшейся тем временем к Истмийскому перешейку без его участия.
Решив наконец избавиться от этого раздвоения, Артур сильно, хотя и без бешеного отчаяния ясновидца из Фракии, прикусил сустав согнутого пальца, отказался от попечения о высших судьбах и без всякого перерыва обратился к своему герою.
Трудная задача, в разрешении которой собирался теперь испытать свои силы Артур, касалась особого характера времени. Я упомянул о его неустойчивости в описываемый период в самом начале, при предварительном знакомстве с той эпохой. Но нам с вами легко было говорить об этом, опираясь на мифологическую природу событий, которая позволяет связывать несвязуемое, и ободряюще похлопывать по плечу замешкавшийся разум, отказывающийся, при всем его почтении к метафизике, вообразить вдруг столетнего старика без хорошо знакомых признаков возраста. Цель наша была проще, мы оставались в роли независимых обозревателей, наугад перелистывали древнюю Книгу Бытия, не связанные необходимостью создать нечто цельное, да и вообще что бы то ни было строить, и при первой же возможности, не без облегчения, уступили место более решительной воле нашего повествователя.
Его же положение было совсем иным. Ему приходилось вести рассказ, удерживая в сознании единую судьбу героя. А имея дело с неустойчивостью времени, он обязан был объяснить, каким образом природа этой неопределенности отразилась в жизни Сизифа и тех, кто его окружал. И возникла эта необходимость, как раз когда он готов был приступить к описанию самых плодотворных лет грека, которые несомненно приходились на следующий период его жизни и были связаны с Коринфом.
Все важные события там, включая его двойную кончину, случились, когда Сизиф находился в расцвете сил, и, хотя отличался завидной умудренностью, она еще не была той мудростью опыта, которая медленно, сама по себе спускается на мужчину с годами. А вместе с тем самые разные версии предания неумолимо свидетельствовали о временном неблагополучии.
Называя цель путешествия Сизифа Коринфом, Артур неумышленно опережал события. Город, лежавший напротив Дельф, по ту сторону Истмийского перешейка, назывался тогда Эфира, а Коринф было имя царя, им правившего. Только после его смерти, скорая неизбежность которой из-за преклонного возраста монарха в большой мере определила выбор Сизифом этого места, город был переименован в его честь.
Известно, что Сизиф тоже стал в конце концов царем Коринфа. Но не сразу.
Отдавая дань очарованию поэтической интерпретации мифа Еврипидом, в которой действует совсем другая царская семья, Артур склонен был все же придерживаться первоисточника, свидетельствовавшего о передаче Сизифу власти Медеей, после того как она десять лет правила городом вместе с Язоном. Можно себе представить, что Сизиф был достаточно терпелив, чтобы подождать и пятнадцать, и двадцать лет, но кем же оказался тот, кто опередил его на троне после Коринфа?
Язон, за плечами которого был уже победоносный поход в Колхиду с добычей золотого руна, родился у Эсона, единственного кровного отпрыска Кретея. Это последнее имя резко приближает нас к самой эолийской династии — мы ведь помним Кретея, младшего Сизифова брата, который стал царем Иолка еще до того, как Сизиф обрел самостоятельность. Но это значит, что Язон приходился Сизифу внучатым племянником. Бабушкой же его была Тиро (мы не забыли и этот одинокий сапфир, так нуждавшийся в утешении взрослого дядюшки совсем недавно). И если мы примемся отсчитывать равномерно затянутые на нити времени узелки событий, нам придется признать фактом необъяснимую, колоссальную задержку Сизифа в пути либо его слишком затянувшееся житье в Эфире в качестве частного лица, что позволило его племяннице-подружке окончательно оправиться после всех свалившихся на нее несчастий, выйти замуж за другого своего дядю, родить с ним сына, дождаться, пока у того, в свою очередь, родится ребенок, проводить внука в опасный колхидский поход и пережить его триумфальное возвращение с последовавшими затем кровавыми семейными раздорами, вынудившими Язона искать убежища в Эфире, куда его с Медеей и двумя сыновьями своевременно пригласил со своего смертного одра бездетный, отчаявшийся Коринф.
