— …Так что, Эмануэл, смотри, это дорожная карта. Все эти линии, которые ты видишь, это шоссейные дороги Бразилии. По этой главной автостраде мы едем сейчас. Она идет по Атлантическому побережью. И я знаю, где на ней расположены полицейские посты. Для того чтобы отделаться от любого из них, мне достаточно свернуть на второстепенную дорогу, а затем вернуться на главную. Есть один пост около Аракажу, который объехать не так просто. Но мы дождемся рассвета и с утра пораньше, когда все спят как убитые, спокойно проскочим мимо.
Моя попытка уточнить ситуацию провалилась. Блондин не сказал мне ни того, что украл машину, ни того, что она «чистая». Однако само наличие у него в голове такого плана, на мой взгляд, ясно свидетельствовало о том, что он хочет избежать встречи с полицией еще и в связи с угоном машины, а не только из-за преступлений, совершенных раньше.
Доехав до реки Ваза-Баррис, мы свернули в сторону. Остановились. Меня заинтриговала эта неожиданная остановка. Скоро стало понятно, что машина останавливалась уже не на обочине. Блондин свернул на узкую грунтовую дорогу, заросшую ползучими растениями, которые с силой цеплялись за днище. Пожалуй, дорога предназначалась даже не для автомобилей, а для гужевого транспорта. Я решил присмотреться, куда же мы едем. Блондин, бросив равнодушный взгляд в боковое окно, продолжал давить на газ. Ночная темнота не позволяла разглядеть выражение его лица. Все труднее было следить за дорогой. Иногда все же удавалось распознавать контуры одиноко стоящих деревьев… Через некоторое время он доверительно сообщил мне:
— Это объезд, Эмануэл. Там, впереди, переждем ночь, потому что мы находимся уже совсем рядом с постом дорожной полиции, а на рассвете проедем мимо него без проблем по автостраде.
Машина шла медленно, то и дело попадая в колдобины. Такая езда начинала надоедать. И тогда, думая лишь о том, как лучше выпутаться из ситуации, в которой мы оказались, я очень дружелюбным, почти просящим тоном отважился дать совет:
— А почему бы нам не остановиться здесь, Блондин? Зачем забираться от автострады так далеко, если это не тот объезд или второстепенное шоссе, о которых ты говорил?
Обдумав услышанное, он снова хлопнул меня по колену той же рукой, на ладони которой так ловко продемонстрировал расположение дорог:
— Твой вопрос доказывает, Эмануэл, что ты совсем не умеешь водить машину. Видишь ли, после того как я въехал на эту проклятую дорогу, я понял, что не смогу на ней развернуться. Скажи мне, Эмануэл, как мне развернуться, если здесь так узко? Я знаю, что сам виноват. Это моя вина. Но теперь не остается ничего другого, как поискать более широкий участок, чтобы сделать разворот. Если не найдем, придется попробовать выбраться отсюда задним ходом. Впрочем, вон у того дерева, кажется, можно развернуться.
Действительно, дернув машину несколько раз вперед и назад, как бы заставив ее танцевать на месте, он развернулся и удовлетворенно хлопнул в ладоши. Он знал, что делал.
Развернувшись, он тут же тормознул так, что я чуть не ударился головой о лобовое стекло. На мое недовольное замечание по поводу такого торможения он лишь рассмеялся и, протянув руку к кнопке радиоприемника, добавил громкости. Певец изо всех сил старался доказать своим слушателям, что его любовь вечна и безгранична. И я подумал, он прав, потому что у всех людей есть такая любовь, а те, у кого ее нет, хотят, чтобы она была.
Блондин думал по-другому. Он, ткнув меня в плечо, как бы обращая мое внимание на припев, решил пофилософствовать на эту тему или поиздеваться надо мной:
— Давай, Эмануэл, расскажи мне о своей любви. Я никогда не любил и поэтому не смогу понять то, что влюбленные или любовники, сгорающие от страсти, называют любовным чувством. Но мне бы хотелось услышать твою историю. Естественно, ты можешь рассказывать только то, что хочешь, а я обещаю слушать, хотя и знаю, что на самом деле все обусловлено необходимостью и выгодой, Эмануэл!
Так как дискуссия продолжилась — я возражал, а он настаивал на своем, — время летело незаметно. Устав от бесконечного спора и уже не обращая внимания на доводы Блондина, я подумал о том, что же нам удалось сделать за целый день. И получалось, что ровным счетом ничего. Даже если бы мы шли пешком, то успели бы пройти километры и километры. Всякий раз вспоминая, что подвергаю себя риску быть арестованным, я чувствовал раскаяние по поводу того, что связался с Блондином. Но мне не хватало смелости прямо заявить ему: у каждого из нас своя дорога. Поэтому, как и раньше, я выбрал путь наименьшего сопротивления, попробовав уснуть.
Пока Блондин продолжал излагать свои абсурдные суждения о любви, в связи с чем радио было приглушено, я как можно удобней устроил свою голову. Оказалось, что лучше всего было повернуть ее налево и, почти прижав к плечу, положить на спинку сиденья. Темнота не позволяла Блондину видеть меня, и он продолжал говорить. О женщинах он отзывался резко. По его мнению, замужние были лучше, так как узнав близко хотя бы одного мужчину, они научились предохраняться и не так корыстны в отношениях со своими любовниками. А вот незамужние стремятся лишь к тому, чтобы найти дурака и надеть на него хомут. На этом месте его слова стали отдаляться, вплетаясь в мелодию, звучавшую по радио. Я уже почти совсем уснул.
Однако до настоящего сна дело не дошло. Почувствовав увесистый удар в голову, я в ужасе проснулся. Первое, что мелькнуло в сознании — во что бы то ни стало нужно выбраться из машины, но что-то не позволяло этого сделать, с силой сдавливая шею. Как будто бы меня собирались удушить. Почувствовав, что задыхаюсь, я полностью пришел в себя и понял, что Блондин, встряхивая меня, швыряет то в одну, то в другую сторону, не переставая при этом колотить и не скупясь на грязные выражения:
— У-у-у, креольское отродье, дерьмо! Выходит, я с тобой разговариваю, а тебе — плевать! А ты уснул, не удосужившись даже предупредить меня! Что за хамство, Эмануэл?!
Ошеломленный, я изобразил подобие сопротивления, стремясь вырваться из его крепких рук, но это удалось лишь тогда, когда он сам отпустил меня. Прошло довольно продолжительное время, прежде чем, отодвинувшись к дверце, он, думаю, уже остыв и без гнева, произнес:
— Извини меня, Эмануэл, знаю, что можно было разбудить тебя и по-другому, но я хочу, чтобы ты был рядом со мной, как товарищ. Мне казалось, что мы — одна компания, поэтому обидно видеть, что ты спишь, в то время как я говорю для тебя.
Сон исчез мгновенно. Я буквально вытаращил глаза, чтобы лучше разглядеть лицо Блондина, боясь, как бы он снова не вышел из себя и не начал меня бить. К моему удивлению, он был спокойным, притихшим и немногословным. В надежде, что со временем все обойдется, я поставил спинку сиденья в вертикальное положение и застегнул пуговицы на рубашке.
Я не знал, нужно ли сказать что-нибудь после того, как Блондин извинился, или следовало промолчать. Что же делать? Если все же заговорить, то о чем угодно, но не о том, откуда у него эта машина.
И вдруг до меня дошло, что мне интересно знать, что он думает о самых разных вещах. И в том числе о Жануарии. Почему он ни разу даже имени ее не упомянул? Может быть, он предполагает, что я в нее влюблен? Тогда это могло бы объяснить, почему он начал говорить о любви и страсти, а также горячность и суровость его критики. Хуже всего было то, что изначально его слова мне не показались чем-то пустым и не имеющим смысла. В них чувствовалась подлинность пережитого на собственном опыте. Блондин, несомненно, был искренним человеком. Почему бы мне не спросить о Жануарии? Я не видел в этом ничего неуместного. Кроме того, время шло, и мне ни в коем случае не хотелось, чтобы он снова разозлился.
Помню, что я замаскировал свой вопрос небольшим обходным маневром, заявив, что никогда серьезно не влюблялся; не думал о женитьбе; что мне хотелось бы сначала встретить подходящую во всех отношениях девушку и только после этого создать семью. А дальше, без обиняков, не заботясь о последствиях, спросил:
— Блондин, скажи мне честно, как ты относишься к Жануарии?
Он, снова схватив меня, вплотную приблизил свое лицо к моему и, скрипя зубами, в бешенстве выдавил:
— Запомни раз и навсегда, Эмануэл! Никогда больше при мне не произноси имени этой женщины! Ты слышал? Никогда!
Какое-то время он продолжал крепко держать меня, потом отбросил на сиденье и, как будто бы начав задыхаться, открыл дверцу и вышел. По мере того, как он удалялся от машины, его силуэт растворялся в темноте, пока не скрылся в ней полностью. Прислушиваясь к тому, как под ногами Блондина трещат ветки, я подумал, что на этот раз он совсем спятил.
Все усложнялось. Пока Блондин раздраженно курил, жадно и нервно затягиваясь, смятение в моей голове достигло таких размеров, что я должен был нарисовать для себя подробную картину жизни этого человека, которому так же, как и мне, похоже, пришлось страдать. Если он действительно был сумасшедшим, то чего можно ждать от сумасшедшего с заряженным револьвером? Мысль о том, что он психически ненормален, получила еще одно подтверждение после того, как я вспомнил, что он не знал своей матери, умершей при родах. Таким образом, мать осталась для него как бы без лица. Возможно, что поэтому он не мог встретить подходящую женщину. Он их всех наверняка постоянно идеализировал.
