Вначале Феррер, конечно же, радовался отсутствию Элен и, конечно же, довольно скоро начал им тяготиться, чего никак не ожидал от себя; он с удивлением обнаружил, что скучает по ней, и частенько — якобы невзначай — выглядывал на улицу: ведь она не оставила ни своего адреса, ни телефона, по той простой причине, что он, дурак, не догадался попросить ее об этом. И вот уже наступает утро понедельника, а понедельник, как известно, день тяжелый: сорванные сделки, хмурая погода, мутный воздух и грязные тротуары, словом, все не ладится, и податься некуда, и на душе гнусно, как в воскресенье, у которого есть хотя бы то оправдание, что это выходной. Разрозненные стайки пешеходов, торопившихся к единственному дежурному универсаму, перебегали улицу в самых неподходящих местах, и настроение у Феррера было такое же мерзопакостное, как тошнючий цвет вывески универсама или подъемных кранов на соседней стройке. Поэтому он весьма круто обошелся со Спонтини, который явился в одиннадцать утра, дабы возобновить торговлю по поводу процентов.
Едва тот успел заговорить, как Феррер прервал его: «Послушай, раз так, я буду откровенен. Ты совершенно обленился и топчешься на месте, вот так-то. Между нами говоря, все, что ты делаешь в последнее время, мне совершенно не интересно». — «Что это значит?» — обеспокоился Спонтини. «Это значит, что ты существуешь отнюдь не потому, что тебе удалось загнать свои творения двум центрам искусств и трем любителям, — отвечал Феррер. — Это значит, что для меня ты — ноль без палочки. Вот когда у тебя появятся регулярные покупатели за границей, можно будет говорить о том, что карьера твоя состоялась. И еще это значит, что если ты не доволен, то можешь закрыть дверь с той стороны».
Выходя из упомянутой двери, Спонтини столкнулся на пороге с каким-то субъектом лет тридцати, в джинсах и куртке, то есть в костюме, который художники в наши дни не носят, а коллекционеры — тем более; скорее он походил на молодого офицера полиции и, кстати, таковым и являлся. «Надеюсь, вы меня помните, — сказал Сюпен. — Я из уголовной полиции. Пришел по поводу вашего заявления».
Если не входить в технические подробности, ситуация, по словам Сюпена, сводилась к двум новостям — хорошей и плохой. «Я начну с плохой, — сказал Сюпен. — Электронные исследования отпечатков, взятых в галерее, ничего интересного не дали». Хорошая же новость состояла в том, что полиция случайно обнаружила труп, видимо, сначала замороженный, а потом размороженный и неважно сохранившийся, и нашла у него в карманах, помимо бумажных платков, использованных, скомканных и засохших, как ненужный обмылок, клочок бумаги с номером машины. Исследовав этот номер, полиция заключила, что «фиат», которому он принадлежит, имеет некоторое отношение к грабежу у Феррера. Машину разыскивают. Такова нынешняя ситуация.
У Феррера мгновенно улучшилось настроение. Вдобавок, к концу дня, перед самым закрытием галереи, к нему пришел молодой скульптор по имени Корде. Он представил Ферреру планы, наброски, макеты и смету по изготовлению своих скульптур. К несчастью, для этого ему не хватало самой малости — денег. «Да это прекрасно! — воскликнул Феррер. — Просто прекрасно! Мне очень нравится. Давайте-ка устроим вам выставку». — «Не может быть!» — изумился тот. «Ну да, выставку, почему бы и нет! А если все сойдет удачно, то и вторую». — «Значит, можно подписывать контракт?» — разбежался было Корде. «Спокойно, спокойно, — осадил его Феррер. — Контракты так просто не подписываются. Зайдите-ка послезавтра».
Как известно, Шенгенские соглашения, вошедшие в силу в 1995 году, установили возможность свободного пересечения границ для граждан стран — участниц договора. Отмена контроля внутри Шенгенского пространства и введение усиленных проверок на внешних его рубежах позволили богачам со всеми удобствами ездить к другим богачам и одновременно стали барьером для простых людей, уподобив их нищим эмигрантам, отчего они пуще прежнего осознали свое бедственное положение. Разумеется, никто не отменял таможенный досмотр, который возбраняет какому-нибудь чужаку безнаказанно ввозить и вывозить все, что угодно, однако и эти могут теперь ездить туда-сюда, не дожидаясь часами на границе отказа в штампе. Именно к такому переезду и готовится нынче Баумгартнер.
Он досконально обследовал юго-запад Франции, со всеми его экомузеями, достопримечательностями, панорамами, обзорами, и этот сектор страны, расположенный в левом нижнем уголке карты, больше не представлял для него никакой тайны. Последнее время он держался как можно ближе к южной границе, не удаляясь от нее более чем на час езды, словно нелегальный пассажир на борту дырявого пакетбота, предусмотрительно скрывающийся возле спасательной шлюпки или пожарного шланга.
Теперь Баумгартнер уже не сомневался, что пора уносить ноги: достаточно было того, что последние три дня ему ежедневно мозолил глаза один и тот же мотоциклист в красном комбинезоне и красном же шлеме. Впервые он приметил этого типа издали, в зеркальце заднего вида, на департаментском шоссе, вьющемся среди гор; мотоциклист то исчезал, то вновь появлялся из-за очередного крутого поворота. Второй раз он засек его у пункта дорожной платы, рядом с двумя полицейскими в черном, на мотоциклах; похоже, это был тот самый, он стоял, опершись на свою машину, и жевал бутерброд, не снимая шлема, что как будто не мешало активной работе его челюстей. Третий раз Баумгартнер столкнулся с ним на национальном шоссе, возле телефонной будки Службы спасения: похоже, у него забарахлил мотоцикл. Проезжая мимо, Баумгартнер постарался как можно сильнее обдать его грязью из ближайшей глубокой лужи и злорадно захихикал, когда тот вздрогнул под фонтаном мутной воды. Правда, он с некоторым разочарованием отметил, что мотоциклист не погрозил ему вслед кулаком.
Впрочем, красный мотоциклист внес хоть какое-то разнообразие в скитальческую безотрадную жизнь под покровом молчания и тайны, которую Баумгартнер вел в эти недели. Присутствие чужака и внушаемая им тревога слегка рассеяли гнет уединения и мертвую тишь гостиничных номеров, где каждый жест отдавался гулким эхом. Единственной связью Баумгартнера с внешним миром, утешавшей его в одиночестве, были ежедневные телефонные звонки в Париж; именно в последней такой беседе он и сообщил о своем отъезде в Испанию. «Осень уже на носу, — сказал он, — и вечера стали холодноваты. Дожди льют, не переставая. Там мне будет лучше».
Оттуда, где он находится, то есть, из Сен-Жан-де-Люз, в Испанию можно проехать двумя путями. Либо по шоссе номер 63, где граница состоит из арок и колонн, выстроенных в ряд и завешанных всевозможными панно и эмблемами, где пожелтевший дорожный пунктир, наложенный некогда термическим способом, давно и безнадежно облупился, где все окошечки закрыты за ненадобностью, а шлагбаумы, наоборот, подняты днем и ночью, где трое сонных пограничников в выцветших мундирах стоят спиной к движению, сами не зная, что им тут делать. Либо по национальному шоссе номер 10 — именно его-то Баумгартнер и выбирает.
Шоссе номер 10 ведет к Бехобии, граница там проложена по мосту через реку Бидассоа. Огромные грузовики стоят перед последним французским домом, где размещается банк, а таможня нынче представляет собою разоренный и заброшенный каземат с уныло обвисшими шторами на окнах. Жалкие остатки грязных стекол кое-как скрывают внутреннее запустение; впрочем, скоро барак снесут: мадридские власти наконец вняли жалобам местной коммуны на катастрофическое состояние пограничного пункта, и экскаваторы, можно сказать, уже роют землю копытом в ожидании постановления об имущественном и экокомическом упадке данного района и приказа разнести все это к чертовой матери.
Но уже и сейчас местность выглядит, как после взрыва. Большинство домов с осевшими стенами утонули в сорняках; трава и деревья растут даже на проваленных крышах. В недостроенных домах окна завешены тряпьем или черноватой пленкой. Здесь пахнет гнилью и стройкой, а небо окрашено в тона ржавчины или экскрементов, хотя его трудно даже разглядеть из-за сплошной стены дождя. Несколько местных заводиков, размалеванных лозунгами, окруженных мусорными кучами и пустыми строительными лесами, выглядят запущенными еще издали. Автомобили на другом берегу реки, брошенные как попало, ждут своих водителей, сошедших, чтобы купить беспошлинные выпивку и курево. Но стоит выехать на шоссе, как оно начинает мельтешить красными огнями, и транспортный поток то и дело захлебывается в пробках, выплевывая машины судорожно, мизерными порциями, как чахоточный больной остатки легких.
Баумгартнер следует общему примеру: выходит из машины и, натянув на голову воротник пальто, бежит к лавкам с дешевым товаром. В одной из них продаются черные нейлоновые дождевые шляпы, подбитые шотландкой; это очень кстати, и Баумгартнер начинает их мерить одну за другой. Пятьдесят восьмой размер ему мал, шестидесятый слишком велик, а потому он без колебаний берет пятьдесят девятый, который, по логике вещей, должен быть впору, но который после примерки перед зеркальцем в машине оказывается совершенно не впору, однако делать нечего, и «фиат» беспрепятственно пересекает границу. Баумгартнер облегченно вздыхает.
